пропитается гордостью и величием за победы своего трудового народа? А я хочу сегодня поэтического настроения. Пушкинского хочу, евтушенковского. Чтобы всплакнуть над лирикой и потом встряхнуться и встать всем миром на защиту детей-сирот Бейрута. Мне необходимо расслабиться, потребность у меня – услышать признание в любви стихами.
Мариец переварил буквально указание САМого. Он распорядился накрыть стол в музее Боевой и Трудовой Славы, а Пушкову приказал встать возле переходящего Красного знамени, и чтобы за четверть часа поэт полностью пропитался тем, чего от него требуется, пригрозив, что лично проследит, как активно происходит его поэтическое наполнение любовью к Родине, партии и генералу.
За 15 минут поэт Пушков никогда до того случая не писал лирических поэм, а заготовки на всевозможные вечеринки пылестолповцев он, как назло, оставил дома.
Его незавидное положение усугублялось ещё тем, что команды садиться Мариец не давал, а стоя, да ещё под Красным знаменем, Пушков не привык рифмовать лирическое настроение. Лезла в голову какая-то чертовщина:
« Сейчас мы с вами выпьем и споём
Об том, как мы тра-та-та генерала».
«Тра-та-та» не заменялось подходящим словом. « Об том, как мы лю-любим генерала? Об том , как мы ласкаем генерала?» Не поймут - недоразвитые,
Среди допущенных до трестовского экспромта, кучковавшихся уже возле стола, врезались в глаза Пушкову и те, кто не очень любил генерала, и даже очень не любил, но настырно утаивал от окружающих свои антипатии.
Обстановка и дух музея взывали к порядку и организованной очереди для получения орденов и медалей от партии и правительства за проявленную стойкость и мужество в суровых климатических условиях.
И когда САМого ввели в это памятное святилище боевых и трудовых заслуг, когда увидел, как со стендов, усыпанных фотокарточками фронтовых лет из сороковых-роковых свои взгляды молоденькие бойцы, многие из которых погибли защищая страну, сфокусировали на шикарный праздничный стол, у генерала от неожиданности только вырвалось:
- Ё-о-о моё! Мариец, конь педальный! В следующий раз из Эрмитажа посуду вывезет в управление на пьянку! Заставь дурака!...
Но перетаскивать столы из музея генерал, однако, посчитал делом бесполезным и обременительным. У приглашённых уже пекло глотки.
И правда, пьянка грянула разом, едва САМ успел произнести тост:
- Я сблизился навечно с вами. Вы все – мои дети. Есть среди вас хорошие, есть непослушные, есть и тупые, но вы все – мои дети. И я, мы – единая семья. Выпьем же за крепкую, дружную нашу семью!
Только начали закусывать, запивать и переваривать произнесённые САМим добрые пожелания, как вусмерть непослушным языком главный инженер Богатенький добил генеральский тост:
- И за здр… здо-о-ровую семью – я пью!
- Это у него от холода, наверно,- живо прокомментировала Кричалина,- мозги смёрзлись, он и шпарит стихами.
Пушков под знаменем тоже сильно обиделся на Богатенького. Не хватало, чтобы всякие инженеры составляли ему конкуренцию и отбивали заработанный тяжким трудом профессионала поэтический хлеб. Он тихо-тихо так, прикрыв рот уголком переходящего бархатного полотнища, бубнил:
- Не склад, не лад – поцелуй у кошки зад.
Самовнушение – мощная штука, успакаивает даже творческих личностей, не говоря уже о Валерии Вильевиче Фрудко, который злорадствовал по поводу того, что подслушал тихую, шёпотную беседу начальника ОТТиЗа с Дышловцом и мысленно составил на обоих донос.
Начальник ОТТиЗа был человеком изрядно смелым и самостоятельно мыслящим. На полуголом черепе его, когда он экспансивно давил собеседника бытовыми и производственными примерами, трепыхалась тонкая фиолетовая нить вены. Дышловец заворожено наблюдал за пульсирующей линией на черепе оттизовца и, лишённый возможности вставить хотя бы слово, мечтал передавить большим пальцем вену на черепе словесного противника. Почему-то ему представлялось, что тем самым он перекроет доступ кислорода к мозгам начальника отдела труда и заработной платы. Но одновременно порыв подполковника Дышловца мог оказаться и небезопасным. Ретивый, плевавший на всякие авторитеты оттизовец был настолько тощим, длинным и нервным, что при нерасчётливом надавливании на череп позвоночник того мог разлететься, точно древняя амфора.
Когда он злился, слабые контуры губ окончательно заваливались в рот, отчего беспощадная его критика казалась ещё более беспощадной и отвергавшей всякую встречную критику:
- Животные. На кого не глянешь за этим столом – все животные,- делился он с Дышловцом своей неприязнью, а Фрудко едва успевал записывать,- они пищу поглащают, не скрывая своей второй, животной натуры. И моя вина есть в том, что я допустил засилие рабочих мест бандой оборотней. Кому выгодно, чтобы Пылевой Столп превратился в зверинец? Генералу? Обрати внимание, как САМ ест мясо. О, глянь, опять вилку мясом защемило. Он его не жуёт, а глотает целиком. Так питаются хищники. А Кричалина? Ей удобней было бы чавкать над чаном с ботвиньей, нежась в грязной луже. Мариец, ясное дело – ожиревший кролик. Ему водка вредна. Он после первой же рюмки кажилится выдавить из себя что-нибудь безразмерно умное и тут же уползти в тёмный уголок, чтоб никто не уволок, и отлежаться там до начала следующей пятилетки.
