от меня, не мучилась подобными вопросами. Она уже знала, что к чему, владела, так сказать, информацией из подлинных рук, и, как будто в унисон моим мыслям, сказала, звеня словами:
- Картофель у деда прут.
Я сразу не поняла о чем речь и, взглядом требуя пояснений, посмотрела на нее. Но пояснений не последовало: она надула щеки, давая мне понять, что в рот набрала воды, мол, будет достаточно и того, что сказала.
Старик, видя мое непонимание и неудовлетворенное любопытство, в предвкушении своего же монолога открыл рот. Судя по тому, с каким воодушевлением и желанием он стал потирать шершавые ладони, можно было предположить, что рассказать только что уже рассказанное Аристарх Каземирович не только не против, но даже весьма рад.
- Ой, правда истинная, ой, верно-то! – очень эмоционально начал он. – Роють, Екатерина Анатольевна, еще как роють. Ворують, нерадивые людишки, картошечку-то, а поймать паразитов пока не сподоблюсь… проворные, мать их яти. Вообразите… (Старик пошарил рукой за пазухой плаща, достал оттуда крохотный, в желтой кожаной корке, блокнотик, раскрыл его на нужной страничке и, близоруко тыкаясь в него загорелым носом, стал зачитывать.) «Августа месяца, семнадцатого числа, сего года – три куста по третьему ряду от начала. Намедни (дня три тому) был первый случай воровства – один корень в середине огороду…» - Аристарх Каземирович отстранил блокнот и прокомментировал: - Думаю пробу сымали. Хм, ну, дальше: «Восемнадцатое число – пять кустов с первого и второго ряду». По вкусу пришлась, раз вернулись. А то! С Урала у меня и с Кубани: сам семена привозил… ну да. Э-э: «Двадцатое – аж девять! Плохи дела. Вчерась Христос избавил. Хотя бы и не было больше клубнекрадов этих дотошных». Шабашь покамест; нынче записей не было. Первая ночка у меня караульная. А застигну… этих… (Он указал пальцем на растущую в поле картошку.) за этим делом (И снова ткнул туда же.) – без соли уж не отпущу… не отвертятся. Кстати, Екатерина Анатольевна, соли-то нет у вас, часом?
- К сожалению, нет.
- Это я к тому, что картошечку спечем когда – с солью-то слаще будет. Ну да ничего: соль-то у меня имеется. В избытке. Вот только зарядил я ее всю в патроны, на случай известного рецидива, не докумекал оставить малость для посола. Не беда: выпотрошу один патрончик - и соль будет. А хлебушек имеется. Картошечку нарыл у себя, по случаю вашего прибытия. Спали вы еще. Думаю: проснетесь и оцените. Хорошая картошечка – молодая пока, сладенькая, рассыпчатая. Отведаете. Скоро уж. Вот уж кидать пора.
Старик растормошил тем же ветловым прутиком седое и румяное углище и, вытаскивая из глубоких карманов своего плаща по одной - две картофелины, бросал их в угли и ими же сверху присыпал. При этом, чуточку ганашась, но совершенно без злобы в голосе, продолжал делиться наболевшим.
- Что делается-то, ох, делается! Картошечку – и ту ворують. Они ее растили? Сажали? Окучивали?.. Они ее обрабатывали «Децисом-Экстрой» от колорадской напасти?.. Ан нет же. Кого там! Эти на чужое зарятся, на готовенькое; этим так сподручней. Своровал – и средства на горькую сэкономил. У этих так принято… Э-хо-хо! Беда, беда… Вона она какая уже – розовенькая, ровненькая вся, крупная. А коли дальше так пойдет – всю ведь выроють. Отсюда и стерегу. А как иначе-то? Сроють ведь, сроють, эх, беда! Нету у нас закону в государстве. Не приучены в России в ладах с совестью жить. Не умеют пока. А ежели умеют, то не хотят. Эх, народ! Темнота!.. Больно мне, Екатерина Анатольевна, смотреть на все это, ужасно печально делается.
