уколов,- признался Виктор Петрович.
- Ты не машины боишься, а общественного мнения. Пресса тебе заморочки устраивает. Но ты не ссы кипятком, это – не наркотик. Это – другая штука. У нас её по разному называют: кто – Джеф, кто – Эфедрон. Смотря из чего и сколько. Можно из маслобойни такую табуретовку откачать, что волосы на жопе дыбом встанут. А можно чистого разбадяжить – приход охеренный,- он говорил, не останавливаясь, а между тем манипулировал со шприцем. Что-то вливал, подсыпал, ставил на огонь, нюхал, снова вливал, наматывал на иглы вату. Руки у него были измазаны тёмно-коричневой грязью. По кухне витал лёгкий аромат черёмухи.
Виктор Петрович плохо следил за манипуляциями толстяка. Его внимание привлекла тень хозяина кухни.
Говорят в народе: одного бог обделил разумом, другая спала, пока тот же бог ноги раздавал, третьему всевышний не дал ни счастья, ни денег, и даже лицо лепил, спустя рукава.
Но толстяка господь наградил щедро, от души, вернув через тень первоначальный облик. Толстяка неотступно сопровождала тень громадной, пузатой крысы. Она ходила на задних лапках, резво вертела головой и тыкалась носом в баночки и пузырёчки. Если долго вглядываться в тень, то можно было обнаружить, что живого в ней гораздо больше,чем в её хозяине.
Виктор Петрович вспомнил давний свой сон. Будто он гоняется за такой вот пузатой крысой по коридорам, ( Стоп! Не эти ли самые коридоры Дома Советов снились ему тогда?), хватает, крыса кусает Лыкова за руку. И тогда он начинает выворачивать ей голову. На шее у крысы что-то лопается, и тонкая сильная струя крови бьёт ему прямо в лицо.
- Подставляй руку,- приказал толстяк,- сейчас – в централочку, быстро, с ветерком. На конце иглы – вся гамма чувств.
«Зачем он позволил ввести себе эту дрянь?»- только и успел подумать Лыков. Одновременно подхлестнулась к горлу тошнота. Он отрыгнул, почувствовал, как нежно захлёстывает его волна эйфории, и вдруг больше всего на свете захотелось любить и курить. «Любите всех, даже крыс, курите всё – хоть «астмотол!»
- Сушняк есть?- спросил толстяк, вглядываясь в Лыкова.
- Да. Стаканчик воды не отказался бы выпить. Но вы не беспокойтесь, я сам налью. Не понимаю, почему люди добровольно отвергают земные радости, бичуют их, навешивают ярлыки, а если нет ярлыков, тогда, вместо – на столб презрения. И вообще, кто устанавливает нормы: что такое – хорошо, а что такое – плохо? Кому дано такое право? В конце концов, хозяином своего организма являюсь я. Я квартиросъёмщик собственного тела, и я несу ответственность за его моральное и физическое здоровье. Слушайте, прекратите метаться! Давайте сядем и поговорим с вами о здоровье нации. О тех дураках, которые боятся подставить
руку, забыться на время и отойти от проблем, которыми сами себя загружаем.
Я вот люблю свою Родину: с характерным навозным душком, с кривыми, вечными, глубококолейными дорогами, которым она отдаёт предпочтение, и по которым ей нравится тащить за собою свой нищий, но беспредельно преданный ей народ.
«Боже мой, что я несу?!»- думал Виктор Петрович и продолжал нести дальше: – Я люблю наблюдать, как, рассекая утреннюю прохладу, несутся к горкомам чёрные «Волги» и везут в себе распятого на заднем сидении жирного секретаря и председателя.
Я несу свой крест к пустым прилавкам продуктового магазина, а он проносится мимо на своём кресте в спецстоловую. И у каждого – свой крест.
Я люблю разглядывать лица возле заводской проходной и ловить обрывки разговоров. Заметьте, все они об одном и том же. Нет, не о повышении производительности труда, а о квартирах, деньгах, личном транспорте, дефицитных шмотках, колбасе.
