быстро, чтобы голова затряслась!
На последних словах шпоры Лыков недоумённо пожал плечами и заморозил взгляд на Тимоне. В свою очередь, Тимоня быстро отреагировал и показал кулак Василискину. А Василискин из шкафа развёл руками и ответил:
- Ничего не поделаешь! Издержки судопроизводства, так сказать!
Первым, у кого затряслась голова, был Валерий Вильевич Фрудко. Она затряслась через полчаса от начала судебного разбирательства.
Прежде Тимоня зачитал обвинительные заключения всей шестёрке, а Лыков спросил обвиняемых, признают ли они себя виновными и, получив категорический отказ, начал учинять допрос начальнику отдела политподготовки Пылевого Столпа.
Очень сильно, конечно, изменился Валерий Вильевич с того дня, когда, спеша на троллейбус, позорно пал мордой в грязьи, в буквальном смысле запятнал мундир кадрового офицера строительных войск. То ли Фрудко капитально сдал, то ли его заставили это сделать, но от прежнего Валерия Вильевича остался неизменным лишь тембр шёпота. Гаденький такой, с подстрекательскими переливами шепоток. Будто объясняется в любви к Родине, а на самом деле чего-то вымогает.
Загадочные превращения произошли и с его фигурой, не говоря о лице, поскольку даже форма головы стала иной – усохла и сузилась к макушке.
Если раньше, рассекая неторопливым шагом пространные фойе Пылевого Столпа, Фрудко иногда позволял себе такую человеческую слабость, как скосить вниз глаза и разглядеть копошащихся пигмеев, то сейчас он напоминал пистолет системы «Бульдог» - его шея держалась строго перпендикулярно телу, словно на неё взгромоздился взвод солдат и лениво погонял палкой начальника отдела политподготовки.
-Виновным, значит, вы себя не признаёте?- ещё раз спросил Лыков, в качестве Верховного.
- Нет,- шёпотом ответил Валерий Вильевич и затравленно улыбнулся на всякий случай.
- Тогда, как вы объясните тот факт, что на предварительном следствии вы полностью, заметьте, полностью, а не частично, признавали свою вину?
- Меня вынудили путём хитрого обмана подписать протоколы следствия и обвинительное заключение. Мне обещали, что если я сознаюсь, то меня будет судить настоящий советский, самый гуманный суд в мире, и дадут срок условно с отработкой на стройках народного хозяйства, где я и работал до настоящего времени – на стройке. В деле есть выписки и характеристики.
- Вас били? Насильно заставляли взять на себя вину? Если так, то сообщите суду, кто конкретно?- потребовал Лыков.
Валерий Вильевич глянул через плечо на своего адвоката Василискина и впервые ощутил себя полноценным мужчиной, решив героически не отвечать на поставленный перед ним вопрос. Хотя душевный порыв ткнуть пальцем в адвоката был огромен. Да и кто в это мог поверить? Не осталось ни синяков, ни ушибов на теле многострадального Фрудко. А физическая боль была ничто по сравнению с несправедливо выдвинутым ему обвинением.
- Значит, никто вас не бил, не принуждал, вы добровольно признали себя виновным в содеянном? Почему же вы обманываете сейчас народный суд?- не отвязывался от Фрудко Верховный. - Или вы думаете, что таким образом сможете отсрочить приговор? Враньё только усугубит ваше жалкое положение.
« А сам-то хорош,- подумал Фрудко, продолжая затравленно улыбаться,- пижон. Недавно ещё был рядовым корреспондентишкой в Пылевом Столпе. Да таких Валерий Вильевич как пылинки выдувал из редакции, без выходного пособия и по 33-й КЗОТа.
Ошибочка вышла, не разглядел вовремя, что кроется за личиной этого занудливого типа. А то бы он… А что именно «то бы» сделал Фрудко с корреспондентом? Сделал бы он вот что: он завёл бы с ним дружбу, но незаметно, конечно, для высшего эшелона Пылевого Столпа, так, чтобы себя не компрометировать.
