Сверхпроводимость в вакууме человеческого сердца

бюрократизмом, а будущее покажет. О нем не слишком задумывались, веря, что оно будет прекрасным».

Конечно же, прекрасным, да только для одной той грядущей нечестивой когорты бравых чистильщиков, что вычищали до блеска свои сапоги, и буквально обо всем на свете рассуждали лишь разве что именно при их так и блестящем на солнце посредстве.
Ну а для всего остального народа, то было время и впрямь сколь наиболее наихудшее за всю ту до чего еще необычайно долгую его тысячелетнюю историю.
И все дело тут было не в одних тех достаточно суровых, отчаянно вот смело задравших бороды вверх и близко совсем не к месту размечтавшихся фанатиках-теоретиках.
Нет, уж случилось нечто подобное как раз-таки из-за ярого прекраснодушия доверху переполнившего до чего только многие праведные сердца людей, мысленно живших попросту вне всяких пределов для них истинно совсем не своей «серой и унылой» родины.
Ну а именно потому та прежняя Россия и оказалась вся залита кровью своего всегда ведь более чем никак неправо одинокого народа.
Причем и наиболее выдающиеся духовные вожди, были людьми весьма и весьма уж довольно-то нечестивыми, нечто странное и малопонятное так и привязывало их мертвым узлом ко всем тем пламенно  революционным сатанинским делам.
И это никакие не пустые слова вот оно тому самое надежное свидетельство, взятое, кстати, из вполне заслуживающего доверия первоисточника.
Рыбас «Сталин» серия ЖЗЛ.
«Безусловно, для террора требовались соответствующего склада люди, но главная его база была не в них, а в глубинных настроениях российского общества. Удовлетворение от убийства русских министров испытывали даже люди, вся жизнь и деятельность которых, казалось, кричала о недопустимости пролития человеческой крови. В. Короленко рассказывает об отношении к убийству министров и погрому дворянских имений Л. Толстого: "Чехов и Елпатьевский рассказывали мне, что когда ему передали о последнем покушении на Лауница, то он сделал нетерпеливое движение и сказал с досадой:
- И наверно, опять промахнулись…
Я привез ему много свежих известий. Я был в Петербурге во время убийства Сипягина… Толстой лежал в постели с закрытыми глазами. Тут его глаза раскрылись, и он сказал:
- Да, это правда. Я вот… понимаю, что как будто и есть за что осуждать террор… Ну, вы мои взгляды знаете, и все-таки…
Потом глаза опять раскрылись, взгляд сверкнул острым огоньком из-под нависших бровей, и он сказал:
- И все-таки не могу не сказать: это целесообразно.
Я удивился этому полуодобрению террористических убийств, казалось бы, чуждых Толстому. Когда я перешел к рассказам о "грабежке", то Толстой сказал уже с видимым полным одобрением:
- Молодцы.
Я спросил:
- С какой точки зрения вы считаете это правильным, Лев Николаевич?
- Мужик берется прямо за то, что для него важнее всего. А вы разве думаете иначе"?
Власть и общество были враждебны друг другу».

А в результате всей этой всепоглощающей конфронтации, собственно, и возникла затем та самая бесновато-большевицкая новая власть, что была совершенно так полностью уж одинаково до чего еще вполне во всем враждебно настроена по отношению ко всему своему до чего разноликому и разношерстному обществу.
Вот как это совсем ведь глубочайшим прискорбием описывается несколько далее в той же книге Рыбас «Сталин» серия ЖЗЛ.
"Я видел такое, чего нельзя забыть до смерти: в хуторе Волоховском, Лебяженского колхоза, ночью, на лютом ветру, на морозе, когда даже собаки прячутся от холода, семьи выкинутых из домов жгли на проулках костры и сидели возле огня. Детей заворачивали в лохмотья и клали на оттаявшую от огня землю. Сплошной детский крик стоял над проулками. Да разве же можно так издеваться над людьми?
…После этого по району взяли линию еще круче. И выселенные стали замерзать. В Базковском колхозе выселили женщину с грудным ребенком. Всю ночь ходила она по хутору и просила, чтобы ее пустили с ребенком погреться. Не пустили, боясь, как бы самих не выселили. Под утро ребенок замерз на руках у матери. Сама мать обморозилась".

И уж и впрямь-таки всякая помощь отверженным - воспринималась большевиками как явное двурушничество по отношению к самой ревнивой и беспардонной власти за всю ту до чего долгую историю всего человечества…

