грустинкой думается генерал-майору, -- Раньше бы и коньячком уж заправился, и трубку набил... »
Все боли постепенно улетучились. Но подниматься без всякой охоты... Погладил кошку -- сладостно заурчала... Зашевелились мысли. Спервоначалу почему-то о сказанном солдатом, коего сегодня должны были взять под арест, и чья фамилия словно в пропасть выпала из памяти: «Как он там выразился?.. Бестолковые полководцы(!), из-за которых, мол, немецкие войска за четыре месяца дошли до Москвы?.. А может и не говорил... Может приплели слова чужие. Может и приплел их тот, кто сам их и выдумал... Надо бы замолвить за бойца словечко. Как же... его... фамилия?.. Не припомнить. Хоть убей. Бестолочь... Что-то, вроде бы, скотское... Хоть убей, не припомнить. Надо бы у Олежки спросить. Ясный ум с отменной памятью (три иностранных языка!). Он-то не должен забывать... А зачем у Олежки, если у смершевцев тот на учете? Спрошу и тут же словечко замолвлю... Ох и болван же я безмозглый!.. Старею... А чего, собственно говоря, заступаться-то?.. Не надо! Если каждый станет тако-ое(!) болтать... Нехрен было языком чесать. Сам виноват... От этаких мозготрясов один вред. Если каждый будет свою херню городить... Из-за таких вот сучар(!) и терпим поражения. Им, раскулаченным да буржуйским недобиткам, за счастье толпою в плен сдаваться!.. Стрелять их, гадов, другим в науку! Пачками! Без суда и следствия...»
Легкостная полудрема гасит мыслеход. Генерал посапывает, кошка урчит. Где-то далеко на правом фланге барабанит канонада. Залпово и приглушенно, будто шаманский бубен. Менее минуты, и басистые раскаты артиллерийского хора стихают.
-- По конкретной цели отработали(!) -- возбужденно шепчет напарнику часовой (тот, что постарше обликом да поприземистей).
-- Ага, -- безразлично выдыхает который поверзилистей.
-- По опорному пункту поди(!) -- важно предполагает первый.
-- А-ага-а-а, -- зевотно соглашается второй.
-- Поди накрыли и подавили.
-- Може и так. А може и наоборот.
-- Наши.
-- Може и наши. А може и наоборот -- наших.
-- Истукан ты, Семен(!) Жопоголовый, -- раздраженно шепчет приземистый.
-- Може и так. А може и наоборот.
-- Молчи уж.
-- Молчу.
-- «Може и та-ак, а може и наоборо-от...», -- огорченно бурчит под нос безуспешно пытавшийся склеить разговор.
-- Да молчу же уже.
-- Вот и молчи.
-- Вот и молчу...
Генерал медленно приоткрывает тяжелые веки. Вытирая рукавом нательной рубахи покрытый обильной испариной лоб и вглядываясь в свежетесанные накатные бревна, вспоминает только что прерванный сон: будто он у кирпичной церковной стены перед расстрельной командой из красноармейцев и германских автоматчиков вперемешку. Сбоку же от строя подполковник Иванов с каким-то гауптманом, покатываясь со смеху, корчат идиотские рожи и по-пистолетному «пух-пухают» в него указательными пальцами.
-- Ну эт-ти-и-то -- фаш-ши-и-исты! -- ревет Федьке генерал, -- А ты-ы-ы же сво-ой! А я тебя, падлу, еще на полк поставил!
-- Ссышь, когда страшно?! -- подталкивая гауптмана под бок локтем, беснуется Иванов, -- Ты зачем у нас, когда раскулачивал, козу со двора свел?! Сейчас мы тебе, жидормот краснопузый, «пиф-паф» будем делать!
-- За козу?! -- генерал, размахивая кулаками, рвется к ВрИО комполка. Ан... Тщетно: ноги будто забетонированы. Опустив глаза, он видит, что с каждой из них в обнимку по толстенной голой бабе.
-- Отдавай козу!.. Пошто нашего ВрИО без молочишка оставил?! -- откуда-то сверху громыхает голос диктора «Совинформбюро» Левитана, -- Каратель! Ты кого, ирод, караешь?!
