совершенно так никак неоднозначна.
Великих российских писателей явно слишком так угнетала вся та повседневно их окружающая невзрачная действительность, а как раз потому каждый из них именно что, по-своему, подчас пытался пылко и до чего яростно и благонравно всячески уж растаскивать бревна того самого истинно стародавнего имперского острога.
И им-то попросту разом виделось впрямь как есть во сне и наяву до чего еще весьма ведь явственное превращение старого быта в нечто новое и далее и близко вовсе вот совсем так нисколько не праздное.
Да только смотрели они на все их окружающее взглядом ироническим и порою на редкость обезличенно циничным, а надо было им, куда только поболее всею душою посочувствовать простому народу, а не тем призрачным идеалам, что были к нему и его извечному страданию довольно-таки умозрительно и глумливо всего-то совсем наспех нелепо притерты.
Однако при этом никак нельзя забывать, что и они тоже, в сущности, плоть от плоти своего ревизионистского 19-го века, в котором буквально все сразу совсем уж нечестиво подпало под вполне устойчивое и безгранично многозначительное сомнение.
72
И при всем том надо бы на редкость безапелляционно именно то вполне всерьез и вправду заметить, а именно что все те общеевропейские веяния в той ныне полностью прежней царской России вовсе-то баснословно сколь безнадежно еще разом утрировались, вполне естественно, что совсем безысходно при всем том, доходя и до сущего комизма.
Однако нечто подобное вовсе не значит, что гении российской литературы (и, кстати, общемировые классики) нисколько не знали свой народ - знать-то они его действительно знали, да только все их знания носили исключительно подчас весьма уж удручающе умозрительный характер.
То есть, при всей четкости характеристик внешнего поведения внутренняя суть от них фактически так начисто полностью ускользнула.
И единственным исключением тут может быть разве что один лишь достопочтимый доктор Чехов, да еще отчасти и Достоевский, однако во всех его донельзя расхристанных описаниях русского общества неизменно присутствует слишком ведь безмерно глубокое самокапание.
Причем у всех тех истинно на редкость величайших писателей 19-го столетия, пожалуй, была именно та до чего несомненная сила для всего того, чтобы хоть чего-либо со временем более чем действенно вполне же надежно разом сходу всецело переменить.
Да вот, однако, не могли ли они при всем том сколь грубо и более чем совсем на редкость незатейливо ошибаться, пребывать в сущем хаосе разнузданных чувств, попросту всецело находиться во власти всесильных внутренних противоречий?
Поскольку разве они не в точности такие же люди, еще изначально созданные из плоти и крови, а потому и со всеми теми чисто так своими до чего неизменно уж явно присущими всякому тому, как есть более чем обыденному человеку недостатками и достоинствами?
Ну а потому если все их необычайное усердие вовсе и не пропало даром, так тому рано бы еще хоть сколько-то искренне радоваться.
Раз то совсем никак не иначе, а столь довольно большой, да и открытый вопрос: а принесет ли чего-либо подобное хоть какую-либо вполне настоящую реальную пользу?
Причем автор вот, в принципе, глубоко убежден, что прок он - естественно будет и, может быть, даже очень немалый, но и вреда от чьих-либо полностью надуманных, праздных, как и бесцельно восторженных мыслей, во всей той чудовищно многообразной социальной сфере, тоже со временем явно окажется никак не в меру более чем предостаточно.
Нет, конечно, те самые никак не косноязычные во всем том русском языке классики общемировой литературы (Чехов и Достоевский) до чего еще многозначительно многое дали этому миру из того поистине ведь наглядно вполне еще уж многозначительно хорошего, вдумчивого и положительного.
73
У потомственных дворян Толстого и Тургенева, в сущности, вовсе-то никогда и близко и в помине не было ни малейших же проблем с великим и могучим русским языком.
Но все-таки никак не могли они на нем до самого вот конца действительно выразить все многообразие своих чувств, как и раскрыть всю глубочайшую полноту своих мыслей, а уж, в особенности, в течение всего своего более чем донельзя ведь разнообразного творчества.
«Отцы и дети» Тургенева, «Анна Каренина» Льва Толстого - это явное просветление, посетившее души классиков, ну а в целом русский язык был для них все ж таки несколько чужеродным, а потому и был он в их речах не вполне достаточно до конца прочувствовано эластичным.
Раз в том самом сугубо семейном кругу они по большей части говорили по-французски и лишь иногда, между делом, по-русски.
Но даже и такие писатели, как Достоевский и Чехов, хотя и являлись на редкость полноценными носителями русского языка…
И все же и впрямь до чего многозначительно бойкая перенасыщенность их великих умов общеевропейской культурой сколь еще явственно влила в их литературный труд как есть еще изрядную толику проникновенно елейного и надменно утонченного, безапелляционного нигилизма.
Ну а во всем том дальнейшем этот яд весьма уж быстротечно пропитал сознание их истинно так попросту многомиллионной читающей публики.
Причем речь тут идет никак не о духовном восприятии всей окружающей великих авторов действительности, а прежде всего о том самом удивительно простом логическом анализе, на основе которого, собственно, и зиждились все оргвыводы, сделанные ими по поводу увиденного ими наяву, а никак не в том несравненно распрекрасном и блаженном сне.
74
А кроме всего прочего, в том числе и болезни классиков русской литературы, а также и их весьма тяжкий жизненный опыт неизменно сказывались и на всем-то и без того никак не лучшем здоровье их долгими веками угнетенной нации.