Высказав, он хмыкнул этак угрюмо и недовольно; встал и направился косолапой походкой к своему шалашу. Вернулся Аристарх Каземирович с рюкзаком видавшим виды, расшнуровал его, бережно и, пожалуй, ритуально достал краюху ржаного хлеба и нож кустарного производства с эбонитовой ручкой. Со словами: «Помогите мне, Екатерина Анатольевна, хлебушек нарезать, будьте добры», - все это протянул мне. Я охотно согласилась и стала исполнять его просьбу.
- Глядя на вас, как вы хлебушек режете, сразу как-то сыт становишься, - лукаво улыбнулся старик глазами. Я смутилась от этих слов, покраснела и ничего не нашлась ответить. – Только женщины так ласково это могут… с любовью, играючи. Ох, ведь женское это дело! В чьи же, как не под ваши стряпухины руки испечен бывает?.. Вот и моя сударушка, царствие ей небесное…
Его восхваления прервал веселый собачий лай, который как ополоумевший снежный вихрь налетел на старика, языком облобызал его лицо, при этом чуть не свалив старика с бревна наземь. Потом так же радостно и звонко облобызал Кристину, засим – словно мы с псом не виделись бог весть сколько – меня. Обслюнявив все мое лицо, пес успокоился, боком отскочил к Аристарху Каземировичу, лег на все лапы, вскочил опять, после этого вскочил на задние, гавкнул и, не отрывая от старика своих карих собачьих глаз, замел по траве хвостом.
При внимательном рассмотрении этим чудным существом оказался молодой еще кабель, принадлежащий по своей конституции, великолепной стати и скрученному в калач хвосту к породе «лайка». Красив пес, ничего не скажешь: острые, торчащие треугольником черные уши, белые «очки», окаймляющие, как я уже сказала, карие пытливые глаза, белая и пушистая грудка, в форме перевернутого верх тормашками купола церкви. Шерсть у пса была пушистая, местами серо-серебристого окраса (как лапы и хвост), а в преимуществе своем – ярко белая.
Старик глянул на пса и сделал фальшиво строгий вид.
- У, бешеный, - обозвал он собаку, потрепал того за ухом, и уже нам сказал: - Познакомтеся с этим прохвостом. Дюже смышленая псина… и хороший товарищ. Бекас у него кличка.
Слушая своего хозяина, пес, после каждой его фразы то вправо, то влево ронял голову. А когда услышал свое имя, то громко гавкнул, чем, наверное, и выразил свое почтение нам; да и похоже это «Гау!» было на русское «здрасьте».
- Да уж успели познакомиться, - вытирая с лица бекасовскую слюну, сострила я.
- Всю обляпал, - отряхивая свой любимый джинсовый комбинизончик, поддержала меня Кристина.
- В деревню, в лавку бегал. За солью посылал, - как будто между прочим, пояснил нам старик. – Ну, Бекас, поди сюда. Куды тебе там Нюрка соль припетрушила? Соль-то дала Нюрка-то?..
Аристарх Каземирович осмотрел у пса ошейник и извлек клочок бумаги; он был прицеплен к внутренней стороне ошейника большой канцелярской скрепкой.
- Ну, кареглазый прохвост, сознавайся, где тя черти носили? – тыча в песий нос бумажкой, журил старик. – Отчего соль не принес? Сызнова, чай, гусей на пруду гонял? За старое принялся? У, я тебя! – Аристарх Каземирович пригрозил псу кулаком. – Ведь и записку ему давал – ан не принес…
Мне неудержимо захотелось прочитать, что в ней написано, и я не удержала свое любопытство, не совладела со своей прихотью и спросила:
- Можно?..
- Можно только Машку за ляжку… - тут же ответил Аристарх Каземирович, но спохватился и сконфуженно стал оправдываться: - Ой, простите, Христа ради. Думал, пес сказал… Вот олух, вот олух! Не серчайте на старика, нате, нате, читайте.
Я виновато и неловко успокоила старика, сказала, что и со мной такой конфуз иногда случается, что не обижаюсь вовсе и не сержусь, а напротив, даже рада, что сие услышала, что надо бы запомнить эту фразочку – авось, когда пригодится. Взяла протянутую мне бумажку, поблагодарила и развернула ее.
