удалось вернуть домой, директор стерлядовского мясокомбината явно продал налево. Таким образом, у горожан переферии появляются веские причины вечерком, на скамейке с соседями обсудить: «а попадает ли под амнистию та статья УК РСФСР, по которой местному мошеннику придётся коротать остаток жизни?»
«Нет города на одной шестой части суши, который посягнул бы сравниться с Москвой. Москва – Мекка для административно-хозяйственного блока трудящихся. В столицу, как в любую другую «Мекку», съезжаются фанатики поклониться колбасе, всесоюзной мойве, в крайнем случае – суповому набору. Всё-таки внешне он очень схож со святыми мощами.
Ни один город мира не может похвастаться таким поломничеством «верующих», какое происходит ежедневно в сердце страны. Потому что наша вера в колбасу – самая прочная и самая массовая!»
Стоять на месте и думать об одном и том же – очень вредно. Одиночество взывает к иллюзиям, но долгое их присутствие утомляет, и наступает тоска.
Так долго Лыков в полном одиночестве за время пребывания в Стерлядове, ещё не оставался. Он успел полежать на столе, несколько раз прощупать содержимое шкафа, выкурить пару сигарет и допить остывший кофе.
И тогда Лыкову стала навязываться идея, что должность крупного начальника солидной конторы, данная ему в награду, есть ничто иное, как наказание за тяжкие проступки, совершённые им в жизни. ( В общей сложности, посчитал он, здесь ему отбывать наказание лет восемь). И когда Виктор Петрович вообразил, как он героически поднимет показатели трудовых успехов до уровня мировых стандартов, дверцы шкафа вновь отворились, и в кабинет ввалилась делегация.
Впереди всех вывалившихся из шкафа, с гнусной улыбкой дальнего родственника предстал Тимоня. Милый, долгожданный, самый родной, самый близкий Тимоня! Паразит эдакий! Он комично размахивал руками, выпадая из равновесия, точно учился ходить. Малолетний старикан, но без протеза. Ноги подкашивались у него одновременно.
Чуть сзади, утомлённые не то морской болезнью, не то гигантским перепоем, качались Василискин и Эмма. Они пытались ухватить патрона под локти, но их отшвыривало в стороны, потом скрещивало и опять отшвыривало. Их неуклюжие действия нагоняли предчувствие о нанесении по неосторожности тяжких телесных повреждений гр. Тимоне.
Наблюдая за выпавшей из бельевого шкафа делегацией, Виктор Петрович не удержался и от смеха упал на стул.
Ещё минуту назад скажи ему, что Лыков вот-вот встретится с Тимоней, он бы зарядился обоймой вопросов, разъярил бы себя, чтобы выпалить Тимоне всё недоумение, схватить того за шкирку, тряхнуть что есть силы и потребовать нудных и подробных объяснений.
Но вид качающейся делегации был так жалок и по-шутовски понятен, что Лыков только икал от хохота. Троица явилась обёрнутая в халаты, наподобие таджикских чапанов, а на босу ногу обутая в кроссовки производства кишинёвской обувной фабрики.
Первым неэтичное поведение Виктора Петровича попытался пресечь Василискин. Выкачиваясь из-за спины Тимони, он подметил:
- Вы изволите ржать, как Пегас.
Но произносить слова Василискину было излишне. Он не рассчитал затраченную энергию на брошенные оскорбления и рухнул обессилено на Тимоню, по пути умудрившись зацепить пяткой шею Эммы. Делегация пала перед Лыковым ниц.
Тут же следом из шкафа выпали два культуриста с серебряным ковчегом. Ошарашено оглядевшись кругом и мигом оценив обстановку, они бросили сундук и слегли рядом, дополняя своим падением дицебеллы к грохоту сундука. Сотрясаясь от небывалого досель шума, качнулся шкаф, тягуче заскрипел, наклонившись на двух ножках, от натуги стрельнул щепой и разлетелся, будто осколочный снаряд. Точно по сигналу, сорвалась люстра и ахнула посреди кабинета. Лыкову стало не до смеха.