Например, тот же Чехов, лет 11 чрезвычайно намаявшись от той уж некогда безумно тяжкой хвори (туберкулеза), в том самом чисто изначальном своем душевном смысле попросту дал дуба, как тот старый добрый Чехов, а стал он тогда Чеховым злым, желчным, буквально ведь нисколько неуемным буревестником революции.
Скучно ему жить на Руси тогда стало!
Впереди более чем беспроглядно брезжил самый неизбежный конец и вовсе не от дряхлой старости!
И даже в том его истинно великом, никем и поныне не превзойденном по красоте рассказе «Дама с собачкой» он уж также весьма попустительски допустил самую откровенную социальную грязь, так и занозившую тогда умы всего его поколения.
А именно это и явилось донельзя отягощающим фактором для самого явственного формирования чудовищно хищного образа всего того лишь где-то сколь еще смутно тогда вот вдали намечающегося и вскоре совсем безвестно последующего кровавого с макушки и до пят столетия смуты, тьмы и светлых идей.
И в том, как оно именно затем уж случилось, есть и доля вины гения Чехова, поскольку это именно плоды его культурного наследия Россия и пожинала в течение всех тех 74 лет.
Чехов, «Дама с собачкой»:
«А давеча вы были правы: осетрина-то с душком! Эти слова, такие обычные, почему-то вдруг возмутили Гурова, показались ему унизительными, нечистыми. Какие дикие нравы, какие лица! Что за бестолковые ночи, какие неинтересные, незаметные дни! Неистовая игра в карты, обжорство, пьянство, постоянные разговоры все об одном. Ненужные дела и разговоры все об одном охватывают на свою долю лучшую часть времени, лучшие силы, и в конце концов остается какая-то куцая, бескрылая жизнь, какая-то чепуха, и уйти и бежать нельзя, точно сидишь в сумасшедшем доме или в арестантских ротах»!
75
Да и Федор Михайлович Достоевский, тоже ведь жизнью и близко уж вовсе-то невеселою жил со всеми теми его эпилептическими припадками, а потому и не мог он хоть как-либо более чем достоверно разглядеть весь окружающий его мир, в тех самых и впрямь истинно разумных и до конца естественных рамках.
И вот как есть, на редкость живописующее Достоевский описывает состояние человека после эпилептического припадка, а между данными припадками он и сам, как известно, до чего немало же лет донельзя тяжко страдал…
А именно буквально почти все те довольно долгие годы всего своего и без того весьма как-никак совсем так нелегкого творческого пути.
Достоевский, «Униженные и оскорбленные»:
«Очнувшись от припадка, она, вероятно, долго не могла прийти в себя. В это время действительность смешивается с бредом, и ей, верно, вообразилось что-нибудь ужасное…».
Не знаем мы да и никогда теперь уж вовсе того не узнаем, чего это именно могло вообразиться бедной девушке (сроки сдачи романа автора во всем поджимали), но самому Достоевскому явственно вообразились все те бессмертно верные принципы захвата и удержания российского общества в рамках чудовищной, доселе нигде и никогда невиданной диктатуры.
76
И именно этак оно на деле и вышло под властью и впрямь-то сколь безмозгло и кроваво разом уж оседлавших светлые мечты о буквально-то как есть именно что всеобщем благе кровожадных вампиров большевиков.
Эти всемогущие гробокопатели более вот всего разве что только и жаждали явственно беспрестанного пролития людской крови и ничегонеделания на той донельзя острой вершине всей-то абсолютной своей безгрешности, а также и до самой земли по ветру стелющегося сущего преклонения за ту даже и в мечтах ими никак не дарованную…
Зато весьма искрометно и исключительно так вдохновляюще, совсем уж чисто вовсе несказанно светлую жизнь.
Причем Достоевский создал некие внешние декорации, а кое-кому иному разве что только-то и оставалось, так это статно и неспешно выйти на сцену, да и начать весь тот до чего немыслимо грандиозный спектакль под довольно броским названием «построение коммунизма» в одной той на безмерно великие муки отныне обреченной стране.
И вот он тому самый явный пример из тех самых его весьма же выпукло совсем уж наглядных «Бесов»:
«На первый план выступали Петр Степанович, тайное общество, организация, сеть. На вопрос: для чего было сделано столько убийств, скандалов и мерзостей? он с горячею торопливостью ответил, что "для систематического потрясения основ, для систематического разложения общества и всех начал; для того, чтобы всех обескуражить и изо всего сделать кашу, и расшатавшееся таким образом общество, болезненное и раскисшее, циническое и неверующее, но с бесконечною жаждой какой-нибудь руководящей мысли и самосохранения - вдруг взять в свои руки, подняв знамя бунта и опираясь на целую сеть пятерок, тем временем действовавших, вербовавших и изыскивавших практически все приемы и все слабые места, за которые можно ухватиться».
77
Один, как и понятно, он в поле не воин, да только кто это вообще уж про то сказал, что Достоевский был тогда в поле совершенно один?
Несколько позднее другой классик Антон Палыч Чехов, медленно отхаркивая кровью свои легкие, собственно, в связи с тем и утратил всякую веру в Господа Бога, принялся разнузданно и бессмысленно разглагольствовать о некоем всеобщем полезном труде, что всех нас вскоре и выведет на тот единственно верный и, безусловно, на редкость правильный путь.
Ясное дело, что ему, до тех самых дней как-никак вполне уж более-менее здоровому человеку, вдруг сколь однозначно до чего явно