-- Да не раскулачивал я никого! -- подрасстрельный оправдывается перед невесть откуда вещающим Левитаном.
-- По сводкам «Совинформбюро»..!! -- вгоняет в жуть голосина первого диктора Советского Союза, -- Ты, смерд золотопогонный, приговариваешься к высшей категории расстрела -- смертельной!!! Сроком на двадцать пять лет с поражением в правах! Ха-ха-ха-а-а!
-- Посьледнее желание?! -- визжит веселый германский гауптман.
-- Или пусть только наши кончают, -- молвит смирившийся с участью подрасстрельный, -- или лучше, чтобы только фашистские захватчики. А на такую дребедень я без согласия.
-- Уважим моего боевого командира? -- косит на гауптмана ВрИО Иванов.
-- Уважь, фашистская морда! -- беснуется генерал, -- Расстреляйте сами!! Без Советской Армии! Не в тягость же поди?!
-- Ганс, -- канючит подполковник Иванов, -- Ну че ты выпендриваешься? Расстреляйте сами. А? Ну че нам, в натуре, своего боевого командира самим в расход пускать? Не по-людски как-то...
-- Будь человеком, фашистское отродье, -- пытаясь стряхнуть с ног голых баб, увещевает генерал, -- Где это видано, чтобы комдива наши с немцами колхозно расстреливали?
-- А вот фуиньки тебе! -- кажет фигу гауптман, -- У нас интерьнациональ! Бойци, шнеля-шнеля! Фули тянете резиньку?!
Расстрельная команда, похохатывая, нацеливает на генерала длинноствольные трехлинейки, германские автоматы и (черт те что!) пацанские рогатки.
-- Простите, Тимофей Матвеич(!) -- извиняется павший на колени ВрИО, -- Христом-богом молю, не серчайте!
-- А пошел-ка ты в задницу, предатель, -- глядя в черные ствольные кружки, шепчет комдив, -- Чтоб тебя до старости шахтеры раком дрючили.
-- На старьт! -- кричит гауптман, -- Вниманийе! Файэр!
Не дождавшись губительных вспышек, Тимофей Матвеевич просыпается. По еще в детстве выработанной привычке. Батяня к тому надоумил: научись, мол, Тимоха, когда страшно, пробуждаться -- для избежания сердечной надсады, от коей многие во время жутких снов помирают. Не сразу освоил науку. Долго маялся: визжал от испуга, обссыкался, а чтобы проснуться... Ну нивкакую! А батяня, бывало, поинтересуется успехами, огорчится а потом и наставит: «Не сдавайся -- упражняйся, а то окочуришься как плотник Михей или навроде кузнеца Митрофана, либо как землемер Семочкин. С дурными снами шутки плохи!»... И вот однажды, когда Тимоху приперли в сарайный угол вооруженные баграми баба Яга и сопливая дочка мельника, когда старая хрычовка размахнулась копейно из-за плеча да на полную руку с потягом для пронзения... Он проснулся(!!!) И сделалось та-ак(!) легко-прелегко. С того сновидения ни единой осечки. И сегодняшняя жуть -- не исключение.
И все же дальнейший ход мыслей вильнул в помойное русло под названием «О поганом». Вспомнился июнь сорок первого, когда половодье вермахта взорвало-взломало-раскололо-закруговертило Красную Армию и понесло крошащимися обломками льда вглубь державы от ее «Священных рубежей»...
А начиналось-то вроде по уму... Не поддаваться на провокации: нас больше, мы танковитей, самолетистей, пулеметистей, храбрее и башковитей.., мы горячее любим Родину и... Да шиш перечислишь все, благодаря чему «МЫ» боеспособней «их»... И оставалось-то всего-навсего, чтобы «они» первыми на «НАС» набросились. И тогда «они»(!) агрессоры, а «МЫ»(!) -- защитники своего самого светозарного Отечества и «Всемирные освободители»(!) от так называемой «коричневой чумы»... Политически досконально просчитано!.. Да и военно-стратегически сулилась не бойня, а прогулка по Европе! И танки на комбинированном ходу: скидывай гусянки и айда со скоростью курьерского до самого Берлина. А плавающие танкетки: любая переправа с ходу без саперов.