«Всех накроет!»- подумал он. Как вдруг стул под ним обвалился.
- Прогулялись,- слабым,измученным голосом, словно после изнурительного поноса, произнесла Эмма. По кабинету пыль металась клочьями и не находила себе места.
- Кто мог знать, что они не только город, но и Дом Советов сгноили до основания?- попытался оправдаться Василискин. Поперёк его спины лежала створка шкафа. Василискин безмятежно ждал, когда его извлекут из-под обломков. Этот «крест», выдранный из шкафа, был для него непомерно тяжёл.
- Надоело мне слушать: кто же знал, кто же знал? Ты, Василискин, должен был знать!- подал голос Тимоня. Он первым поднялся на ноги. Заметьте, на обе ноги: - Не выполняешь обязанностей, возложенных на тебя! Поэтому наказываю тебя на полгода!
- Снова я виноват! Снова я – козёл отпущения! И без того всю жизнь за бесплатно вкалываю!
- Василискин, ты – просто козёл! Нет тебе никакого отпущения!- крикнула Эмма.
В глазах Василискина отразилось вынужденное смирение затравленного христьянина. Росой на лице выпал пот. Превозмогая желание огрызнуться, он терпеливо принял на себя чужие грехи и на все нападки реагировал так: надувал щёки и с шумом выпускал воздух.
При беглом осмотре места падения Виктору Петровичу показалось, что стул под ним лопнул. Те, двое носителей ковчега, помогли Лыкову подняться, стряхнуть с себя пыль опавшей штукатурки. Они работали под неусыпным контролем Тимони, который, задрав руки, стоял как хирург перед началом операции.
Вскоре Виктор Петрович догадался, что Тимоня подавал ему сигналы: делай, как я! Раз-два! И Лыков повиновался – тоже поднял руки.
Его начали раздевать. Свита Тимони работала быстро, движения были отлажены, чувствовалось, что они были хорошо натасканы, до приторности. Виктор Петрович так и порывался спросить: « Вы, ребята, в морге проходили практику?»
Когда Лыков остался в одних трусах и, покрывшись гусиной кожей, старался не смотреть на красотку Эмму, наступила торжественная минута. По силе предвестия и внутренней энергии она соответствовала той минуте, когда вот-вот должны из-под сводов спортивного комплекса заиграть в твою честь гимн страны. Люди встали с мест, приветствуя победителя, уже открыли рты, чтобы со второго такта подхватить гордые и счастливые слова великого советского баснописца, и вдруг осознали, что ты знают только две начальные строчки гимна.
С минуту простояв в полной тишине, Тимоня развернулся и дёрнул крышку ковчега, вернее, сундука, стоявшего в маленькой речной ладье. Присутствующие упали на колени и лбами уткнулись в пол.
От внезапной удачи Виктор Петрович чуть было не подавился слюной. Прямо перед ним открылись эротические таинства его личной секретарши. В низком поклоне Эмма бессовестно демонстрировала ему крупным планом всё, что он прежде пытался осторожным взглядом выхватить по малым кусочкам и довообразить. Лыков сверлил глазами одно место, стремительно повышая квалификацию сверловщика. Он просто не мог оторваться. Фрейдизм вольно гулял по жилам и гнал из головы прочь здоровую кровь.
Между тем Тимоня колдовал над ковчегом. Сперва он извлёк оттуда каменные дощечки-скрижали с египетскими иероглифами, бережно сдул с них пыль, (может быть, это была пыль столетий), и сложил их стопкой, как посуду. Свои колдовские махинации он охотно комментировал:
- Пятнадцать заповедей. На каждой скрижали – по пять. Пятнадцать мёртвых заповедей, оставленных Асарсетом, старшим братом Аменхотепа IV, на устрашение живым людям. Никому ненужное барахло, даже евреям. Чего мы таскаем их с собою, я и сам не знаю? А это нож национального семейного героя. Им замочить младшего брата – одно удовольствие.
