оба, знаем, что Охраменки – польские шпионы».
Время было страшное. Шпионы прятались за каждым углом, населяли жилые дома, подкарауливали в забоях, в магазинах, на фабриках и заводах. Советскому человеку плюнуть было некуда – в каждой мусорной мульде таилось по шпиону.
В этой обстановке, подвергнутой тотальной бдительности, нельзя было терять ни секунды, особенно такому видному чиновнику, как Севидов-старший. Иногда дома маленький Алексаша слышал инстранное слово «досье». Его произносила неграмотная мать.
«Дура старообрядная,- обрывал её отец,- не досье, а Дело. Сколько можно тебе втолдычивать?»
«Хорошо, Маркоша, пусть будет по-твоему – дело. Только мой папа, если произносил «дело», то подразумевал под этим словом доходы, капиталы, движение товаров и капиталовложений».
« А-а, дело и есть – наш социалистический капитал. Не эти вонючие рублёвки, которым место в помойной яме истории, а настоящий капитал, движимый и недвижимый, который можно по наследству передавать».
Из ящика рабочего стола он доставал картонные папки с белыми и красными тесёмками, и с неизменным рисунком на обложках: тракторист на колёсном тракторе вспахивает необъятную ниву, а вслед ему одобрительно смотрит солнце.
После ужина отец усаживался за работу. Он вносил поправки в начатые «дела». Но особый восторг испытывал тогда, когда открывал новые папки и вкладывал в них первый рабочий, исписанный мелкой вязью лист. В такой день, ради праздника души, он позволял себе принять 50 грамм водки.
Дура старообрядная воспринимала все его обхаживания и лелейство папочек с красными тесёмками, как детскую шалость мужа, не выветрившуюся с годами по причине индустриализации всей страны.
Подозревая в жене только снисходительное отношение к его главному труду в жизни, отец чувствовал себя в какой-то мере не то чтобы ущербным или пустомелей, но человеком, вкладывающим свободное время в безвыигрышное предприятие. Поэтому он часто пытался переубедить неграмотную супругу, поиметь от неё сочувствие и поддержку. Делал он это так: раскладывал папки на столе, звал жену в кабинет и демонстрировал перед нею свой скрупулёзный труд:
«Читаем. Дело за № 17. Бояндин К.Л. Б/П, женат, трое детей. До 33 года характеристики положительные. Первый срок отсидел с 34 по 37 годы,- мусолил отец с удовольствием листки и опускал глаза, чтобы скрыть их алчное веселье,- причины: в пьяном виде неосторожно выругался на мусорную кучу во дворе словами: «Ходить невозможно! Кругом Совдепия!». Ныне отбывает наказание за то, что мусорную кучу так и не убрали со двора. Примечание: конченый человек. Всю жизнь проведёт в лагерях.
Читаем дальше: дело за № 18 – Брежнев Л.И., парт., сопляк, выскочка, характеристики положительные. Срока заключения нет. В 30-ом, по окончании тех-ма, был направлен по распределению в Сибирь, откуда малодушно сбежал, не проработав и месяца. В32-ом замешан был в пьяной потасовке, где сильно покалечил рабочего Глызинко. Участие в драке отрицает по сей день. Впрочем, этот тип неинтересен,- говорил отец, перелистав десяток страниц, и сразу переходил к примечанию.- Выше должности секретаря обкома не подняться по причине умственного несоответствия времени и плохой исполнительности.
А вот следующий номер 19 – Броуде Ф.А. – личность примечательная! Парт., принципиальный, деловитый. Пробелов в биографии нет. Пьёт умеренно. Остро развито чувство каръеры. Примечание: таких надо давить на корню в колыбели. При благоприятных условиях Броуды могут заполонить всю страну.
Теперь понятно, почему я занимаюсь этими делами?- требовал отец одобрения у неграмотной женщины.- Я, можно сказать, спасаю советскую Россию от засилья. В настоящий момент насущная моя задача – остановить размножение этих Броуде Ф.А., – и задумчиво довершал экскурс по «делам» словами: «Как знать, не будь меня, эти Броуды житья не дадут нашему сыну. Как знать?»
Цепкий взгляд Севидова-старшего охватывал два, прилегающих к их дому, квартала. Каждый сосед имел своё строго отведённое место в ящиках стола. Вечерами часто слышалось хлопанье ящиков и хруст газетной бумаги. Бывало, что неграмотная мать засыпала на прослушивании очередного досье. Она всхрапывала, резко поднимала голову и с удивлением оглядывалась, будто спрашивала у отца: «Ой, кто это посмел так неблагодарно отнестись к трудам мужа?»
Но было уже поздно. Муж молниеносно реагировал и замыкался в себе, обидчиво раздувал ноздри и набирался сил на принятие недельного обета молчания. Он и правда мог не разоваривать с неграмотной женой неделями, заодно и с сыном, несправедливо подозревая его в заговорщическом союзе с матерью.
На самом деле САМ никогда не принимал сторону матери, хотя и отца не любил, поскольку был с ним очень схож характером. А две одинаковые натуры плохо уживаются в одной квартире. Мать он тоже по-настоящему не любил. Скорее – испытывал к ней жалость. А жалость – это не союзничество, это – снисхождение.
Любовь Алексаша представлял себе иной. Он тесно связывал её с чувством собственности. Любовь – это его женщина, которую он мог бы взять за руку, снять с неё фуфайку, ватные штаны, пробраться сквозь крепостные дебри одежды к островкам оголённого тела, потискать их, пощипать, потом бросить на кровать и быть рабовладельцем, абсолютным монархом чужой плоти. Женщина при этом трепетала бы и билась крохотной, придавленной пташкой. Последнее САМ плохо представлял и мало верил в миниатюрность и податливость женской половины.
