книги крылатых выражений, од, эпиграмм и эпитафий. С карандашом в руке пробежался по ним, проработал, составил сборный текст размером в пять минут и заучил. Он, может быть, впервые самостоятельно проделал такую гигантскую работу.
И когда на глазах у московского начальства жестом, полным пренебрежения к «подобного рода казённым бумагам», он отшвырнул в сторону доклад, зал замер и задумался. Вышло действительно эффектно. Будто секретарь парткома отрёкся от старого, как привычка, мира, и с той секунды стал говорить только правду, какая бы она сладкая ни была:
- Дорогой наш, всеми нами единогласно любимый, вечно здравствующий и почивающий в бозе лавров, Александр Маркович! Наша признательная благодарность пусть Вам, покуда, не будет обере… обеременением! Мы всегда двинем за Вами! Вы ведь наше ярило данкосмеловское! По успехам Вашего труда, по заслуженным заслугам Вашего пути пойдём не только мы, пойдут наши дети, крепко взявшись за руки, пойдут цепочкой трудовые династии спецстройтреста № 86512 и подразделений №№ 64188, 68255, 63163,68462 и так далее! Вы – 99,9% успеха трудовых свершений, ровно столько, сколько избирателей отдадут за Вас свои голоса в День выборов! Вы выбрали нас попутчиками, мы выбираем Вас, и говорим лишний раз – спасибо, все как один, безраздельно! Можно, Вас девочки из танцевального кружка сейчас поцелуют от имени всех наших производственных подразделений и Пылевого Столпа во главе? Прошу девочек на сцену приступить к поздравительным поцелуям!
На лицах сидевших в зале не шевельнулся ни один мускул. Скорбным взглядом они проводили танцовщиц на сцену. Их выдрессированной стойкости могло позавидовать похоронное бюро. Из-за нерасторопности организаторов, отвечавших за вскакивания граждан с аплодисментами, перерастающими в бурные овации, зал погряз в тишине. Танцовщицы стояли в очереди, неуклюже переминались, неожиданно отстёгнутые от зрительного зала, и прикладывались к дряблой щеке генерала, точно медсёстры компрессом к безнадёжному больному.
Тогда Мариец заподозрил весь зал в антипарткомовском заговоре. То есть, люди не поверили его словам, сказанным искренне, от души, правдиво. И генерал не поверил, засранец! Он последнее время очень часто сомневался в преданности парткома и крепости триединства:
Пылевого Столпа – генерал, Мариец, профсоюз.
А Кричалина торжествовала, хотя тоже чутко берегла на лице выражение товарищеского сочувствия, слегка разбавленного удивлением.
Почти так же из толпы стерлядовцев она смотрела сейчас на себя, почти незаменимую и по недомыслию очутившуюся на скамье подсудимых.
«Жутко ещё то, что по чьей-то гнусной подтасовке ненавистнейший её подчинённый, комарик, букашка, дрянь такая, хреновый журналистишка Виктор Петрович судит её, учиняет допрос, измывается над партийным работником, не имея на это ни права, ни государтственных полномочий, ни поддержки нашей Советской Власти».
С площади Верховный просматривался как на ладони. Что-то в нём высвечивалось непривычное. У Брыковского немного была сбита координация движений, и лицо - будто не живое.