На ней красной шариковой ручкой, корявым, но вполне разборчивым почерком было выведено:
«у. Нюрка! Дед Аристарх послал меня к тебе за солью. Ты уж не отказывай ему, дай малость. И присобачь ее куды-нибудь к ошейнику. Не принесу – облает. Выручай.
С трепетом пред тобою породистый пес Бекас».
Это «псово» послание меня рассмешило от души и до слез. Я хохотала весело и звонко, то вроде бы переставая, то, подумав о нем опять, начинала снова все более чувственно хохотать. Когда, наконец, взяла себя в руки и прекратила свой необузданный и невоспитанный смех, когда вытерла слезы и могла что-то выговорить, - сказала дребезжащим голосом:
- Ну вы, дедушка, шутник. Надо же такое собаке приписать! А как вы ее очеловечили! Браво, браво!..
- Так они, Екатерина Анатольевна, будут не глупее нас с вами. Они-то все понимают, и сказать могут, только вот мы ихний лай понять не в силах. Не можем мы уразуметь их собачий сказ, не дано нам этого. Вот скажите мне, Екатерина Анатольевна, в чем провинилась собака, что она родилась-таки собакой, а, допустим, не человеком?..
Этот неожиданный вопрос застал меня врасплох: я сдвинула брови, но так ничего путного и не придумала.
- Так ничем же! – не дождавшись пока я «рожу», воскликнул старик. – Ничем, как есть это слово!.. А человек, чем виновен, что из утробы матери явился опять-таки ребенок, а не кутенок?.. Философия! – указав пальцем в небо, чересчур трепетно и, налегая в этом слове на «о», изрек он. – Вот, глядите, уважаемая Екатерина Анатольевна, глядите… - изменив тембр голоса, он присовокупил: - Какой такой проказник сподобит меня сёдня патрон расколупывать и соль оттуды вынать?..
Породистый пес Бекас брюхом лег на траву, вытянул голову на передние лапы, изобразил жалобное выражение своей собачьей морды и виновато заскулил.
- Видите, видите, - тряс подбородком старик, - все понимает, все-е!.. хитрюга! Похлеще кота будет. - И уже Бекасу: - Не скули, не наваживайся с народом.
Тут и картофанчик поспел.
- Пора вынать, - заключил старик и ветловым прутиком стал выкатывать из углей по одной картофелине. Всего оказалось двадцать две запеченные картошки. – По семь штук и одну Бекасу; а потому одну только, что соль не принес. – И откатил нам с Кристиной четырнадцать черных, кое-где треснутых и перепачканных в пепле клубней.
Бекас свою сразу же съел, съел как есть с кожурой, вернее, даже не съел, а проглотил целиком. Удовлетворенно обтер языком нос и губы от сажи. Ну а мы…
… Ох ты, боже мой! С каким блаженным аппетитом, с какой злостью и жадностью стали мы уплетать стариковскую запеченную чудо-картошку! Старик выпотрошил из патрона 16-ого калибра солевую начинку. Соль ссыпал горкой на «песье» послание и у нас начался полуденный банкет.
Старик, Кристина и я сосредоточенно, дотошно и слегка торопливо приступили к колупанию черной, местами слегка обуглившейся кожуры. Первая размундирила свою картошку Кристина, обильно ее посолила и в два укуса отправила в рот. Затем – я. Затем – Аристарх Каземирович. По тому, как каждый из сидящих на обтесанном полене принялся отчищать второй запеченный овощ, не прожевав до конца и не проглотив еще первый, можно было предположить, что картошка всем безумно понравилась, но ее еще толком не распробовали.
Ели с чувством, с толком, с расстановкой. Процесс принятия пищи протекал не дословно по ниже написанному, но все же примерно так: картошка… соль… кусок ржаного хлеба, и т. д. – пока не была съедена последняя картошка.
Во время всего кушанья никто не единожды не проронил ни слова - на столько все были увлечены и целиком поглощены этим обрядом. Нервничал, захлебывался собственной слюной и изредка завывал только породистый пес Бекас. И все от несправедливости по отношению к нему, и глядя на нас, чавкающих и жующих. «В чем же моя вина, что я родился породистым псом, а не обыкновенным