Сошлись бы они, ну, скажем, на почве филателии. У Валерия Вильевича чудесная коллекция марок. А книжки есть – закачаешься, все в кожаных переплётах и суперобложках. А бутылка виньяка, та, что спрятана в баре? Специально заказывал через магазин треста в Москву коробку виньяка для ветеранов войны к 40-летию Победы над фашистской Германией, помятуя, что старичкам-ветеранам всё на один вкус: коньяк, водка, кефир. Хорошо, что в Москве не все знали о неприхотливых вкусах провинциальных старичков. Чем дальше в глубь Руси, тем тише говор и скромнее требования у торговых прилавков.
Распили бы эту бутылочку, почитали бы стихи о советском паспорте, и Лыков раскололся бы сразу, что он-де Верховный, и они вместе, по-дружески решили, кому и какое наказание назначить. Кричалиной – по полной, Марийцу и САМому – вышку, а он – в качестве свидетеля.
Маленького человека в огромном коллективе не в чем обвинить, с него спрос маленький»…
- Со стороны народного обвинителя имеются вопросы?
«При чём здесь народный обвинитель, вроде всё уже улажено?» - и Валерий Вильевич очнулся.
- … парткомовские сходки?- спрашивал у него Тимоня.
- Извините, я не расслышал,- сознался Фрудко,- повторите, пожалуйста, вопрос?
- Где чаще всего вы проводили пьянки или парткомовские сходки (как вам удобнее будет назвать ваши мероприятия)? Укажите конкретные адреса?
В.В. Фрудко и этот вопрос обвинителя очень долго взвешивал. Высчитывал, каковы могут быть последствия в случае, если он отмолчится. Последствия представлялись не в его пользу.
«В лучшем исходе - отмутузят в перерыве судебного заседания»- думал он и затравленно щерился. Ему не нравилось, что били только одного его из всей шестёрки обвиняемых, били не больно, но позорно и обидно, будто нельзя было выбрать для начальника отдела по политподготовке иную меру пресечения, более соответствующую его статусу. Не справедливо».
- Да, я так и хотел сказать, несправедливо, граждане,- довершил он свою мысль шёпотом,- вы обвиняете меня в парткомовских пьянках, а я всего лишь рядовой член парткома и ради справедливости признаюсь, что я участвовал далеко не во всех застольных мероприятиях руководителей Пылевого Столпа, потому что даже в самые критические минуты закабаления парткомом и администрацией, я не забывал о семье. Я очень хороший семьянин. Меня любит жена, и родственники жены сильно уважают.
- К вашему моральному облику в быту мы ещё вернёмся.
- Прошу вас, не делайте этого,- живо опомнился запачканный майор,- в каждой советской семье своя мораль и кодекс свой, составленный за кухонным столом. Я чту свой кухонный кодекс. Раз в год прохожу медосмотр, сдаю кровь и мочу на анализы. Венерических заболеваний не испытывал, не распространял. Врачи довольны моей дисциплинированностью.
- Вы не ответили, где же вы проводили свои «элитарные» сходки? В лесу, у реки, в охотничьей сторожке или на квартире у кого-нибудь?- старикан почему-то привязался к адресам.
Фрудко не понимал, что за этим вопросом могло скрываться. Не всё ли равно, где? Подвоха майор не разглядел:
- В общем-то, всюду, где прихватит. Во Дворце Культуры, в парткоме, в столовой, реже – в музее Боевой и Трудовой Славы, - вдруг Фрудко прикусил язык и, напуганный воспоминаниями о музейной эпопее, лихорадочно начал вращать глазами.
- Что же вы замолчали?- хмыкнул старикан.
- Я? А я в музее вёл себя скромно. Могут все подтвердить.
- Прошу запротоколировать,- с места закричал адвокат Василискин,- случай в музее никакого отношения к Фрудко В.В. не имеет!