«Батюшки, да он, кажется, пьян? Между прочим, и генерал это заметил. Пентюх старый, откуда у него такое чутьё? Вроде Брыковского раньше и в глаза не видывал? Если только случайно когда-нибудь столкнулся с ним в Пылевом Столпе? Да и то, разве упомнишь всех мелкотравчатых «маломерок» трудовой жизни легендарного коллектива? Нет, конечно. И это однозначно! Однозначно! А вот ведь, тем не менее, заметил, разглядывает Верховного, вызывающе, можно сказать, смотрит. Наверно хочет вызвать журналиста на дуэль, к баръеру? Даже привстал, снова сел, с шумом падающего трактора в котлован. Бедный, бедный генерал. Он всё принимает близко к сердцу. И эту туфту (правильней сказать – туфтень) воспринимает натурально. Ах, ах, народный суд, свидетели, приговор, отбывание срока в местах лишения свободы, ха-ха! Суд-то липовый! Верховный скоро сам сядет, не без помощи Козявина. Вот уж посмеёмся, когда журналистик начнёт вертеться на скамье подсудимых и пускать слезу перед настоящим судьёй. Присяжных, конечно, переведут на постоянное место работы – БОМЖами, старика-прокурора определят в загнивающий класс нищих пенсионеров, (лучше в психушке его прописать навечно), а секретаршу – в зоопарк, там ей раздолье - сидя в клетке, приманивать мужиков титьками. Василискина тоже нельзя прощать! Ради торжества справедливости, партийный работник обязан пожертвовать и личным массажистом. Такова суровая действительность двенадцатой пятилетки! Бедный, бедный генерал! Ничего-то он не знает, интуиция и здравый смысл у него отсутствуют, в будущее он не заглядывает, и вообще, кому нужен такой затюрканый, такой беспомощный руководитель крупнейшего в республике треста? Не лишний ли он?»
Так же, как и на себя из толпы, она смотрела на САМого и удивлялась. Генерал, возможно, ощутил приступы дискомфорта от едкого взгляда, прилетевшего с площади. Он начал чуть заметно ёрзать на скамье. У него возникло и мгновенно разрослось, до границ непреодолимого, бешеное желание укусить кого-нибудь из соседей. Он понял, что если сейчас не укусит, то взвоет диким ором и падёт замертво, а он страстно хотел жить. Поэтому, не раздумывая, генерал цапнул за плечо комсомольца Залётного.
Комсомолец Залётный, обезумев от боли, бессердечия и непонимания – каким образом во рту генерала оказался клок его спортивно-выходного костюма – расчётливым ударом ответил САМому по зубам. А может и без расчёта, просто сработал инстинкт самосохранения.
Получив по зубам, генерал моментально успокоился. Он окончательно понял, что непреодолимое желание его было ни в том, чтобы кого-то укусить, а в том, чтобы с мужественным стоном перестрадать резкую боль в челюсти, зубах и носе – таких неохватных размеров оказался кулак подрастающего поколения.
Нет, генерал был ещё не лишним. Кричалина ошибалась. Если генерал переносит боль, значит - существует. А если существует, значит - наказуем. В том, что наказание будет суровым и неизбежным, САМ давно не сомневался. С той самой минуты, как очутился в известной квартире на улице Советской.
Расположение комнат и расстановка мебели ничуть не удивили его. Всё было роковым образом знакомо. Когда конвоиры втаскивали ослабевшего погаными предчувствиями генерала в двери, он эту квартиру будто знал уже тыщу лет, если не тысячу, то хотя бы четверть века.
Была уже в его жизни эта квартирка, была. В другом, далёком от Прудовска, славном городе-герое Ленинграде, в ином температурном режиме с повышенной влажностью и полным пофигизмом, в залитых алкоголем мозгах молодого тогда рядового инженера Севидова.
И ужасный исход после отбывания в той квартирке тоже был. Окончился судом, немыслимым приговором, полным признанием своей вины и согласием понести наказание по всей строгости закона. Там была другая «шестёрка». Из нынешней только он один, САМ, знает истинную цену разыгравшегося спектакля на стерлядовской площади.
Играют-то спектакль те же актёры, за исключением Верховного. Такого молоденького, и уже властвующего, трусоносящего счастливчика. Генералу был знаком этот суд на столько хорошо, что здесь он вдруг сделался мудрым и крайне равнодушным к жизни, хранил молчание, поставив себе на лицо печать обречённости. Только изредка двигал он губами и шептал: «Фиг вам! И вам, и вам – фиг!» Так болезненно выражались остаточные явления приступов умственной зацикленности.
