Не жди пощады от поэта!
Все знают, что берёшь ты взятки,
И привлекут тебя за это.
Тут же проснулась Кричалина. Подняла тяжёлую голову и возмутилась в пьяном бессилии:
- Дурр-ак! Пшё-ол вон!
- А ты,- невозмутимо продолжил поэт, переведя указательный палец на замсека,-
А ты, воровка и опойка,
Частушки с матом нам пропой-ка!
Восьмипудовый агрегат,
Незаменимый супостат!
Пушкова повело круто влево. Он незаконно перешёл на личности. Это было ясно даже переутомлённой Инге Анатольевне. Она – не Мариец. В отличие от секретаря парткома не откладывает решения на похмельное завтра, а принимает их моментально и ловко, не ущемив интересов САМого.
Патриотический порыв народного поэта Пылевого Столпа на этом бы и завершился, если бы ни одно обстоятельство. Кричалина во время и после обращения к ней Пушкова с резнёй правды-матки, долго и конкретно изучала в своей тарелке следы жадных надкусов на бутерброде с икрой и куске солонины. Составила продукты вместе и сравнила – следы совпадали, кусало одно лицо. Затем приставила бутерброд к своим зубам – прикус на будерброде был шире и зубы крупнее. Тогда Инга Анатольевна в глубокой тоске подумала немного и приказала В.В. Фрудко открыть рот.
И пока В.Пушков отвечал коменданту Пылевого Столпа майору Червонцу, возмутившемуся по поводу пьяного угара любимого поэта:
- А ты, флюгарка на ветру,
Сидишь в гальюне по утру…
Инга Анатольевна производила обход стола, насильно всовывая в рот участникам экспромтного мероприятия свой «вещдок». «Сра… сра… сравнитевольновый анализ».
- Довольно. Будем считать, что сегодня он меня повеселил,- негромко сказал генерал секретарю парткома.- Убрать.
Однако невероятным образом В.Пушков умудрился расслышать генерала, и медленно, переведя руку с оттянутым указательным, точно ствол дальнобойного орудия, ударил прямой наводкой по САМому:
- А вы, наш дорогой товарищ САМ
Подобно мартовским котам,
Услаждены насилием и произволом
Над профсоюзом, партией и комсомолом!
Мариец поглядел на генерала и понял, что поездка не состоится.
Кричалина поглядела трезвыми глазами на Марийца и поняла, что лучше быть замом вечно, чем секретарём парткома на час.
В.В. Фрудко окинул взглядом троих и понял, что будет тако-ое, такое!, что не медля надо тикать.
Все гости попеременно следили за генералом и народным поэтом. Бледность с лица САМого спала, и щёки покрылись аллергически-апельсиновым румянцем. Генерал встал, и встали остальные. В торжественной тишине он произнёс:
- Я не поэт, но я скажу стихами,
Пошёл-ка ты в психушку мелкими шагами.
Тишина была продолжительной. Пылевой Столп прощался со своим любимым поэтом. В тот напряжённый момент ещё не испачканный майор Фрудко не уследил: кому же первому пришла в голову мысль организовать всеобщий хохот по случаю тонкого юмора САМого. Но больше всех от смеха трясло Кричалину и, почему-то, главного инженера Богатенького. Это В.В. Фрудко зафиксировал».
- В тот же вечер вы поехали к Софье с целью подготовить её и свести с САМим?
- Нет. В тот вечер я сперва хотел было проявить инициативу, но потом передумал, да и команды никакой я не получал, и планы САМого тогда резко изменились.
- А конкретно от генерала вы когда-нибудь получали команды, или команды поступали к вам через посредников?- задал коварный вопрос адвокат Василискин.
- Чаще всего – от Инги Анатольевны. Я же солдат! Я выполнял приказы!
Виктор Петрович тоже хотел спросить что-нибудь у подсудимого, но он до конца не вник в виновность майора Фрудко, поэтому побоялся показаться неосведомлённым в деле о «шестёрке».
С начала судебного расследования зародившееся подозрение, что всё это – только игра, сценарий которой был написан для увеселения толпы, укрепилось в нём окончательно.
Стерлядовцам пришлось по вкусу судилище, они бурно реагировали на всякий заковыристый вопрос Тимони, выражали лютое презрение к «шестёрке» и даже нетерпеливо выкрикивали подсказки Лыкову:
- Чего с ними чикаться? Вышку давай! Вышку!
Можно было приговорить и к высшей мере наказания ни за что ни про что, так, из баловства, по советской привычке, тем более, что приговор юридической силы не имел бы. Народ требует – личность подчиняется.
- Значит, вы хотите сказать, что вас заставляли быть сводником? Это ваша общественная нагрузка или надлежащее исполнение трудовой повинности?- старался чего-то выяснить Тимоня.
- Да, нагрузка.
- А писать доносы? Это тоже общественная нагрузка или хобби?
Валерий Вильевич надолго задумался. Вопрос прокурора озадачил не только майора. Резко притихла площадь. Лыков тоже успел прикинуть, как бы он ответил. И не найдя ответ успокоился тем, что доносов не писал. Что же касается подсудимого Фрудко, то донос – дело добровольное, а значит, вполне мог быть и хобби, и общественной нагрузкой.
- Нет, не хобби,- нашёлся наконец майор,- это политическая психология каждого мало-мальски сознательного гражданина нашей великой Родины – СССР!
- Что вы говорите?- со змеиным шипением ухмыльнулся Тимоня. – Следовательно, те, кто доносов не пишет – люди несознательные, политические дебилы?