Я так думаю: государству выгодно отборными продуктами кормить и содержать на своей шее весь этот зверинец. Оборотни не претендуют на звание гуманоидов, значит, в их понимании, вершина человеческой свободы – это сытная, колбасная отрыжка. Они быстро свыкаются с бесправными законами, спущенными им сверху, и очень скоро начинают их боготворить, потому что все законы эти хорошо вписываются и соответствуют их животной сути. А чем меньше в человеке человеческого, тем больше и проще государство проявляет заботу об оборотнях. Корову покормил веткой, оплодотворил пипеткой, вот вам и досрочно пятилетка.
Я как-то слышал, одна сволочь в трамвае сказала, что у нас нация-де вырождается? Нация не вырождается, она приспосабливается, превращается в оборотней. Она мечтает жить так же свободно, как вот эти оборотни, а потом уж задуматься при случае и поискать немного путей духовной свободы, гуманоидной свободы.
Дышловец на свой счёт не относил сказанное оттизовцем, но для полного успокоения всё же спросил:
- А мы с тобой гуманоиды или в нас тоже упрятано по-животному на каждую душу?
- Я, например, лось. Такой одинокий декабрьский лось, яйца врозь, объедающий хвойные деревья,- признался тощий начальник.
О Дышловце он ничего не сказал, только глянул сочувствующе, вздохнул и выпил рюмку коньяку.
Увлёкшись обильным материалом для доноса, Валерий Вильевич пропустил разгар пьянки.
Быстро, как только можно быстро замутив свой рассудок ядерной смесью, (вино, коньяк, шампанское, пиво, глинтвейн), там, во главе стола оказалось, что замсека Кричалина совершала очередной заход на генеральские губы. Пьяной, ей смелости было не занимать, но сильно подводил глаз. Прицел был сбит. Замсека промахивалась с бомбардировкой и целовала САМого то в ухо, то попадала губами вообще чёрт знает куда – в генеральский погон.
Генерал, конечно, тоже лукавил, вёл себя недобросовестно. Перед очередным налётом Кричалиной он вдруг, будто невзначай, то тянулся за кусочком хлеба через стол, то поворачивался к Марийцу с какой-нибудь нелепой просьбой. Но акт целования он сносил вполне пристойно: впадал в ржачку, тем самым распаляя сильнее страсть замсека. Массированные, бесприцельные атаки лишь на мундире оставляли следы губной помады в форме воронок.
- Всё-таки есть какой-то шарм в целкости партийной мадамы, есть прелесть в том, что тебя целует бабище,- признался наконец генерал секретарю парткома.- А каково было бы впечатление, если б Кричалиной сбросить годков эдак 20-25?
- Я, покуда, намёк ваш понял. Константирую, что можно, покуда, и сбросить – для впечатления. Кадры подготовили хорошие, ноги растут у них прямо от шеи, согласно вашим пожеланиям.
- В чём же дело?- словно дивясь услышанному, генерал повернул к Марийцу лицо, одновременно плечом отражая налёт Кричалиной, - вводите скорее молодёжь в нашу дружную семью.
Путём рокировок и сверхсекретных умозаключений можно было догадаться, о какой именно молодёжи шла речь. Валерий Вильевич моментально прикинул муде к бороде, и из общей массы молодёжи вычленил двух длинноногих.
Первая, усатая секретарша-машинистка, работавшая под началом главного инженера Богатенького, при тщательном анализе шансов имела меньше, чем секретарь по идеологии комитета комсомола.
Секретарь-машинистка упрямо искала себе мужа, тем более, она была ужасно болтлива и скандалёзна. Не лишена оснований и та версия, что с кем-то из высшего начальства она могла уже вступить в интимный контакт. Может быть, даже с САМим, поскольку имела однокомнатную благоустроенную квартиру. А может, была всего лишь попытка генерала вступить со скандалисткой в интимную связь, и в результате он легко от неё откупился. Да, и ещё: машинистка – беспартийная, а Мариец воспитательной работой с беспартийными не занимался.
Вторая, шееногая кандидатура, была воспитанницей парткома – секретарём комитета комсомола по идеологии, верным другом и помощником партийной гвардии Пылевого Столпа, любимицей Кричалиной и, по словам Марийца, «просто хорошей девкой». Она стремительно продвигалась по каръерной леснице, единогласно была принята в кандидаты, а через год – и в члены партии. Народный поэт Пылевого Столпа В.Пушков выродил по этому поводу аж 4! сногосшибательных стихотворения, безвозмездно вручил ей на память о своём таланте, и потом долго жалел, что стихи могли кануть в Лету, точно так же, как десятая глава из «Евгения Онегина», некогда написанная коллегой по творческому цеху.
Зову тебя, зову я: Софья!
Я по тебе пускаю сопли!
Доколь тебя я буду звать?
Дотоль, пока не выпью я опять?
Софья не шла. Она была паталогически умна, чтобы «млеть» в строфных объятиях народного поэта. Умение соблюдать субординацию со старшими товарищами по партии и держать поклонников на расстоянии создали ей репутацию неприступной натуры, следовательно - «хорошей девки, но несчастной в личной жизни».
Генералу, как дальновидному стратегу и дальнозоркому тактику, нравилось брать неприступные крепости, но лучше – без боя, предварительно вынудив противника к скоропалительной капитуляции. Он был взлелеян мечтой садиста - хотя бы однажды покорить путём плотской страсти сердце какой-нибудь недотроги. И чтобы потом эта недотрога жила бы только одной мечтой – вновь прикоснуться к его старческой плоти.
Пораскинув мозгами, Валерий Вильевич вспомнил, что Софью несколько раз возила с собою в сауну Инга Анатольевна Кричалина, что, собственно, считалось в Пылевом Столпе высшим проявлением доверия к кадрам. Насколько известно, немногие удостаивались такой чести. Скажем, редактор газеты Мисюкова на милю не подпускалась не то, чтобы