Его стрелковый батальон авианалетом разорвало буквально в клочья! Собрать обратно, заштопать, подлатать?.. Не было и помыслов. Шли, бежали, ползли, отстреливались, блудили, в плен сдавались! Ни топографических карт собственной территории (хотя карт зарубежья хоть завались!), ни планов отступления, ни связи. Все, что было особо ценного, в первые же сутки, если не досталось врагу, было сожжено, разбомблено, в грязь вдавлено, в реках да болотах затоплено.
Спустя время, достигнув полководческих высот, он понял, что концентрировать войска у границы стоило лишь при намерении захвата чужих территорий, но не для защиты своих, когда создается основательно эшелонированная (на сотни(!) километров в глубину) оборона. Как ни странно, силы вермахта были тоже максимально стянуты к границе (для внезапного и сокрушительного удара!). В данной ситуации успех на стороне того, кто первым долбанет и оглоушит! И лучше, чтобы противник безмятежно спал... Опередив всего на чуть-чуть, германская военная машина за считанные дни (пусть и вероломно) нанесла тако-ой(!) урон себе подобной советской махине, что та застопорилась и стала катастрофически рассыпаться.
Генерал панически боялся (боже упаси!) озвучить сии да и иные из своих крамольных мыслей во сне, так как пожизненно от случая к случаю в морфейном состоянии страдал бессознательной болтливостью. Посему всегда почивал в изолированном от посторонних помещении, посему и отказывал себе в желании постельных утех с прекрасным полом (за исключением верной, преданной, законной и любимой супруги, коя без вести пропала в первый же день войны)...
Он пытался усилием воли выкорчевать из разума им же взращенную крамолу, идущую вразрез с государственной линией. Ан, тщетно... И жизнь от этой безуспешной борьбы с самим собой становилась горше и утомительней.
Однажды он сказал себе: подобрать глухонемую! И спустя время таковая нашлась -- пышнотелая приштабная молодуха-стряпуха. Увы, проснувшись на исходе первой же совместной с нею ночи, он содрогнулся от мысли, что она способна считывать морфейный бред с его губ. Впоследствии она от случая к случаю навещала комдива на сон грядущий. До его облегчения в нее, и не долее, после чего кротко удалялась. Такова была его воля!.. Так продолжалось до седьмого месяца ее беременности, по истечении коего она была отправлена в качестве сиделки в тыловой госпиталь. Ее желанию рожать он не противился... Сейчас комдив присматривал ей замену -- постоянную и медицински одобренную, так как из-за страха перед позорнейшим с его точки зрения сифилисом категорически отвергал всяческие случайные постельные связи. Страх этот зародился еще в юности от вида заживо гниющего запойного нищеброда, якобы подцепившего тяжкий недуг где-то в столичном борделе еще будучи бравым драгуном. Сие паническое опасение не однажды по-пьянке-гулянке с кем ни попадя «в дым и прах» сводило его мужскую силу на нет. С кем ни попадя он не мог! Так как в сознании постоянно витал зловещий призрак сифилиса(!), медленно и противозно сжирающего с вонючим тленом плоть человеческую. И ему было, откровенно мысля, плевать на «этих шлюх», судачивших, что «его «штык» не тверже тряпки». Плевать! Он был категорично уверен, что «МОЖЕТ!», но ни с кем попадя. И от этой уверенности у него постоянно получалось (когда, конечно, был твердо убежден, что посторонняя женщина медицински освидетельствована)...
На глаза попалась втертая в земляной пол семерка крестей. Подумалось: «Лучше бы буби... или черви». Чуть спустя возжелалось, чтобы дама бубей (уж шибко с женой схожа!).
В дверь робко постучали. Догадавшись, что это Олежка, сказал «да». Дверь со скрипом приоткрылась. Наискось просунулась верхняя половина адъютантского лица. Прозвучало привычное:
-- Разрешите, Тимофей Матвеич?
Ответил с сухоглоточной хрипотцой:
-- Заходи, Олежек.
-- Вздремнули? -- прикрывая за собой дверь-скрипучку, дежурно интересуется адъютант.
-- Есть такое. Квасу бы.
-- Сей момент, -- устремляясь в угол к двухведерному овальному термосу, радуется генеральской прихоти капитан.
-- Фу-у-у... Чего