ЕЕ властители всегдашне стремились не только к ее самому непомерному упрочнению, но и к глубочайшему укоренению в самих душах людей совершенно так иссушающего душу патологического страха, пусть даже и вовсе невольного и совсем и близко никак непредумышленного какого-либо еще ослушания.
А между тем сами истоки всему тому явно так насаждались буквально всяческой разве что когда-либо только вообще существовавшей в России властью.
Да и сколь и впрямь задолго до того по большей части чисто мнимого переворота, который только и всего, что разом перевернул пирамиду, немного ее покривил, но главное при этом оставил в самой доподлинной целостности и сохранности, как то и было всегда этак значится ранее.
Причем, довольно-то многое в российской истории неизменно же предопределялось как есть весьма насущной ролью той еще думы думающей интеллигенции.
Раз все как они есть идеалы и фетиши более чем неизменно впитываются российским обществом и близко как есть не иначе, а как раз-таки только посредством всего того именно ее донельзя так широчайшего восприятия мира.
Ну а также и вовсе-то никак нельзя забывать и о том безумно доблестном насаждении всем этим конгломератом «светлячков» всяческих бликов далеких и светлейших реалий, куда еще многозначительно лучшего и чудодейственно лучезарного будущего.
А между тем оно может быть сколь проникновенно и бездеятельно светлейшим исключительно вот в чьем-либо чрезвычайно до чего только богатом на праздные иллюзии воображении.
В истинной реальности ради настоящего приближения лучших времен надо месить и месить ногами грязь самой ведь донельзя  обыденной простоты и суеты.
Но кое-кто мысленно вполне как есть, всегдашне более чем беспокойно переносился в некие те самые запредельные дали совершенно иного грядущего, а еще и делился своими восторженными мечтами со всем белым светом…
А между тем может быть, как раз этим людям и надо было хоть иногда и впрямь довольно-таки весьма трезво подумать совсем не о том вычурном и безликом, а о самом что ни на есть истинно так насущном же благе своей страны?
А потому и позаботиться о некоторой переплавке дум всяких донельзя невежественных умов, однако осуществлять нечто подобное следовало уж точно никак не при помощи ярых и восторженных грез о том самом более чем на редкость вовсе ином облике этого уж до чего необъятно широкого мира…

И то вот было поистине сколь этак всеобъемлюще важно, поскольку это именно с тех, кто неистово пламенен и горяч и начинает свой длинный и извилистый путь всякая та вполне вот реальная машина реформ.
Ну а все те осанистые и лютые в гневе ретрограды, уж как бы это они во весь свой голос яростно  так не вопили, о том донельзя так сколь отчаянно сладостном для них былом, на самом-то деле всего лишь явно хотят сохранить в нисколько совсем нетронутом виде все свое теперешнее настоящее.
Им и впрямь попросту нет никакого дела до тех самых крайне, может быть действительно весьма ведь благих перемен, как таковых, поскольку им, если что и нужно, так это разве что наскоро упрочнить все сегодняшнее, а ради этого, они и пойдут на буквально любые, даже и самые грязные ухищрения.
В совершенно отвратительно мутной воде им всегда будет удобнее выловить рыбку своих личных выгод, а потому за сменой декораций вовсе не обязательно затем явно уж еще последует истинное изменение всех тех более чем неизменно при любой же власти принципиально так полностью во всем всецело ведь одинаково существующих реалий.
Причем «благие перемены» в те и без того тяжелые времена только лишь явно чреваты разве что тем вот истинно дополнительным утяжелением вериг на теле всего того трудового народа.
И уж он-то под их непосильной ношей точно еще согнется значительно ниже, чем то было когда-либо прежде.
Темное зло минувшего только лишь конденсируется в недрах бесславных социальных переворотов и все только самое наихудшее разом как-никак консолидируется вокруг так называемых социальных до чего будто бы светлых преобразований.
Ретрограды и мракобесы не только тормозят духовный прогресс, но и что, есть, силы притормаживают скатывание общечеловеческой истории в кювет вечного небытия.     
А потому и всячески ругать тех людей, что нисколько ведь на дух не терпят все то новое надо бы между тем с самой крайней и до чего исключительно весьма уж значительной опаской.
Да посреди тех еще ретроградов порой и впрямь попадаются люди не столь вот хорошие, а потому и слова Виктора Гюго это вполне полновесно им верно отмеренная самая же более чем настоящая правда.
Поскольку никак так оно не иначе, а то самое удивительно верное о них представление взятое автором этих строк из истинно великого романа «Отверженные» им и в самом-то деле во всем прямо вот и к лицу.
«Люди, которым удалось обзавестись этой превосходной философией, испытывают приятное чувство полнейшей безответственности и считают, что могут безмятежно пожирать все: должности, синекуры, высокие звания, власть, приобретенную как честным путем, так и нечестным.
Они могут разрешать себе все: нарушение слова, когда это выгодно, измену, если она полезна, сделки с совестью, если они обещают наслаждение, а потом, по окончании пищеварительного процесса, спокойно сойти в могилу».

Однако же до чего яростно устраняя подобных людей именно теми же явственно противоправными методами ничего действительно существенного, и близко вот никогда вовсе-то к лучшему затем вот не переменишь, поскольку до чего вскоре всем им на смену непременно придут точно такие люди из простого народа.
Никому иному бремя власти в государстве, насквозь пропитанном древнейшей историей подчас совсем же безнаказанной коррупции попросту окажется нисколько никак явно не вынести, поскольку то еще, как есть будет ни для кого иного попросту именно что и близко совсем невмоготу.

Лев Николаевич Толстой сколь, безусловно, считал исключительно во всем иначе!
Да только этот классик мировой литературы при всем том поистине большом и славном уважении к его великому прозаическому таланту очень так даже большой любитель праздной и доморощенной донельзя плотской фантазии буквально уж ничего общего никак не имеющей с самой-то, как она только есть весьма примитивной житейской действительностью.
Как только он переходит от ярких жизнеописаний к чему-либо напрямую с ними нисколько несвязанному, как тут же из него непременно до чего острым гвоздем так и выпирает тот самый недалекий отставной поручик, всенепременно желающий, чтобы все у всех было разом так райски светло и хорошо…
Да и Антон Палыч Чехов тоже был отнюдь уж немногим его хоть в чем-либо и вправду сказочно лучше.
К примеру, в своем коротеньком рассказе «Шампанское» он фактически выразил всю суть своего подхода к этакой далеко не всегда столь нежной, веселой и пряничной жизни.
Именно в этом его коротеньком