мамины, веерком вокруг глаз, морщинки, та же виноватая улыбка, прощение и покой во всём лице.
Но промолчал, потому что не хотел каяться в том, что повинен и в её аресте, лагерных муках, голодной и позорной смерти. Он пытался увернуться от давлеющего чувства сострадания и, как во сне, реально взвешивал каждое слово.
- Это правда, что ты, сыночка, был судим и приговорён к высшей мере наказания? – неожиданно спросила мать.
Генералу нестерпимо сжало лёгкие. Материнские слова перекрыли доступ воздуха, он стал задыхаться.
У генерала всплыла картинка далёкого детства. Тогда с ним случилось такое же.
Однажды отец, вынырнув из завалов дел, которыми нагружала его молодая советская республика, вдруг остолбенел в комнате Алексаши и, зажав реликтовый портфель меж колен, жадно набросился на воспитание малолетнего сына. Он с идиотским упорством разыгрывал с ним сцену с козой: «Пришла коза рогатая за малыми ребятами,- демоническим голосом угрожал он сыну, а затем, словно на вражеского шпиона, с криком: «Забодаю! Забодаю!» набрасывался на сына и щекотал его по рёбрам.
САМ жутко боялся щекотки (отец об этом не знал). Он заходился от смеха, задыхался. Ему хотелось рыдать, кричать от страха, он не мог оборвать парализовавший его хохот. Так невероятно хотелось жить, детские рефлексы самосохранения подавали уже бессильные сигналы: если отец ещё раз набросится бодать САМого, то потратит усилия зря – трупу щекотка не страшна. Чудом тогда успела вмешаться мать, остановила отца. И он, сын, отдышался и завизжал, оглушил душераздирающим ором отца.
Мать вернула его к жизни, но тут же перешагнула из детства в кабинет генерала, с целью забрать кредит обратно. Зачем, зачем она спросила о судимости? Как ему было плохо, кто бы знал. Генерал хотел жёстко потребовать: «мать, не надо об этом!», но хватая ртом воздух, непонятно для себя почему-то спросил:
- Ма – ма, откуда ты всё знаешь?
- Знаю, сыночек, знаю…
- Это… это был не настоящий суд… Суд самозванцев,- с трудом, пересиливая удушье, оправдывался САМ.
- Суд не может быть не настоящим. Он может быть необъективным, подкупленным, строгим, но никогда – не настоящим. Потому что это – твой суд.Где ты судишь сам себя, а судьи выносят лишь приговор. Тебя приговорили к высшей мере, а ты взвесил все свои действия трезво и не согласился в уме с приговором. Может быть, поэтому скоро пришло помилование? Сыночек, тебе дали шанс оживить в своей душе совесть. С тебя даже не требовали примирения с совестью.
Мать говорила с ним казённым языком. Слова жёсткие, исключающие всякую попытку генерала на самооборону.
По-прежнему перехватывало дыхание. САМ и не пытался обороняться. Смута, в образе матери, властвовала в границах сна. За пределы её не пускало великое учение о диалектическом материализме.
Генерал безропотно слушал мать, даже успел во сне подумать: «Может, оказалось верным, что мать навсегда исчезла и увезла с собою в чёрном воронке душеспасительные проповеди? На том свете каждый живёт тем, во что верил здесь, на земле». Предательства с его стороны не было. Если было, то оно недоказуемо. Так что генерал чист.
- Сынок, я тебя прошу об одном: лучше поздно, чем на всевышнем суде. Брось всё, отрекись! Отыщи в себе засохшее зёрнышко милосердия и прорасти его!
Генералу сделалось совсем плохо. Он соглашался, кивал в ответ, и мечтал только об одном: что бы мать оставила его в покое.
- Начни, сынка, сразу же. С того, что тебя сейчас попусту волнует. Ты почувствуешь руку господню, протянутую тебе. И станет легко, радостно проходить по земле свой путь.
