никакому безупречно спешному, да и вконец откровенно существенному развитию нравственных идей и близко-то совсем этак явно вовсе не поспособствуют.
Да вот зато то сколь этак весьма планомерное ознакомление со всеми плодами литературного творчества явно же разом приводит именно к тому, куда поболее полноценному развитию личности, а когда человек становится в целом грамотнее, с ним и о морали поговорить будет нисколько не грех.
244
А между тем книги, вполне доброкачественно созданные для самого полнокровного и весьма существенного обогащения буквально-таки всеобщих людских знаний по всему своему стилю должны быть доступны практически каждому, дабы всякий человек затем смог до конца уразуметь, а чего это именно в них никак не туманно, а сколь прозрачно и ясно изложено.
Популяризация науки это исключительно так уж совсем святое дело, а в особенности коли нечто подобное никак не касаемо всеобщей доступности самых вот подробных инструкций, как это именно в кустарных условиях изготовить достаточно сильное взрывчатое вещество.
И всякий тот или иной более-менее добросовестный работник должен был вполне до конца на самом деле уразуметь, все то, а какой это именно пользы еще уж следует вполне ожидать от всего того кем-либо считай уж через его голову разом вот сколь ответственно затеянного.
То есть ему и впрямь вполне надо было хоть сколько-то соображать будет ли хоть какой-либо толк от всех тех ныне исключительно так до чего рутинно совершаемых им действий.
Ну, а для всего того ему и было явно уж необходимо то самое весьма так должное образование, пусть даже и самое чисто вот начальное.
245
И коли бы тот простой мужик в некой мудреной книжке хоть чего-либо вполне сумел более-менее достойно разобрать себе на заметку, то уж как раз тогда бы он и уяснил, что все затеянное барином – вовсе не сугубо личная его прихоть, а весьма возможно, что действительно полезное (и для него тоже) нововведение.
И в этом-то, между прочим, и была бы сама суть того, куда поболее праведного подхода к прогрессу, который никак так нельзя навязывать до чего еще явственно абстрагируясь от всех насущных нужд и забот нашей довольно-то пока непростой и сколь подчас донельзя нелегкой жизни.
Но Лев Толстой о таких вещах со всей очевидностью попросту совершенно так никак и не думал.
И вот, когда Лев Толстой этот всеми признанный гений российской словесности на редкость воодушевленно писал свою великую «Анну Каренину», ему уж и близко не девала покоя разве что одна только та сколь еще «светлая мысль»…
Нет, разве что лишь о том он денно и нощно весьма сосредоточено, думал, а именно, что как-никак, а далее и близко никак не бывать матушке России в том самом чисто изначальном и полностью прежнем и стародавнем ее облике.
Нет, уж Льву Толстому на редкость откровенно тогда вот понадобилось всею силой своего непревзойденного таланта, этак уж сколь посильно приблизить высоколобых людей к тому самому вовсе так безыскусно сколь и впрямь откровенно так презираемому ими простонародью.
246
Да уж сколь оно порою более чем многозначительно так тяжко и трудно и впрямь еще порою выходит книга в целом действительно замечательная, великодуховная, да только и вреда от нее…
Несомненно, ведь всячески возражает великий граф Лев Николаевич супротив всего того до чего широкого народного образования, а это между тем с его стороны был один лишь вовсе так непоправимо великий же грех.
И вот они те буквально ни в чем и близко неправые его слова, взятые автором из того же сколь изумительно гениального романа «Анна Каренина».
«Но я все-таки не знаю, что вас удивляет. Народ стоит на такой низкой степени и материального и нравственного развития, что, очевидно, он должен противодействовать всему, что ему чуждо. В Европе рациональное хозяйство идет потому, что народ образован; стало быть, у нас надо образовать народ, – вот и все.
– Но как же образовать народ?
– Чтоб образовать народ, нужны три вещи: школы, школы и школы.
– Но вы сами сказали, что народ стоит на низкой степени материального развития. Чем же тут помогут школы?
– Знаете, вы напоминаете мне анекдот о советах больному: "Вы бы попробовали слабительное". – "Давали: хуже".
– "Попробуйте пиявки". – "Пробовали: хуже". – "Ну, так уж только молитесь богу". – "Пробовали: хуже". Так и мы с вами. Я говорю политическая экономия, вы говорите – хуже. Я говорю социализм – хуже. Образование – хуже.
– Да чем же помогут школы?
– Дадут ему другие потребности.
– Вот этого я никогда не понимал, – с горячностью возразил Левин. – Каким образом школы помогут народу улучшить свое материальное состояние? Вы говорите, школы, образование дадут ему новые потребности. Тем хуже, потому что он не в силах будет удовлетворить их. А каким образом знание сложения и вычитания и катехизиса поможет ему улучшить свое материальное состояние, я никогда не мог понять. Я третьего дня вечером встретил бабу с грудным ребенком и спросил ее, куда она идет. Она говорит: "К бабке ходила, на мальчика крикса напала, так носила лечить". Я спросил, как бабка лечит криксу. "Ребеночка к курам на насесть сажает и приговаривает что-то".
– Ну вот, вы сами говорите! Чтоб она не носила лечить криксу на насесть, для этого нужно… – весело улыбаясь, сказал Свияжский.
– Ах нет! – с досадой сказал Левин, – это лечение для меня только подобие лечения народа школами. Народ беден и необразован – это мы видим так же верно, как баба видит криксу, потому что ребенок кричит. Но почему от этой беды – бедности и необразованною – помогут школы, так же непонятно, как непонятно, почему от криксы помогут куры на насести. Надо помочь тому, от чего он беден.