На счёт колбасы: сейчас самый модный афоризм в верхнем звене власти – «надо накормить народ!» Надо накормить – и хоть тресни! Кто только кормить будет – не ясно? Зато полная ясность в том, кому не выгодно накормить народ. Это – государству! И хотите знать почему?
Да потому что, накормив народ, обеспечив его жильём, предоставив возможность иметь прочие блага, государство лишится дешёвой рабочей силы. Кто согласится работать за гроши? А вот за элементарные удобства – многие… миллионы. Тем и крепка Советская власть, что умело создала иллюзию завтрашних великих благ. Ещё Ленин усыплял комсомольцев, что они будут жить при коммунизме. Некоторым из них, наверно, повезло?
- Облом!- сказал толстяк.
- Что?
- Обломался я. В вену себе не могу попасть. Ты умеешь ставить?
- Сейчас я всё умею,- сказал Виктор Петрович и пожалел о сказанном.
Вдруг нахлынула на него тоска. Веселье вышло холодным потом. И не было желания разговаривать, а тем более шевелить руками.
Он отпил воды, ещё сильнее опьянел и окончательно взгрустнул.
Опытным взглядом хозяин кухни оценил ситуацию. Буркнул ругательство и указал Лыкову на дверь, но не на входную, а встроенную в перегородку - в виде дверцы от шкафа. Лыков сухо попрощался с толстяком и направился по указанному адресу.
Его качало. Он внимательно вслушивался во все изменения, происходившие с ним и его здоровьем.
Нечто схожее он уже ощущал, когда проходил сквозь тамбур из общего вагона – сразу в СВ. Зала оказалась просторной, накрытой мраморной плиткой. Было много воздуха и света. Посреди залы широким обручем лёг бассейн с фонтаном. Вода рассыпалась под потолком и капли со стрёкотом падали за границы обруча.
В дальнем углу, на софе, прижав к животу газету, спал невысокого роста мужчина. Спал он крепко и не по росту храпел. Можно было стрелять из пушки, сила звука гаубицы всё равно уступила бы грохоту и разрывам, исходящим из малорослого засони.
Но едва Виктор Петрович приблизился к софе, как мужчина открыл глаза и быстро сориентировался на местности. Оказалось, спал он чутко. Придя в себя и оглядев Лыкова, он подсочил резво и встал на ноги.
- Решил прилечь, отдохнуть. Без толку, всё равно заснуть невозможно,- соврал он тут же.
Газета, скрученная в трубочку, торчала уже из подмышек, а глаза основательно были упрятаны под тёмными стёклами очков. Скорее всего, он был евреем, поскольку принадлежность его к какой-либо конкретной нации Виктору Петровичу отнести не удалось. Но внешний вид – вопиющая аккуратность в одежде, осанка совдеповского менеджера – с цитатной точностью подсказывали Виктору Петровичу: «Сейчас он быстро проведёт вокруг пальца, и Лыков ещё поблагодарит его за это».
- Вообще-то, у нас в Стерлядове длительной спячкой никого не удивишь. Жуткое болото! У нас даже на похоронах с покойником прощаются словами: «Спи спокойно дальше, дорогой товарищ. Пусть смена места тебя не тревожит!»- сказал, зевая, скорее всего, еврей. – Ни чувств, ни слёз. Одним словом, не народ – мурло. Кругом – мурлым мурло. Попробуй, добудись хотя бы до одного стерлядовца? Скорее сам сляжешь и засопишь.
- Я более осторожен в оценке горожан,- взвесив, решил Виктор Петрович,- особенно после того, что увидел на центральной площади. Там собралось всё населекние города!
- Значит, завезли что-то дефицитное: обои, жигулёвские покрышки или гречневую крупу,- предположил, скорее всего, еврей.
- Нет. Говорят, какой-то городской праздник, посвящённый трусам. И газеты об этом заранее известили читателей. Вы разве не читали?
