начало приобщения Гены к природе. Финал же оказался весёлым, в прямом смысле слова.
Воскресным вечером нагостившаяся именитая соседка постучала в дверь к Гене. Тот стыдливо вернул ключи, чтобы через минуту услышать в траурной тишине крик: «Я тридцать лет!!», и грохот рухнувшего тела. Когда он набрался смелости и на цыпочках проник следом, чтобы узнать, что же за юбилей собиралась отметить соседка, та, уже дерзко хихикая, ползала по квартире и вылавливала не то верблюжьи колючки, не то «перекати-поле». Эти мёртвые шарики летали по комнатам, цепляя с ковров недельный мусор. Гена помогал бывшему алоэведу. Они дружно смеялись, но с той лишь разницей, что смех соседки могли остановить теперь только специалисты психдиспансера.
Полное нарушение нейронных связей между полушариями головного мозга могло бы элементарно завести Гену в такие роковые дебри, что после человечество, собравшись в одну большую кучу, век за него расхлёбывало бы, и не расхлебало.
Он обладал величайшими способностями: мог свободно уйти на подпольную работу революционера, сплотить вокруг себя группу таких же, обиженных природой, прочно законспирировать её, а затем совершить какой-нибудь переворот или революцию, толком не сознавая, для чего она (революция) ему нужна. И вообще, что за революция такая получилась: научно-техническая, социальная или культурная?
Он мог бы стать миллиардером. Своевременно упрятать деньги от знакомых и государства, и с чувством выполненного долга потом поститься лет пятнадцать на усиленном режиме.
Он многое бы сумел, не имей его левое, доминирующее полушарие склонность к артистизму. Театр был его слабинкой. Театр на дому был его отдохновением.
Виктор Петрович убедился в этом и уверовал в бездонный талант Гены, как уверовал раньше, скажем, в телевизор, не вдаваясь в технические подробности телевидения, и до конца не понимая, почему же он всё-таки светится, показывает и разговаривает? Насрать на радиоволны, люди-то в ящике откуда?
Когда братья-подельники, хлопнув по столу ладонями, приказали Гене молчать, Лыков серъёзно испугался. И мнение о сопутствующем ему ореоле таинственной неприкосновенности резко пошатнулось. Он разгадал в неторопливых и вялых действиях охранников умело спрятанную готовность кунг-фуистов к физическому воздействию, и без разбора. Хотя за недолгую и относительно спокойную жизнь Лыкова били на удивление мало, и страх быть избитым, по теории вероятности, не успел прижиться и пустить корни, вступать в драку он отказался.
Оставалось – скиснуть и уповать на случай, когда можно было бы ускользнуть из под опеки охранников с воловьими шеями.
Гена вдруг схватился за живот и объявил, что когда на него кричат, он начинает дристать, и дристать непредсказуемо, у него вообще очень слабый и недоразвитый желудок, как у птички.
- Я, бывает, выхожу из дома, не успеваю добраться до Каланчи, как меня обуревает первый приступ,-жалобно стонал он, всё ниже приседая, – я пробегаю ещё квартал, сворачиваю направо, и там, возле комиссионного магазина, опорожняюсь. Пустите меня на горшок, а?! Во избежание неизбежного!
Ничего не подозревавшие или подозревашие всех подряд подельники дали ему вольную на испражнения.
Людям, конечно, свойственно ошибаться. В конце концов, это их дело: хотят – ошибаются, не хотят – ну и не надо! Но караульным, да ещё с воловьими шеями, да на узких площадях чужой квартиры – лопухнуться? Это – кощунство!
Гена, просеменив в клозет скромной, артистической походкой, не заставил себя долго ждать. Для перевоплощения ему понадобилось немного времени, и через три минуты хозяин квартиры вернулся к гостям полным дураком. Без штанов и на роликовых коньках!
- Я буйный! Я буйный! Я буйный ветер! Проказник степных просторов среднерусской полосы! – кричал он, катаясь по комнатам и сверкая голым задом.