Наши женщины не могли себя дать в обиду собственникам в то суровое время. «Пчёлки трудовые» строили Днепрогэс, ставили рекорды сбора на хлопковых полях, раздували кузнечные меха, добывали уголь в шахтах наравне с мужчинами, а в свободное от работы время отлавливали врагов и шпионов.
Искусство страны торжествовало. На живописных полотнах с каждым часом росли и становились круче бицепсы женских рук, косая сажень в плечах кричала о героизме и безграничной силе советской женщины, а твёрдая поступь и смелый взор лишний раз напоминали, что только перед нашими женщинами открыты все возможности, даже такая, как материнство.
На картинах о героинях производства повально шло сексуальное воспитание подрастающего поколения. САМ с детства усвоил: в нашей стране овладеть женщиной - равносильно тому, что в одиночку захватить неприятельский штаб, с той разницей, что в первом случае посмертно Орденом Боевого Красного Знамени не наградят.
Каково же было удивление, когда однажды сосед по парте Мишка Кириленко показал ему иностранное фото, то ли немецкое, то ли французское, где женщины были представлены в узких купальных костюмах выше колен и неимоверно прозрачных ночных рубашках. Они были все миниатюрные, с катышками жира на бёдрах и мягкими, ненатруженными животиками, без намёков на пресс. Те самые пчёлки, которые могли бы трепетать в его объятиях и под ним.
С тех пор его прикормленное воображение заработало с новой силой. Перед тем, как заснуть, САМ теперь закрывал глаза и вожделенно представлял, как он снимает со своей необъятной любимой фуфайку, ватные штаны, зелёные рейтузы с начёсом, а под ними таится хрупкое тельце в купальном костюме. Такое маленькое и мягкое, что сразу понуждает к зверству и безотлагательной расправе.
Нет, что ни говорите, а любил он всегда! В отсутствии чувств его не упрекнёшь. И тяготение к женщинам в фуфайках (ватных куртках) отождествлялось в нём с прочным классовым сознанием.
В городах, надо признаться, в конце тридцатых одевались уже вполне прилично. Были даже салоны мод. Но внутреннее политическое чутьё маленького Алексаши всё-таки подсказывало, что в основной своей массе женщины предпочитали более удобные и тёплые ватные куртки, как с номерами на спине, так и без оных. Скромно и по-советски просто одетые женщины притягивали к себе. Может быть эта тяга, в конце концов, и определила выбор профессии?
Из всех существовавших в истории человечества возможностей, счастливейшая и многообразнейшая доля выпала на возможность выбора.
Человек всегда стоял перед дилеммой, как буриданов осёл, неторопливо, по миллиону лет обдумывая, оставаться ему тем, в кого он превратился со всеми экологическими и этническими последствиями или вернуться к тому, кем он был, отвергнув официально, как вредную и несостоятельную науку об эволюции. Правда, склонившись ко второму варианту, человек отнюдь не отвергает теорию Дарвина, поскольку эволюция – это и есть возможность и использование выбора.
Скажем, жираф получил возможность выбора для самооткорма и потянулся за свежими листьями в кроны деревьев, за что тут же был наказан длинной шеей. Доставать легко, а глотать муторно. Это классический пример, это то, что изучено и зазубрено до рвотного рефлекса.
С людьми по части эволюции дело обстоит сложнее. У человека возможность выбора шире и разнообразнее. Урвал орудие труда у природы – становись на задние лапки или продолжай передвигаться на четвереньках – не выскакивай из общей массы, не побуждай остальных к дурному примеру. Завалил мамонта, выбирай – поделиться с ближним своим, перевести мамонта на текущий счёт или отдать в кредит?
Выбор – самая ответственная штуковина, поэтому, задним числом, он считался всегда закономерным, как закономерным итогом для духовенства явились Библия и Коран.
Возможность выбора сгореть на костре или подпалить соседа толкала людей на плетение авантюрных вязей в междуусобных игрищах. Люди почему-то никогда не хотели заживо быть поджаренными. Это, в свою очередь, сильно отразилось в науке об эволюции и лишний раз отмаркировало в мозгах потомков гипотезу о высоком показателе выживаемости особей в экстремальных условиях. Некогда Эрик Бёрн даже посвятил вышеназванной гипотезе целую книгу под названием «Игры, в которые играют люди, и люди, которые играют в игры», где вкратце, на трёхстах страницах, пояснил, что если хочешь жить – умей играть, а кто хочет хорошо жить, тот должен хорошо играть. Возможности огромные, знай только выбирай для себя подходящую игру из тех, которые тебе захотят предложить вышестоящие органы контроля и управления.
В 17 лет перед Севидовым-младшим встала возможность выбора ВУЗа. Подкрадывалась середина века. Немногие тогда имели такую возможность. В основном молодёжь обкатывала свои способности в ВУЗах иного характера. Со стальным блеском фиксы во рту, запахом голубиного помёта и пороха, с ноющими от моднячих наколок, руками, она (моложёжь) по мере сил добывала у Родины кусок хлеба воровским способом.
В тамбурах вагонов подсчитывали гроши работавшие в паре самодеятельные инвалиды. Ещё проклёвывалась в пассажирах жалость – было кому подавать, значит – было кому и принимать. Подкупающе выдыхала страдальческие ноты гармонь, сбивая с такта автора-исполнителя самодеятельной истории о горькой его судьбине. Он пел об уничтоженной фашистами семье, о том, что жизнь ему теперь – в наказание.
И люди верили, нельзя было не верить. Беда была рядом. Она проносилась за окном островками обгоревших печных труб, вырванными сердцами деревень.
Артисты о конкурентоспособности ещё не