– Ну, в этом вы по крайней мере сходитесь со Спенсером, которого вы так не любите; он говорит тоже, что образование может быть следствием большего благосостояния и удобства жизни, частых омовений, как он говорит, но не умения читать и считать…
– Ну вот, я очень рад или, напротив, очень не рад, что сошелся со Спенсером; только это я давно знаю. Школы не помогут, а поможет такое экономическое устройство, при котором народ будет богаче, будет больше досуга, – и тогда будут и школы».
247
И чего это тут только ведь не скажи о взрослом населении тогдашних русских деревень, а все равно нисколько не были, они действительно так совсем уж глупыми людьми, а всего-то лишь несколько неразвитыми, что и вправду делало их темной, безгласной, серой толпой.
Однако всякое, пусть даже и самое маломальское образование еще же непременно сделает почти так любого человека довольно во многом куда только поболее разумным членом всего того ныне существующего общества!
Ну, а как раз тогда из всякого рода простых людей действительно еще смогут весьма отчетливо со временем выделиться и все те, кто непременно, со временем явно поднимутся на довольно-таки значительную высоту во всех тех безнадежно запутанных, а зачастую крайне скользких и темноватых коридорах власти.
И это они-то как раз и изменят (в наиболее заглавном смысле) весь тот сколь бездушный подход немыслимо заносчивого чиновничества к самому что ни на есть простому труженику, да и сам он тоже, в конце концов, тоже вот вполне бы еще научился, куда получше отстаивать все свои доподлинные человеческие права…
Незнание – наихудший бич всякого вконец безграмотного народа…
248
И откуда бы это уж затем не пришла бы большая и страшная беда, а все равно отсутствие всяческой образованности неизменно, так несет в себе один лишь разве что тот величайший вред…
И вот он тот всему тому сколь преотличный, хотя и при всем том вопиюще же прискорбный пример из «Записок юного врача» Михаила Афанасьевича Булгакова.
«– Вот что, – сказал я, – видите ли… Гм… По-видимому… Впрочем, даже наверно… У вас, видите ли, нехорошая болезнь – сифилис…
Сказал это и смутился. Мне показалось, что человек этот очень сильно испугается, разнервничается…
Он нисколько не разнервничался и не испугался. Как то сбоку он покосился на меня, вроде того, как смотрит круглым глазом курица, услышав призывающий ее голос. В этом круглом глазе я очень изумленно отметил недоверие.
– Сифилис у вас, – повторил я мягко.
– Это что же? – спросил человек с мраморной сыпью.
Тут остро мелькнул у меня перед глазами край снежнобелой палаты, университетской палаты, амфитеатр с громоздящимися студенческими головами и седая борода профессора венеролога… Но быстро я очнулся и вспомнил, что я в полутора тысячах верст от амфитеатра и в 40 верстах от железной дороги, в свете лампы молнии… За белой дверью глухо шумели многочисленные пациенты, ожидающие очереди. За окном неуклонно смеркалось, и летел первый зимний снег.
Я заставил пациента раздеться еще больше и нашел заживающую уже первичную язву. Последние сомнения оставили меня, и чувство гордости, неизменно являющееся каждый раз, когда я верно ставил диагноз, пришло ко мне.
– Застегивайтесь, – заговорил я, – у вас сифилис! Болезнь весьма серьезная, захватывающая весь организм. Вам долго придется лечиться!..
Тут я запнулся, потому что, – клянусь! – прочел в этом, похожем на куриный, взоре, удивление, смешанное явно с иронией.
– Глотка вот захрипла, – молвил пациент.
– Ну да, вот от этого и захрипла. От этого и сыпь на груди. Посмотрите на свою грудь…
Человек скосил глаза и глянул. Иронический огонек не погасал в глазах.
– Мне бы вот глотку полечить, – вымолвил он.
«Что это он все свое? – уже с некоторым нетерпением подумал я, – я про сифилис, а он про глотку!»
– Слушайте, дядя, – продолжал я вслух, – глотка дело второстепенное. Глотке мы тоже поможем, но самое главное, нужно вашу общую болезнь лечить. И долго вам придется лечиться – два года.
Тут пациент вытаращил на меня глаза. И в них я прочел свой приговор: «Да ты, доктор, рехнулся!»
– Что ж так долго? – спросил пациент – Как это так два года?! Мне бы какого-нибудь полоскания для глотки…
Внутри у меня все загорелось. И я стал говорить. Я уже не боялся испугать его. О, нет, напротив, я намекнул, что и нос может провалиться. Я рассказал о том, что ждет моего пациента впереди, в случае, если он не будет лечиться как следует. Я коснулся вопроса о заразительности сифилиса и долго говорил о тарелках, ложках и чашках, об отдельном полотенце…
– Вы женаты? – спросил я.
– Женат, – изумленно отозвался пациент.
– Жену немедленно пришлите ко мне! – взволновано и страстно говорил я. – Ведь, она тоже, наверное, больна?
– Жену?! – спросил пациент и с великим удивлением всмотрелся в меня.
Так мы и продолжали разговор. Он, помаргивая, смотрел в мои зрачки, а я – в его. Вернее, это был не разговор, а мой монолог. Блестящий монолог, за который любой из профессоров поставил бы пятерку пятикурснику. Я обнаружил у себя громаднейшие познания в области сифилидологии и недюжинную сметку. Она заполнила темные дырки в тех местах, где не хватало строк немецких и русских учебников. Я рассказал о том, что бывает с костями нелеченого сифилитика, а попутно очертил и прогрессивный паралич. Потомство! А как жену спасти?! Или, если она заражена, а заражена она наверное, то как ее лечить? Наконец, поток мой иссяк, и застенчивым движением я
