государства. Или оправдать начисто, возмещая материальный и моральный ущерб обвиняемым из заработанных народом средств? Нет? Значит, подсудимых приговорить к исключительной мере наказания. Кровососы, пролетариату все мозги через пот и слёзы высосали! «Алкаем!» «Поддерживаем и одобряем!» «Соблюдаем спокойствие, но поддакиваем!»
Подливая масла в огонь, Тимоня подытожил допрос Кричалиной отработанной, эффектной концовкой. Он грациозно взмахнул рукой, показал замсеке на толпу и сказал:
- Каждый из присутствующих здесь, мог быть подвергнут тому же наказанию и не избежать той же участи, что и несчастный строитель, который не успел вынести доски, брошенные в мусор. А знаете, почему – каждый? Потому что стерлядовцы умеют ещё шутить и любят анекдоты. Объявление автора, которого вы стремительно упрятали за решётку, было обыкновенным анекдотом, слегка откорректированным. А не для кого не является секретом, что анекдоты придумывает народ. Отсюда следует, что вы, Кричалина, за счёт влиятельных людей в определённых кругах, прикрываясь авторитетом партийного лидера Пылевого Столпа, используя круговую поруку административно-командной системы Прудовска, пытались совершить беззаконный акт насилия над народом! Надо сказать, что вам это удалось на славу!
Возглас одобрения волной пробежал по площади. Не все успели понять услышанное, но успели крикнуть «Алкаем!» с надеждой, что всё равно смысл Тимониной речи дойдёт или сосед, в крайнем случае, растолкует что к чему. Дураков нет! В толпе вообще не может быть дураков, поскольку все в ней едины, плечом к плечу, затылком в затылок. Дурой может оказаться только сама толпа. Но кто из фланговых или в гуще осмелится назвать толпу дурой и унизить себя публично?
Виктор Петрович заметил, как сильно струхнула Кричалина. Она из-под козырька ладони поглядывала на площадь, но вряд ли чего могла увидеть. С густеющей теменью ярче и острее надвигалась стена света от «юпитеров». Свет будто материализовался и хлестал упругими струями по глазам. Бились настойчиво о заградительные стёкла прожекторов ослеплённые ночные птицы. Падали в темноту, догоняя там рассыпавшуюся осколками крохотную жизнь и отпечатывая на лицах присяжных тень распластанного крыла. Что это были за птицы? Что это за патологическая тяга к дневному прозрению? А может, и не птицы вовсе, а насекомые?
Смерть насекомых не взывает к жалости, скорее, наоборот, вызывает раздражение. Как раздражают разноцветные пятнышки вбитых всмятку жучков в лобовое стекло несущегося автомобиля, как вызывает отвращение разрезанный пополам поездом труп незнакомого зеваки или самоубицы. Такое вот сравнение.
Стоит лишь Верховному в трусах из бельтинга глянуть на «шестёрку» подсудимых как на домашних тараканов-пруссаков, исход судебного заседания станет по своей жестокости эталоном человеческого раздражения.
- Алкаем!- не прекращался вой палачей – выразителей общественного мнения.
И вот тут Инга Анатольевна, содрогнувшись от дурного предчувствия, впервые в жизни телепартировала. Под наркозом глюкогенного страха она перебралась со скамьи подсудимых в толпу, в воображаемую ею голову, и начала разглядывать «шестёрку» обвиняемых. Прожектора высвечивали у них на лицах каждую ямочку. Свет был такого напора, что, казалось, пробивал их насквозь.
Это были жалкие людишки, ничего общего не имеющие с административно-партийной верхушкой Пылевого Столпа.
Мариец незаметно выцарапывал гвоздём в стуле завещание на имя жены и детей. САМ, не по-доброму сощурив левый глаз, пытался силою взгляда если не уничтожить Витю-журналиста, то хотя бы воздействовать на его психику. Как-никак – бывший подчинённый, волею абсурда ставший Верховным владельцем трусов из бельтинга. Кто мог предположить, что этот мизерный муравьишка, который в Пылевом Столпе сливался с потоком и, пополняя, состовлял численность массы под названием Ничто, смог вдруг стать Всем? Больше всего и раздражало, даже бесило это обстоятельство.
Ладно бы Верховный оказался человеком со стороны, чужой, с вполне объективной точкой зрения на деятельность администрации. А то ведь этот корреспондентишка, наверно, и без помощи следственных органов и прокурора собрал компромат на генерала в десяток томов, пока крутился и вынюхивал в Пылевом Столпе, и ещё до начала суда уже имел своё мнение и вынес приговор всей «шестёрке». Дело известное, подавляющее большинство судей поступают так, чтобы по окончании прений сторон не запутаться и не изменить своему твёрдому убеждению – судить строго и справедливо. Разоблачить и наказать!
Серёжа Залётный с видом отрешённого члена комитета комсомола, будто при принятии индивидуальных планов на полугодие, черкал на листке бумаги крылатые выражения, почерпнутые им из недр великой школы советского плаката и транспоранта:
«Да здравствуют планы текущей пятилетки!», «Ударим сверхплана по плану партии и правительства!» - писал он и дважды жирными линиями обводил буквы. Крылатые призывы навечно были вбиты в его офицерскую голову.
Между прочим – и Инга Анатольевна это сразу отметила – Залётный каким-то образом опять извернулся, и на скамье подсудимых появился не в форме старшего лейтенанта строительных войск, а в гражданке. Когда же его «брали» из Пылевого Столпа, он был при погонах. Инга Анатольевна отлично помнила в деталях рассказ Марийца. Значит, у него был канал, которым этот гад воспользовался, пока остальные пятеро прибывали в полной изоляции. Ай, да Серёжа! Какой свитер себе отлохматил и спортивные штаны фирмы «Пума»! А не мог ли он через тот же канал купить свидетелей, которые выступят в его пользу, а Ингу Анатольевну очернят и втопчут в грязь, всю вину свалят на беззащитную женщину? Вот что настораживало.
