капиталистов презирают. И вообще, никто не мог предположить, что японцы подмешивают в воду ядовитые красители. Докатились, искупаться по-человечески за рубежом уже не представляется возможным! Воду в бассейнах травят и лишают права туристов пользоваться оздоровительными процедурами на основе народной медицины. У нас в многонациональной стране в моче не только купаются, но ещё и пьют. Есть целая наука: вечером помочился в баночку, а утром опять загнал внутрь. Что недопил, из того сделал компресс и положил на глаз.
Японцы, конечно, сперва смеялись, игнорировали рецепты, но вскоре задумались: если такая большая страна придаёт этому такое большое значение, следовательно, что-то в этом есть большое, как вся наша страна.
Вскоре в японских бассейнах стали исчезать таблички с предупреждениями.
Так что, уважаемый, если такая большая организация, как Пылевой Столп, посыпает маком сдаточные объекты, значит в этом есть что-то большое».
«Слава богу, мы не японцы. Нам нечего думать, за нас думает большая страна»,- сострил Брыковский.
Рулонообразная тень поплыла вглубь комнаты. Следом вошёл корреспондент и захлопнул дверь. Значок «репид» пропульсировал, замер и исчез. Вместе с ним пропало изображение на экране.
Марийцу стало ясно какими свидетелями располагал генерал. Из записанного на плёнку обращения Брыковского, а может и не Брыковского, а какого-то человека в плаще, похожим на плащ Брыковского, к Соне-идеологу, САМ сделал скороспелый вывод – и родилась ещё одна ячейка общества. И не надо было выдумывать какую-то свидетельницу, спрятанную в комнате отдыха. Для чего выпендриваться генералу перед секретарём парткома? Показал бы сразу плёнку. Муж, жена! Там есть кадр поважнее. Именно - третий, зафиксированный оператором профессионально, тот, с рулонообразной тенью, весёлый рассказчик. Кто это мог быть? Работник Пылевого Столпа? Обсудили бы вместе!
Странное, очень странное поведение САМого. И не понятное. САМ – грозный, немногословный и презирающий челядь начальник, вдруг превратился в этакого демократа, либерала-учителя: хватило терпения рассказать Марийцу байки про чертовщину. Странно всё это.
Задним числом Николай Демьянович расхрабрился и вспомнил, что САМ был очень взволнован, рассказывая про диспердов, или дисперов. Однако речь того была чиста и гладка. Наоборот, сколько помнится, когда генерал волновался он начинал страшно заикаться, проглатывал окончания слов, а вместо этого произносил одни шипящие звуки.
За годы совместной работы Мариец изучил генерала досконально. Он знал не только все его привычки и логопедические недостатки, он по выражению лица, по мелькнувшей на нём тени, угадывал любые желания генерала.
Первое время, едва вступив на должность секретаря парткома, угадывание желаний на расстоянии было основным требованием в совместной работе. Он должен был понимать САМого, что называется, с полувзгляда, чтобы не получилось как с предшественником Николая Демьяновича.
Тот после каждого заседания в президиуме ложился в партлечебницу с тяжёлыми травмами ступней ног: следы каблуков от генеральских ботинок заживали не скоро, и бои под столом с каждым новым заседанием велись всё агрессивнее.
Марийцу же не надо было сигнализировать. Он умудрялся читать прямо с лица центральную мысль, которая едва начинала формироваться в голове генерала. Мысль была с завидным постоянством одинакова. Она, как предупредительный выстрел, звучала так:
«Думающий подчинённый не боеспособен!»
Это правда. Думающий подчинённый мог думать, думать и додуматься, дойти до своей точки зрения, заиметь собственное мнение. А двух мнений быть не могло, поскольку одно всегда оставалось вакантным за генералом. Лучше иметь единое мнение, чем многократное лечение отдавленных ног.
САМ не любил «умников» в своём аппарате. «Эти умники,- говорил он,- на самом деле путаники несусветные. У них мысли в ГОСТы не вписываются. Сначала мыслят не по ГОСТам, потом начнут строить не по ГОСТам, в конце концов решат, что и живут они не в соответствии с ГОСТами. Ни стройка, ни Строй этих умников не устраивают».
Но настоящие причины неприязни умников крылись в САМом глубже забот о соблюдении ГОСТов. Они прятались так глубоко, что закостенели, спрессованные другими причинами, и обрели хроническую форму. Они были заложены ещё в детстве.
Родился САМ в том самом городе, который прославил своим появлением на свет в нём последний обладатель Ордена Победы, но с рождением САМ от орденоносца опоздал на тридцать лет.
Дистанция в три десятка лет так и легла невыводимым клеймом на жизни генерала. Он всюду опаздывал. САМ опоздал написать про Малую Землю и получить Ленинскую премию, не успел возродить Феникса из пепла и обуздать Целину. Да что там перечислять, в сравнении с земляком он вообще ничего не успел.
Словно предчувствуя свою неуспеваемость, ещё в детстве САМ начал заикаться. Тем не менее, закваска в нём бродила того же качества, что и у легендарного земляка. Воздух в тех местах что ли такой, или солнце, или казацкая горилка смелости придаёт, да так, что ещё при жизни земляки начинают отливать себе бронзовые бюсты, (чем больше, тем лучше), упрямо полагая, что тем самым наглядно преподносят урок диалектического материализма – когда количество использованной на бюст бронзы перерастает в качество натурщика.
О неизбежности монтажа своего монумента на Родине генерал серъёзно озаботился в зрелом возрасте, когда легендарный земляк, перешагнув все мыслимые грани приличия, требовал для себя уже Нобелевской премии за выдающиеся заслуги во всех областях науки, литературы, политики.