Лыкову, как Верховному, совсем не интересно было выслушивать историю, произошедшую в каком-то неизвестном музее. Он видел так же, что и Тимоне она не предоставляла значимых улик. Но чтобы немного ущемить выскочку Василискина, как это заведено и как это всегда делали судьи с адвокатами, Верховный постановил, что суд считает важным выслушать подробности кощунственного отношения к музейным ценностям. Так же Лыковым руководило желание ублажить публику. Он знал, что толпе, наполовину переодетой в палачей, нравится, когда судья вставляет адвокату шпильки и не даёт ему черезчур тренькать языком, защищая явного преступника.
Случай, пересказанный Фрудко В.В., оказался обычным, отчасти скучным, отчасти гнусным. Виной тому явилось то, что запачканный майор был рассказчиком никудышным.
« Зима в тот год накатила люто, от морозов скукожилась краска на трамваях, они бегали по безлюдным улицам, словно ощипанные куры, и громко трещали звонками на вымерших остановках, аэропорт был закрыт по причине невозможности самолётов питаться свежезаморожеными горючими и смазочными материалами, пьяные граждане, не дошедшие до домашнего очага, замерзали прямо на глазах, их развозила по больницам «скорая помощь» и там их почему-то в первую очередь кастрировали, отрезали и с металлическим грохотом бросали в таз то, что за полчаса сна на улицах Прудовска становилось гражданину не нужно и даже опасно для здоровья, на стройплощадках у военных строителей руки примерзали к ломам, неприкрытые мочки ушей из под шапок-плевков осыпались на кирпичную кладку с нежным сосульковым треском, собаки носов во двор не высовывали, но люди, игнорируя собачью трусость, продолжали так же ритмично ходить на службу, затем по магазинам, затем домой - отогреваться в горячих ваннах, если им повезло и трубы не прорвало, а город, от канализационных колодцев до антенных рам, укутался толстым слоем инея, жизнь всё-таки в городе теплилась и успевала надышать тонны инея, голубое люминисцентное свечение окон пожирало электроэнергию, а в здании Пылевого Столпа мелькали блики, слышались раскаты телефонных бомбардировок и ледяные, по погоде, требования – личным шоферам во что бы то ни стало к концу рабочего дня завести и разогреть автомобили.
В предновогодний декабрьский вечер, когда САМому поступила метеосводка о том, что в новогодние праздники ожидается резкое потепление, впредь до плюсовой температуры, и все обитатели Пылевого Столпа через час расшифровали это закодированное послание из Московского Главка, было решено узким кругом руководства организовать небольшую вечеринку. Быстренько, экспромтом: закуска - выпивка – выпивка – закуска.
Поводов для вечеринки было больше, чем достаточно: почти никто из работников Пылевого Столпа не замёрз, случаев травматизма на производстве официально не зафиксировано, во всех жилых помещениях, сданных во втором и третьем квартале, и промышленных объектах температура не опускалась ниже 7 градусов по Цельсию, что соответствует нормативам отопительного сезона. Да и Новый год был на носу. Большой грех не встретить его во всеоружии. Много поводов, всех не перечислишь.
К концу рабочего дня Инга Анатольевна составила список лиц, допущенных к участию в предновогоднем экспромте. Мариец список изучил, одобрил в устной форме и отнёс его на согласование к генералу. САМ просмотрел тщательно все фамилии, в принципе дал согласие, но вставил в список ещё и народного поэта Пылевого Столпа В. Пушкова.
- Пушков, покуда, может сильно нажраться и оскорбить кого-нибудь из Политбюро или даже – из нас,- предостерёг генерала секретарь парткома.
- Вас, нахлебников, пусть оскорбляет, не привыкать. Если так уж боитесь пьяных стихотворцев, поместите его в Музей Боевой и Трудовой славы. Может, он среди экспонатов насквозь