Свободной постановке домашнего спектакля смог бы позавидовать любой голливудский режиссёр: Гена крупным планом демонстрировал зрителям то, что они заслуживали.
Подельники от зловещей проделки хозяина квартиры впали в ступор. Пользуясь замешательством в рядах собутыльников, Гена выкатился на балкон и уже оттуда оповестил весь квартал, что конкретные люди, в конкретной квартире, посягают на волю конкретного хозяина: - Проклятые рэкетиры, опохмелиться по-человечески не дают! Помогите!
Заткнуть рот дураку было бессмысленно. Он разевал его шире безразмерных ладоней подельников.
Виктор Петрович, незамеченным ускользая из квартиры, бросил благодарный взгляд на балкон, где «уворачиваясь» от напуганных охранников, Гена своим бессовестным видом продолжал взывать к совести дремлющих обывательской спячкой горожан.
Надежда на встречу с Геной была мизерной. Тем не менее, Виктор Петрович из того же чувства благодарности пробрался к явочному месту. Да и альтернативы у него просто не было. В страшном он положении находился и обидном положении, - как муж-рогоносец,- когда всем и всё давно известно, а сам он ещё и не подозревает. Но всегда отыщется доброжелатель, который из дружеских побуждений раскроет глаза и, тем самым, навлечёт на себя гнев рогоносца. Не за то, что раскроет глаза рогоносцу, а за то, что усложнит ему жизнь и прибавит хлопот своими дружескими побуждениями.
Такой жертвой для Лыкова мог бы стать Гена. Он ведь хотел раскрыть глаза Виктору Петровичу? Да охранники не позволили!
В предчувствии скорой развязки, Лыков остановился возле комиссионного магазина, постоял немного и начал неторопливо вышагивать до перекрёстка и обратно.
Через дорогу, напротив, торчал короб газетного киоска, а рядом топтался товарищ, одетый не по сезону. На нём было чёрное драповое пальто, а на голове - фетровая шляпа.
« Сильно потеет, но терпит»,- подумал про него Лыков и стал отмерять шаги дальше. Возврашаясь же к комиссионке, Виктор Петрович поймал на себе пристальный взгляд товарища. Тогда Лыков остановился и стал нагло изучать лицо под фетровой шляпой. Ему показалось, что они могли раньше встречаться, но вскоре он отринул от себя эту версию, как необоснованную и лишённую прямых доказательств. Данное лицо он спутал с лицом целого класса населения страны. Так же, глядя на миллиард китайцев, можно было подумать, что все они - одно лицо.
Товарищ под фетровой шляпой являл собою характерный тип беженца-миссионера, активно выполнявшего программу партии по стиранию граней между селом и городом.
Ещё не успел основательно внедриться в элитный круг потомственных горожан, ещё не сумел пустить крепкие корни в мёртвых стенах крупнопанельных многоэтажек, чтобы там успешно производить на свет чахлогрудое потомство, ещё его организм источал здоровый запах земли и лаптей, но сам он уже начинал пропитываться ядовитым презрением к отцовскому и дедовскому образу жизни, уже непроизвольно возникала на цивильном лице снисходительная ухмылка при встрече с односельчанами, которых он называл не иначе, как «кол-хоз-ни-ки» - и с таким пренебрежением, будто отпускал им все грехи. А былины, частушки, хороводные напевы и колыбельные песни, как ему казалось, умно и в духе времени
обзывал одним словом – фольклор. Он произноил его так: «Фоль-клё-ёур», что придавало значительный вес сказанному и намекало на эрудицию.
Ещё беженец-миссионер напоминал начинающего альпиниста, готового покорить любую высоту и заткнуть за пояс всех конкурентов. Он стоял у основания горы, полный сил и дерзких желаний.
Виктор Петрович почуял, что одной из первых жертв по стиранию граней между селом и городом будет он. И опасения оказались не напрасны.