Секретно в Пылевом Столпе был разработан план ввоза монумента на центральную площадь города детства и отрочества САМого под видом стратегического оружия средней дальности. Ввоз должен был быть произведён незаметно, во время торжественного чествования дорогого, любимого, обожаемого товарища Первого ленинца. По счёту это был бы восьмой монумент, семь прежних, плюс 19 бюстов были посвящены не САМому, а знаменитым бровям Страны Советов.
Расположить монумент предполагалось так, чтобы не разгневать пятикратного обладателя звёзд героя, но продемонстрировать монументальным обликом САМого величайшую преданность и полную поддержку единственно верного курса, выработанного величайшим из величайших земляков.
Присоседившись, таким образом, к бронзовому выдающемуся борцу за мир своим скромным изваянием, можно было смело заявить народу о скульптурной композиции под названием: «Неразделимо крепкое единство Его и нас».
Задуманный план секретного ввоза монумента так и не был осуществлён по причине нездоровой атмосферы в комиссии по присуждению Нобелевской премии. Они категорически отказались рассматривать кандидатуру любимца всего прогрессивного человечества, и располовинили сотню тысяч долларов между Бегином и Саддатом. Отчего престиж этой комиссии сильно пошатнулся и упал, особенно в глазах САМого.
Уместно повторить: он не любил умников, которые путались под ногами и спутывали его карты. С детства эти негодяи подтрунивали над ним, злили его и наступали на «мозоли» мощной эрудиции. САМ никогда не переставал верить в свою исключительность, какие бы оскорбления и обвинения в свой адрес не слышал от однокашников, товарищей по комсомольской работе, преподавателей, прорабов, начальников участков, управлящих Главка.
Исключительность его начала проявляться сразу, только он успел отпасть от матери с отрезанной пуповиной.
САМ родился исключительно здоровым ребёнком. Его маленькое тельце дышало сытостью – в то время, когда население, измученное неурожайным годом, бросало насиженные дома и уходило нищенствовать. В центре города стоял студень дремучей тишины.
Людей находили разлагающимися на железнодорожной насыпи. Они лежали так плотно друг к другу, что их принимали за шпалы, брошенными бесхозно, разве что, диверсантами и врагами мирового пролетариата.
САМ взрастал в исключительно благоприятной обстановке, окружённый заботой неграмотной матери и двух образованных отцов, прошедших неполные курсы духовной семинарии. Кто из отцов роднее – определить ему было не легко. Первый дал ему жизнь, другой, с тараканьими усами, давал ему возможность выжить. Неграмотная мать больше любила первого, но ещё больше боялась второго.
В квартире у входа висел портрет второго грозного отца, вырезанный из журнала. Мать, когда проходила возле портрета, почему-то всегда крестилась, за что получала нагоняи от натурального папаши. Он называл мать дурой старообрядной.
«Теперь другая вера, теперь не крестом себя осеняют, но серпом и молотом,- учил папаша,- совокупление пролетариев всех стран с трудовыми крестьянами коллективных хозяйств называется».
«Я же неграмотная», - жаловалась мать и пораженчески улыбалась папаше.
« Ещё не хватало, чтоб ты грамотной была! Всех грамотных сейчас под одну крышу собирают. Говорят, калачами там кормить будут. Имеют все права грамотные на калачи?»
« Упаси, господь! Нам ничего не надо. Нам хватает права на труд».
САМ ничего не понимал и не выносил из разговоров отца с матерью, хотя некоторые слова крепко врезались в память. Не понимал он и того, как неграмотная мать могла учить его словесности, арифметике и французскому языку. Уроки проходили в строгой секретности. О них не знал даже отец. Почему-то мать старалась скрыть от него свои воспитание и образованность.
Впрочем, САМ никогда не задавался подобными вопросами, а когда пришла пора задать их себе, он до зазубренной чёткости знал ответы. Жизнь преподносила другие уроки, отличные от материнских, отличные от тех, которые, к тому же, отдавали душком буржуазной морали.
Семья Севидовых была в городе на счету обеспеченных. Отец, сколько помнил его Александр Маркович, постоянно находился на «портфельных» должностях. Портфели у него были светло-коричневые, из хрусящей натуральной кожи и со звонкими застёжками.
Дома отец никогда в портфель не заглядывал. Он проносил его в свой кабинет, осторожно укладывал на рабочий стол и сверху, как правило, накрывал до утра газетным листом.
«Спи, товарищ, спокойно,- говорил он при этом,- обещаю, что я отомщю за тебя!» - и шёл в столовую мстить жирными щами и шницелем под водку. Ел он всегда с удовольствием, издавая кошачьи звуки, когда их поглаживают за ушами, что-то такое - между урчанием и хрюканьем. За столом мимоходом, выплёвывая на стол обломок мозговой косточки, сообщал новости.
Новости всегда были типовыми: «Вчера взяли Охроменко. Звонил следователь, сказал, что своё участие в подготовке диверсий Охроменко признал полностью. Следователь просил на него характеристику, как на врага народа».
Мать пугалась, начинала поглаживать свои руки: «Ой-ой, уже и до него добрались?»
«Добрались,- возмущался отец,- наконец-то. Медленно добираются, еле шевелятся. Ещё месяц назад должны были забрать. Это же натуральный диверсант, умело законспирированный. Хвастался, что с семнадцатого года в партии. Теперь-то народу ясно, в какой он партии. Нас не проведёшь! Мы глядим в