- Я этого не говорил. Но у них, и вы согласитесь со мной, отсутствует бдительность и недоразвито чувство патриотизма и любви к Родине. В то время, когда военно-промышленный комплекс НАТО пытается задушить социализм, нельзя закрывать глаза на то, как некоторые слабовольные граждане, наслушавшись радио «Свобода», расшатывают наш строй. Нередко их вербует ЦРУ, они становятся агентами иностранных разведок, - В.В. Фрудко перевёл взгляд на Виктора Петровича и, окончательно поникнув, окончил «за упокой»: - Правда, в моей работе не исключены ошибки. За свои ошибки я могу публично принести извинения… глубокие,.. глубочайшие.
- Назовите точно, в какой же день вы поехали к Софье, чтобы «сосватать», - не знаю, как правильно вашу миссию назвать, – «свести», подготовить её к встрече с генералом? Вы постоянно уклоняетесь от ответа, - решил уже Лыков добиться у подсудимого правды.
Краем глаза он увидел, что горожане устали лицезреть испачканного майора. Они недовольно размахивали руками, проснулись свистуны, которые чаще стали закладывать пальцы в рот и выдувать свою непремиримость к лыковскому спектаклю.
Лыков наметил прекратить допрос подсудимого и перейти к опросу свидетелей.
- Точной даты я указать не могу по той причине, что за один день подготовить и свести невозможно. Процесс этот трудоёмкий, требует много времени, огромных психологических затрат. Надо учесть, что это – не какая-то уличная девка, маляр, крановщица, каменщица, а член комитета комсомола, партийная, и девушка морально устойчивая, крепко верующая в идеалы коммунизма. К новогодним праздникам, хотя Мариец и рапортовал генералу, что кадр готов, это было далеко не верно. А потом выяснилось, что Соня собиралась выйти замуж, была невестой, то есть.
- Чьей невестой? Говорите конкретней, называйте фамилии,- торопил майора Виктор Петрович. В.В.Фрудко с каждой минутой вызывал в нём всё большее раздражение.
- Как чьей?- удивился Фрудко.- Вашей невестой, гражданин Верховный, вашей. То есть – невестой, а потом законной женой Виктора Петровича Брыковского.
« Ничего себе заявочки»- испугался Виктор Петрович и попеременно поглядел на присяжных. Те как ни в чём не бывало продолжали рисовать самолётики, кораблики и кривые рожицы, сохраняя на своих лицах сосредоточенную задумчивость.
Тимоня скорчил овратительнуюую гримасу, потом отвернулся совсем – вроде, как обиделся на Лыкова за то, что тот много узнал лишнего, и бросился лихорадочно перелистывать папку с обвинительной речью, приготовленную для прений.
Василискин торжествовал. Шкаф на спине поскрипывал как-то дробно, словно имитировал мелкопакостные смешочки, клокотавшие у него в животе.
В первых рядах стерлядовцев полупридавленный молодой человек со стянутым, точно вожжами, ртом – вылитый батько Махно – весело вынес приговор:
- Я же говорил, этому майору – вышка! Верховный не простит ему! Нет! К жене подбирался, ханурик. Вот они какие, офицерики-то наши, защитнички Родины! Телом готовы накрыть амбразуру женских грудей! Герой, вверх дырой!
«Заводит публику, подзуживает,- понял Лыков,- сейчас растечётся говорок по площади, не остановишь даже горнизоном солдат с сапёрными лопатками».
- У обвинителя есть вопросы к подсудимому? У адвоката? Можете садиться, гражданин Фрудко,- сказал Лыков.
- Совсем уже? Срок намотали?- бросила Инга Анатольевна, не скрывая своего презрения к Фрудко.
- Пока ещё,- поправил её Виктор Петрович. – На сцену вызывается свидетельница Кирякова!
Лыков попал в самую точку.
Надо было видеть, как мгновенно изменилось лицо замсека Кричалиной. Без преувеличений, оно выгнулось, оно превратилось в салатницу, на дне которой тускло обозначились то ли глаза, то ли остатки мелконарезанной моркови. Инга Анатольевна стала похожа не на кочевника, всю свою сознательную жизнь отскакавшего на коне против ветра, дождя и пыли, а на кусок мяса в седле под задницей этого кочевника. Таков был способ приготовления котлет у захватчиков. На дне салатницы или котлеты бурлила злоба.
Было б полбеды, если бы Кирякова только ненавидела замсека, ( а ненавидела она Ингу Анатольевну люто, до расстройства желудка, и печёночных колик), беда была в том, что Кирякова знала обо всех работниках Пылевого Столпа буквально всё, и даже немного больше. В неё был вживлён какой-то бешенный блок памяти с многоканальным программником. Случайно выскочившие у собеседника слова или подслушанные сплетни и ругательства тут же фиксировались и укладывались в голове по строго обозначенным разделам. А потом ещё и утрамбовывались. Может, это были ячейки картотеки, может, один чёрный ящик с огромной боббиной на сто лет магнитной записи. Вернее всего – второе, поскольку вся информация о событиях в Пылевом Столпе липла к ней, как к магниту.
Кирякова работала машинисткой в редакции газеты Пылевого Столпа скромной машинисткой, но одной из немногих, превзошедших по возможностям Юлия Цезаря. Стуча по клавишам пишущей машинки, она одновременно приспособилась красить губы, смотреться в зеркало, считать мух на потолке, громко поносить несправедливость, слушать, что происходит за стеной и в противоположном дальнем кабинете, отвечать на телефонные звонки, строить глазки посетителям, листать журнал мод и мечтать о женихах. Но самая отчаянная способность Киряковой проявилась в том, что она, не поднимаясь из-за стола, умела строить подлянки. Как ей это удавалось – неизвестно было даже Кричалиной.
Где-нибудь на восьмом этаже какой-нибудь несчастный Бундык вдруг узнавал, что жена и тёща выгнали его из дома. А причиной изгнания было письмо, присланное из Казани, в коем