Кризис же свершился у генерала на даче. В тот вечер он развлекался новинкой, привезённой ему из братской Польши – радиозеркальной антенной, в виде детского тазика для катания с ледяных горок. Генерал смотрел по телевизору западную музыкальную пропаганду Скай-канала. Рок его преследовал и на даче: хард, хэви-метл, блюз энд рок и добрый дряхлый рок-н-ролл. Но развлекался САМ скай-каналом в половину генеральской силы.
Чуть ближе к креслу-качалке, подключенный к видиомагнитофону, раскрылся на всю эротическую мощь экран второго телевизора. Там звёзды итальянского кино очень интересно любили друг друга, прямо на капоте автомобиля марки «Фиат» - точная копия «Жигулей» 2101. Капот был маленький, покатый и скользкий. Однако демонстрируемые страсти кинозвёзд были много шире и веселее, чем на двуспальной кровати.
« В этой самой показушной, хвастовской любви итальянцев к местному автопрому зарылась вся сущность загнивающего Запада. Пролетариат от этого ещё больше страдает»,- такую бы рецензию выдал наверняка фильму Коля-веник. Он у генерала парень простой, голова у него в форме мастерка. А после добавил бы: « Покуда имел бы всесоюзную власть, я бы капоты у машин, покуда, отменил. Ведь этой пакостью могут и у нас юноши с девушками заразиться, а дальше-то покуда будет некуда».
Генерал качался в кресле, можно сказать, довольный зрелищем. Качался в такт мелодии, отстукивавшей с первого экрана, и из-под такта – со второго.
Он готовился задремать, когда по груди вдруг резануло непонятным паническим страхом. Волосы встали на попа, и ему вдруг захотелось пожить ещё годков десять, пусть даже – пять, бог с ним, он и два года принял бы как бесценный подарок.
Не успел генерал опустить цену до года, как дрогнул и отразился зуммерной болью в сердце звонок телефона. Выражаясь нецензурными словами, переделанными поэтом В.Глушковым, из песни «Про нежность», САМ стал быстро спиной «вгрызаться» в кресло. Он почему-то был уверен, что звонок роковой.
Хотя выпадали вечера, когда телефон вовсе не умолкал: управляющий Пылевого Столпа нужен всем, в его руках была необъятная власть, повеление – позволить жителям Прудовска надеяться на жизнь в лучших условиях и работать в новых производственных корпусах. А если он расстроен поведением горожан, то и сдача объектов может задержаться на квартал. В его руках материалы, техника, толпы людей – гражданские, вперемешку с военными строителями.
В его руках ничего не было, всё моментально утекло сквозь пальцы трясущихся рук. Телефон неторопливо допекал САМого.
« Не отвечать на звонки,- мелькнуло в голове,а затем одурила другая идея,- поднять и сразу бросить трубку. Занят. Нет, никуда не скроешься. Принять бой и выиграть его. Просто генерала не возьмёшь! Фигу – им всем!»
Ухо, пришпаренное телефонной трубкой, сильно потело. Генерал слушал и закручивал левой рукой кукиш, кривой и обескровленно-бурый.
На другом конце провода домогались:
- Аллёоу! Можно САМого? Генерала можно? Аллёоу!
- Не знаю, не пробовал,- осторожно попытался генерал вступить в добрососедский контакт.
- Ценю генеральский юмор,- весело подхватили там,- хотя знаю, что ты умеешь изловчиться и наступить себе на голову.
- С кем генерал будет говорить? Я – адъютант! Должен передать!- запустил САМ пришедшую на ум хитрость.
- Брось финтить! Ты ещё и трубку не поднял, а уже знал, с кем будешь иметь дело. Теперь моя фамилия – Василискин. Но-но, только без обмороков! Ты, Севидов, береги здоровье! Тебе ведь такой крупный долг надо будет вернуть – размером в пять пятилеток. Мы все с нетерпением ждём: я, патрон-Тимоня, Эмма, ещё масса старых знакомых.
- Фиг вам,-