Пока тот готовил «альпинистскую атрибутику» для покорения очередной вершины, Лыков начал медленно надвигаться на него, как гора на Магомета.
Словно усмиряя Лыкова, миссионер вытянул руку, демонстрируя огромную, как сковорода, ладонь и с принужденной печалью в голосе выпалил:
- Разрешите выразить тебе искреннее соболезнование по состоявшейся утрате. Пока ты разъезжали по городам и весям, я спал с твоей женой. Теперь у нас общее хозяйство.
Это был лихой, но продуманный удар, который чуть не опрокинул Виктора Петровича навзничь.
Он остановился, мотая головой, и сбитый с толку, оглянулся назад, почему-то предполагая, что именно там затаился обидчик.
« Ах ты, вахлак в шляпе!»- хотел крикнуть Лыков и придушить негодяя. Но не придушил, а вдруг бросился в мелочные выяснения:
- Сочувствую вашему соболезнованию,- спокойно сказал он. - У вас утомлённый вид. Это и понятно. Жена жутко во сне скрипит зубами? Вы не высыпаетесь, так вас надо понимать? А тут ещё общее хозяйство – одно на троих. Нет продыху. Что же вы от меня хотите?
- Я с Лидией Епифановной живу дружно. Мне, например, дозволено в стену гвозди заколачивать. Ты себе не могли позволить такого. Вот так-то! Бе-бе-бе! Ничего нам не нужно. Поручено мне поставить тебя перед фактом. Я и поставил.
Что больше всего раздражало в шляпном вахлаке,- так это его показушная гордость. И гордился-то он чем? Исполнительностью. А исполнительностью гордятся ханжи или придурки.
- Значит, вы говорите, что живёте дружно с моей дочерью?-решил прощупать обидчика Лыков.
- Как это, как это? Ты – бездетные. Я проинструктирован.
- Да так: как было, так и есть,- Виктор Петрович достал из нагрудного кармана паспорт и раскрыл его перед изумлённым вахлаком в шляпе. – Чёрным по белому. В графе «дети» стоит Лидия Епифановна – дочь.
У миссионера испуганно забегали глазёнки. Он неожиданно припотел и начал отдуваться:
- Насчёт графы я не проинструктирован,- замахал на Лыкова руками.
- Но алименты-то вы получаете исправно?
- Окститесь! Никаких алиментов! Только деньги – в порядке оказания материальной помощи пострадавшей семье. Тобой был нанесён убыток, и ты его возмещали. Меня проинструктировали. Ты много ели, и проели около полутора тысяч рублей.
- И я должен вернуть Лидии Епифановне эти деньги?
- А почему бы и не вернуть? Без учёта эксплуатации мебели, воды, газовой плиты, ванны, унитаза?
- Я с вами должен за всё расквитаться?
- Именно, так меня проинструктировали: не выпускать тебя из поля зрения и ждать расплаты.
Мы измучены уже твоими хитростями. Смываетесь в Прудовск, меняете фамилию и напрочь забываете о родственных чувствах на три года. «Тебе не стыдно?» - просили меня спросить.
- Стыдно,- признался Лыков,- стыдно, что раньше не подозревал о родственных чувствах, а они, оказываются, имелись и о них не надо забывать. Вот, например, в забывчивости я женился во второй раз. Вы, случайно, не проинструктируете меня по этому поводу? – Виктор Петрович опять раскрыл паспорт перед носом миссионера и с удовольствием принялся наблюдать, как лицо того, размякая, уплывало в шляпу. В его геройском виде появился оттенок кисляя.
- Как же мне теперь быть?- скучно спросил он у Лыкова. – Значит, всё это время я не наставлял рога, а спал с разведёнкой? Какая жалость! Прямо плюнуть хочется с досады.
- Это – житейский закон: если вы кому-то наставляете рога, то вам, в то же время, рога обламывают. Поверьте, у Лидии Епифановны огромный опыт по обламыванию рогов, и новая, усовершенствованная технология. –