- Мне некогда газеты читать – я на работе! И что в них прочтёшь? О непомерно возросшем благосостоянии людей? Враньё! Как может расти благосостояние, когда одна половина сограждан продаёт краденное, другая – крадёт проданное? При круговороте товара – роста быть не может! И без газет ребёнку ясно. В стране, где желудок ставят выше души, невозможно осчастливить человека. Вот, говорят, что сытый голодного не разумеет. Тоже – враньё! Как сытого, так и голодного – всегда тянет ко сну. Оба состояния коматозные, с разницей, что, в первом случае желудок давит на душу, в другом – сосёт из души.
Лыкову захотелось вяло поспорить с оппонентом, который, к тому же, был скорее всего евреем. Он сказал, что русский народ, как никакой другой, всегда заботился о душе. Истоки искусства, быта и даже военных походов за свободу и независимость этого быта таились в духовном начале русского человека. (Во! Мулю кинул Лыков. Сам-то хоть понял, что сказал?)
- Ты не путай русских и советских. Это две разные нации. Они такие разные, что в сравнение с ними гунны и папуасы покажутся родными братьями,- обрубил теперь без всяког сомнения еврей.- Мотивчик такой есть и слова, приложенные к нему: «Старый русский мир разрушим до основания, а затем мы наш советский мир построим. Кто был ничем, тот станет всем».
- Прошу вас, не передёргивать текст гимна.
- Я уточняю,- поправил еврей, но глянув на Лыкова, понял, что здоровье для него, всё-таки, дороже амбиций и предложил отложить спор. Тем более, что гунны вымерли, а папуасы растворились в генотипах соседствующих наций. Значит, спорить не о чем.
- Памятуя о приоритетах материального или духовного у советского гражданина, мне всегда приходит на ум один давний знакомый, у которого, после того, как он застудит задницу, начинали болеть зубы, а поев мороженного, у него на ягодицах проступали фурункулы. Но не смотря на такие физические мучения, он в душе всегда оставался русским. Предложите вы ему паталогию национальности обменять на паталогию его мученического здоровья, он вас пошлёт куда подальше на исконно русском языке, да так, что вы шемером поскачите без оглядки разрешать национальные вопросы,- поставил победную точку в споре Лыков.
Безусловный еврей, оценив физическое превосходство Виктора Петровича, скромно признал «ягодичную» правоту противника.
Он подвёл Лыкова к столу. На шахматной доске двумя противоборствующими полосами были расположены странные, не похожие на шахматные, фигуры. Остальные семь досок были пусты.
- Вонючая у меня натура. Гнилая натура. Не привык я, чтобы последнее слово было не за мною,- сознался еврей в натуральную величину.- Сыграем в «Сенет»? Детская игра, простая, как гражданский кодекс.
- Я только хорошо в «Чапаевцы» играл. В детстве. Одним щелчком выбивал по три фишки за раз. Но то – в детстве. Сколько лет прошло? Квалификация полностью утрачена. И вообще, даже эта увлекательнейшая игра почему-то не включена в Олимпийские виды состязаний? Какую фигню вы ещё можете предложить мне взамен?
- Это самая древняя игра. В неё играли ещё Осирис и Техути, Хор и Сет, Орфей и Пифагор.
Правда, играли в неё по двадцать два года.
- Я столько не проживу, - сознался Лыков.
- Мы сыграем самую простую партию. Правила таковы: перед вами лежат кости, в смысле, кубики. Вы бросаете кости и делаете одной или несколькими фигурами ровно столько ходов, сколько в сумме выпало на костях. Ходят фигуры почти так же, как в шахматах. Но – почти. Потому что и фигуры называются иначе: бойцы-скарабеи, крокодилы, львы, жрецы, а вот главные фигуры – царь и его Ка. Доски уже, но длиннее шахматных, но это не упрощает саму игру. Задача такова: надо на восьмой доске выиграть партию или выйти достойно из партии. Как вы уже заметили, фигуры находятся лишь на одной доске. Следовательно, надо проиграть на первой доске, чтобы получить свои съеденные фигуры для второй доски и выиграть на ней первую четверть партии, и