САМ открыл глаза и обнаружил перед собою мясистый нос Дышловца. Тот склонился над диваном,и принюхивался к рваному дыханию генерала.
- Не надо,- превозмогая удушье, прошипел САМ,- отбой. Снимаю кандидатуру.
Гененрал, конечно, хитрил, борьба за депутатство продолжалась, но и после сказанного, господней руки он не почувствовал. Ему было всё так же душно, муторно, словно кто-то продолжал его бодать в рёбра и приговаривать: «Пришла коза рогатая». Мать обманула.
На самом деле, это было сигналом, первым и окончательным уведомлением, что прошло время держать в руках власть, пришло время держать ответ.
Его по-хамски, по-быдловски втащили в квартиру на ул.Советской. Генеральские погоны не охладили ретивость, а наоборот, оголили у конвоиров прочную накипь презрения к власть имущим.
По коридору квартиры, точно клочья лопнувших воздушных шаров, провисали два полотнища наглядной агитации, выкраденные из Домостроительного комбината Пылевого Столпа. Генерал их сразу узнал. На первом полотнище было написано: «Самые выдающиеся поползновения – самым выдающимся личностям!» На другом текст был более привязан к местности. Он голосил: «Охрана здоровья – от рабочих стройки!»
Хорошо помнилось, что ЧП по поводу исчезновения полотнищ из ДСК, докатилось до генерала в тот же день. А обычно обходило стороной. Пустяки, связанные с кражей из треста, генерала не беспокоили. А тут – другое дело. Идеологическая диверсия! Вдруг «наглядки» попали в руки иностранным корреспондентам и весь мир их пропечатает. Иностранцы могли не оценить всей глубины и величия русского языка. Скажем, если работникам ДСК на общем собрании растолковали, и теперь все знали, что под самыми выдающимися личностями подразумевались ударники пятилетки, а охрана здоровья местного населения зависела от безукоснительного выполнения рекомендаций по технике безопасности, то иностранцы, не вникнув в скрытую завязь текстов, могли истолковать буквально, или, хуже того, прокомментировать превратно.
В иностранную прессу «наглядки» не попали, но и Трио НеБЗДИТе Козявина концов в воде не нашло. По результатам следствия выработано было единое мнение, что полотнища разошлись на портянки полувражеских работников кооператива «Русский дух». Кооператив занимался экспериментальным внесением в квартиры города синтезированных запахов французской косметики с сивушными парами. Вполне допустимо, что для усовершенствования ароматизированного чистого воздуха в черте города, кооператорам понадобился устойчивый запах российской прелости.
Значило это ещё и то, что Трио Козявина работало со сбоями. Там, на ул.Советской вещдоки оказались первым компроматом на генерала. С другой стороны, САМ ответственности за идеологию не нёс. Это секретарь парткома был большим любителем порезвиться на призывах и лозунгах, это его комиссарский хлеб.
- Батюшки, какая радость! К нам с визитом доставлен генерал!- вскричал тогда Василискин и бросился в прихожей обнимать САМого.- Жутко счастлив, возмутительно доволен,- похлопывал он генерала по спине.- Как отца родного ждали! Ам-м-мне бы мундирчик ваш не испачкать, как некоторым. Ой, да что я всё на Вы. Давай по-дружески схлестнёмся! Гость, а гость, тебе что: руки помыть с мылом или чаем угостить? Нет, лучше потом «ларьком» отдам. Больше пригодится, правда? – и отвернувшись от генерала крикнул кому-то вглубь комнат:
- «Ларьком» возьмёт! Заведите счёт на его имя в тюрьме!
«Неужели? - возликовал в душе генерал.- Ну, если заботятся о счетах, значит есть надежда на приговор с маленьким сроком отбывания», - и услужливо поправил Василискина:
- Не завести счёт, а возобновить. Я люблю правду, и прошлого своего не скрываю. Вы давно могли убедиться в этом.