Лыков быстро взглянул на нож и снова уставился в прежнюю точку. Нож был длинный и тонкий, как штык, с чёрными гранями кровостока. На снежном треугольнике трусиков личной секретарши он, мгновенно перенесённый лыковским взглядом, вдруг ясно отпечатался и медленно начал расплываться, но чёткость граней не теряя.
Тимоня из ковчега извлекал всё новый и новый мусор: тряпочки, монеты, золотые статуэтки, корень от виноградной лозы, колючку тернового куста, сандалии с именем на подошве:
- Это братья Иосифа написали его имя, чтобы стереть о нём память в пыль. Мразью он был, стукачом,- все вещи, сложенные горкой, он связывал с какой-то мурой, произошедшей в древности. Обыкновенный кусок верёвки вызывал в нём экстаз. Старикан жмурился и мурлыкал от удовольствия.
- А это что за гастрономический отдел у нас?- с искренним удивлением сказал Тимоня и достал из сундука кость.- А-а, да это же мощи крестителя-пророка в собственном соку. Он мне маслом весь «саквояж» испортил. Негодник, так и продолжает источать. Надо не забыть, завернуть косточку в целлофановый пакет. А вот, уважаемые, и то, ради чего весь сыр-бор.
Тимоня достал из ковчега большой кусок материи, тряхнул им в воздухе и расправил складки. Хотя трудно сказать, расправлял он складки или стучал по ним, чтоб не сглазить, поскольку материя от ударов источала гром листового железа.
- Трусы достаты,- прокомментировал согбенный Василискин действия Тимони,- наступил наш час. Он поднял голову, подошёл к «святой» реликвии и коснулся её двумя пальцами. Как догадался Виктор Петрович, это был знак высшего почитания.
Следом ту же процедуру проделали Эмма и двое сопровождатаев.
- Праздник дураков можно считать открытым!- с воодушевлением отрапортовал Василискин.
- Не торопи события, мальчик,- ответил Тимоня,- и привяжи к спине шкаф. Я дважды не привык напоминать.
- Чего, торопить-то? Не первый раз! Спросите, какой дурак откажется быть калифом на час?- затараторил Василискин. Он ещё как-то пытался увернуться от наказания, заговорить старичка. Но тот кольнул взглядом сопровождатаев и они, преисполненные чувством долга, бросились собирать щепу от шкафа, а потом, с нарастающим рвением, - привязывать останки шкафа к спине Василискина.
- Нет, нет! Ты сперва мне ответь: что это всё означает?- категорически стал протестовать Виктор Петрович, когда Тимоня поднёс ему материю.
- Во-первых, непристойно перед своим народом стоять обнажённым, -спокойно отреагировал Тимоня, - в государстве, где слово «секс» обозначает буржуазное извращение, эротическую вольность легко могут принять за провокацию.
Во-вторых: это и есть те самые трусы из бельтинга. Это – твой звёздный час, твоя вершина, к которой мы тебя привели, точно слепого кутёнка. В-третьих…
- Слушай, Тимоня, довольно меня пугать трусами! Ты мне их пытался перед отъездом в Прудовск навязать. Я же тебя недвусмысленно и конкретно послал с твоей тряпкой. Пусть их донашивает твой покойный дедушка. Это – во-первых. Далее, ты объяснишь мне сейчас же, что со мною проделал лично ты и вся твоя банда косоголовых? Почему я оказался в Стерлядове? Кто возместит мне моральный и материальный ущерб за гипноз или ещё чего-то, в общем, за всё, что вы проделали со мною? Короче, пока вся ваша банда косоголовых не расскажет мне подробно, где и как я отсутствовал три года, и пока паспорт не обретёт свой прежний, скромный вид, я даже срать рядом с вами не сяду!
- В каком тоне он балаболит с вами, падрэ?! Накажите его тоже шкафом, я имею в виду – потом,- начал конючить Василискин,- или сделайте его пегасом. Пусть, окрылённый, скачет по лугам и весям. Нашёл, видите ли, гипнотизёров – чумаков.
-