Глядя на Залётного из толпы горожан, Кричалина уже всей плотью, пропитанной желчью, ненавидела комсомольского выкормыша.
При внимательном изучении двух оставшихся уголовников замсек ещё больше укрепилась во мнении, что её окружали предатели, тупоголовые выродки. Они жаждали одного – чтобы Инга Анатольевна всю вину взяла на себя и за них тянула срок.
« А Фрудко, ко всему прочему, строит глазки ей, ( той, которая сидит справа от него на скамье подсудимых), одаривает её таким печальным взглядом, окутанным томной дымкой мольбы, что будь на месте замсека кто-либо другой, моментально бы заплакал в голос от сочувствия и отпустил бы Валере Фрудко все содеянные и будущие грехи, и на последнюю зарплату купил бы ему пачку индульгенций. Не-ет, Кричалину не проведёшь! Из всей шестёрки уж кто-кто, а майор Фрудко не получит никакого снисхождения. Он виновен! И не столько перед судом, (суд – мелочи жизни, временно, как беременность), сколько - перед ней, почти незаменимой.
Фрудко умышленно её обидел тем, что сдрейфил, зассал взять на себя хотя бы часть её парткомовских «дел», в которых этот старикашка-прокурор отыскал криминал. Фрудко – патологический «сикун», маньячный трус. Больше того – он и свои грешки свалит на Кричалину и глазом не моргнёт. На женщину, на партийного и государственного деятеля. Слыханное ли дело? Виданная ли наглость? Вот вам и компот из хрена!
Что в ответ предпримет почти незаменимая замсек? (Та, что отбывает на скамье подсудимых). Она презирает Фрудко, она всматривается сквозь световое заграждение в лица стерлядовцев и пытается там угадать себя по знакомой до боли, взбитой наспех на собственном черепе, причёске. Свет «юпитеров» обжигает глаза, а вместо лиц перед нею проплывают зелёные круги. Но настоящая Кричалина, та, что трётся в толпе, имеет прекрасный обзор всех подсудимых».
Застигнутая сперва врасплох животным требованием толпы «Алкаем!», она не могла осмыслить и понять значение этого слова, но вскоре всё же осмыслив, что ей так и не осмыслить перевод стерлядовского воя, Инга Анатольевна подхватила дружный клич. И даже вошла в раж. Толпу не перекричишь, но с толпой перекричишь кого хочешь. Можно дружно, азартно, все как один, с надрывом голосовых связок материализовать массовый крик в громадный ком народного возмущения и запустить его в стол судебных заседателей. «Алкаем! Казни требуем, отрубленных голов хотим зажиревших начальников! Пусть только попробует Верховный не согласиться с требованием городских и районных масс! Пусть только попробует попробовать проникнуться человеколюбием к шести виновным букашкам! Ой, что будет, что будет!»
Ё-о-карный малахай! Ведь среди шестёрки ничтожных букашек – и она, Инга Анатольевна Кричалина, почти незаменимая, умнейшая, деловитейшая, красивейшая заместитель секретаря парткома треста. Как же понимать?
Букашки, усыпавшие центральную площадь, желали акта насильственного возмездия над ней, над той, у которой совсем недавно лизать следы от ног почиталось бы за великую честь, а теперь, злорадствуя, видели в ней такую же букашку, вмятую в лобовое стекло несущегося автомобиля?
« Народ чтит и любит своих героев, но только тех, кто совершает бессмысленные, никому не нужные и ни к чему не обязывающие «героические» поступки с самопожертвованием. Этот героизм рождается из ничего. А из ничего толкового ничего родиться не может. Проку от такого героизма, как от козла – молока. Зато шуму, помпы – на века!
Истинные же герои, такие как Кричалина, остаются незамеченными. Их подвиг отмечен каждым трудовым днём. Они в тени. Право, не станут же герои, стоящие у кормила Советской Власти, кричать на каждом углу и бить себя в грудь, что не будь их, кормчих и кормильцев, исчезнет и социализм, в труху превратится величайшее государство – оплот мира и дружбы всех наций? Народ не совсем уж глупый, сам должен догадаться и наконец начать уважать незаметный героизм и ненавязчивую скромность партийных и руководящих деятелей.
Де-я-те-лей, а не сеятелей. Как, скажем, сеятель – Мариец. У того ума и образованности ровно на столько, на сколько это выгодно и безопасно генералу».
Кричалиной вспомнился случай на торжественном вечере, посвящённом Дню строителя.
С приветственным словом к труженикам треста, к рабочим управлений, участков, подразделений войсковых частей должны были обратиться представители Главка. Собралась в тот год вся московская верхушка. Пылевой Столп завоевал по главку первое место в каком-то соревновании.
Мариец, конечно, задумал тоже блеснуть перед московскими товарищами в ответном слове, и доклад Мисюкова ему готовила месяца два. Потом доклад неделю корректировался, дополнялся оригинальными речевыми оборотами, а в самом финале доклада Мисюкова оставила пробел. Этот пробел предназначался для Слова благодарности в адрес САМого. Ну, разумеется, не без вмешательства Кричалиной в текстовку. Зато как необычно выглядело выступление, как экстравагантно - в духе первых дней Октябрьской революции: вдруг Мариец откладывает листы с докладом в сторону и без шпаргалки, лимита времени и извилин в мозгах, от всего сердца и от сердца всего коллектива благодарит генерала за его победу в соцсоревновании тёплыми дрожащими словами признательности.
Мариец согласился, идея ему пришлась по вкусу. Он загодя заказал в библиотеке