- Слушай, уголовный элемент, я прошу тебя, как политбюро просит население страны: потерпи немного, засунь пятерню в рот и молчи свысока, точно памятник Павлику Морозову. Молчи и не вмешивайся в нашу бухгалтерию,- рассчитал генерала лучший друг и защитник порабощённого, но вечно прогрессивного административно-командного класса, Василискин.
Генерал знал его, как своё отражение. За четверть века с того проклятого суда Василискин ничуть не изменился. Вечно чем-то недоволен: то солнце не в тот глаз светит, то деревья, слишком зелёные, не летают, то хамы все попрятались по домам, не с кем передёрнуться парой выражений, опробировать заготовки на прохожих. Василискин любил Москву. Вот где было раздолье его лилейному враз сбивающему с ног, хамству. Ещё генерал помнил Василискина как мастера перевоплощения в обиженного дурака. Так ему было легче затеряться в толпе и скрыться от преследователей. Козявин, сталинский сокол, (у кого уж больше опыта по вылавливанию из народа врагов, чем у него?), и тот сбился со следа.
- Учинять допрос тебе будут,- предупредил Василискин, предложив сесть генералу на диван,- хотя, какой, к едрёной бабушке, допрос? И без допроса всё ясно! Как, Алексаша, ты был какашкой пахучей, так и остался какашкой, только засохшей, и сверху позолоченной генеральскими погонами. Признайся другу, за какую-такую прыть тебя одарили генеральским чином? Только не говори, что за успехи в строительстве промышленных объектов? - Василискин завёлся с полоборота и «газовал» на всю катушку, целясь задеть за живое своими неисчерпаемыми запасами сарказма.
САМ молчал, он решил быть умнее Василискина.
- Управляющий из тебя получился на удивление социалистический,- подзуживал Василискин,- за пару лет ты изловчился не только заморозить половину объектов, но и развалить сплочённый коллектив прудовских строителей. Сколько высококвалифицированных специалистов сбежали из Пылевого Столпа за время твоего глумления? Неужели запамятовал? Тысяч семь-восемь, не считая тех, которых ты выжил САМ, унизил до рабского послушания или уничтожил своим общественным презрением. Цифры-то офигенные! А знаешь, как горожане называют твои строительные объекты? Они называют их «объедки» Пылевого Столпа. И правильно, чем трущёбнее город, тем величественнее Дворец САМого. Случись так, что у народа откроются глаза, тогда тебя сразу за ноги подвесят, не взирая на собственное политическое самосознание масс.
«Не правда, меня любят,- думал САМ,- я сделал народу и хорошее. Не может быть, чтобы я за 25 лет ничего хорошего не делал. Просто хорошие поступки легко забываются. Может, я из кожи лез, сгорал на работе, чтобы всем жилось сытно и радостно? А рабочий класс сам не знает, что такое счастье». Совсем недавно генерал сам проводил опрос на стройплощадках и спросил одного каменщика: «Если бы у того была машина времени, что бы он прихватил с собою из прошлого?» Он ответил: «Вернулся бы на два года назад, купил бы мешок сахара и быстренько – обратно». «Но ведь у тебя машина времени, зачем покупать, всё равно ведь безнаказанно?» «Тогда спёр бы вагон с сахаром, и быстренько – обратно». «И это – твоё счастье?» «Конечно, целый вагон счастья!»
- Встать!- вдруг крикнул Василискин.- Следственная комиссия идёт!
В комнату не спеша вошёл старичок Тимоня в сопровождении своей неизменной секретарши Эммы.
- Разве Василискин – не следователь?
- Нет, он – ваш адвокат.
- Значит, меня будет судить тройка? – поник головою САМ. – Скажите, я обречён? Или вы оставите надежду?
- Опять надежду?- возмутился Василискин. – Конечно, зарекалась свинья в грязь лезть, да четверть века в луже пронежилась!
- А как же «счёт», открытый на имя генерала в тюрьме?- поинтересовалась Эмма.
Все обратились к Тимоне в ожидании его вердикта:
- Мне кажется,- сказал он,-
