Я не должна дальше ехать в такой мучительной истоме и чудовищной беспечности. Я не одна, со мной спящая кроха. В моих руках ее жизнь. Она – моя Жизнь. Теперь…
… А жить уж очень хочется; молода ведь еще. О, Господи, как же мне хочется жить! Ведь матерью еще не была. И женой не была. Но этого и не надо, бог с ним, с мужем. А матерью – хотелось бы…
Мечты! грезы! зыбь! А вот спать-то взаправду хочется – наяву, по-настоящему. Уж больно я устала, сильно устала: дремсануть бы чуток, кроху, самую немного, а то невмоготу уже, невозмотуга страшная…
«Спать, спать, спать», - шептала мысль.
«Сон, сон, сон», - шуршали широкие шины.
… Все, хватит. В люлю.
Решила так: заручаться мнением внутреннего голоса не буду, да и смысла в том нет, потому как дрыхнет уже давно. Сделаю проще: съеду в какую-нибудь лесопосадку, подальше от трассы, свернусь калачиком, так же как Кристина, и буду спать, покуда не проснусь. Утомила меня дорога. Все утомило.
Только подумала это, как съезд по мою сторону обозначился: широкая березовая посадка, а посередь нее – просека. Свернула вправо и поехала. Медленно, но целеустремленно проехала так вперед, метров двести. Опять же справа, в зияющем просвете между взрослыми кронами деревьев, показалось звездное небо и какое-то поле: «стало быть, поляна или выезд куда». Именно так и оказалось: свернула туда, метров десять прохрустела по палому хворосту, выехала на небольшую полянку и сразу уперлась в беспредельный поперечный ряд размежеванных общественных огородов.
Можно легко догадаться, что огороды в тот момент меня совсем не интересовали. У меня хватило сил и здравого смысла, чтобы убрать машину с приогородной дороги: «А вдруг?.. Лешего черти носят», - промелькнула мысль. Кроме того я осилила разворот и убрала «немца» вспять к просеке, и у самого ее края остановилась между двумя могучими березами.
«Какие ж они здесь огромные», - подумала я про березы и тотчас заснула.
Пробудилась вся разбитая, взлохмаченная, размочаленная телом, но приятно удивилась, что отдохнуло и ободрилось мое накануне поистрепанное сознание. Теплое августовское солнце веселилось где-то на предполуденном месте.
«Высоко, - щурясь, подумала я. – Одиннадцать часов пополудни…»
Слегка ошиблась: 10.32. – блестел циферблат часов. Я потрепала волосы, потерла лицо, и завершила сей утренний намаз протиранием ладошками только что проснувшихся глаз. Под глазами опухло, но сами глаза уже не болели.
Но вдруг под ложечкой чем-то больно укололо.
- О, Господи, больно как!..
Уколола меня никто иная, как своя же мысль. Опоздавшая и в то же время искрометная, резкая, неожиданная, потому-то очень скверная и больная.
«Ты опять одинокая дура…»
Все очень просто: я с запозданием поняла, что Кристины рядом со мной нет, и вообще ее нигде не видно.
Я вовремя опомнилась и сообразила, что глуплю, что все это чушь и всего лишь нервы.
- Глупости, - сказала я себе. – Пописает где-нибудь в кустиках и придет. К тому же, она жаворонок…Все ж пойду, погляжу.
Как суслик оглядела местность: со спины – березы, вперед посмотреть – расчлененное на огороды поле, справа – двухколейная грунтовая дорожка, она же уходит влево, разделяя березовое полесье и огороды…
- А это что, черт возьми?..
Слева, шагах в пятидесяти от меня, у подножия берез, стелились заросли из карагача, акации и побегов клена. Они были густые и непроницаемые, и из-за них, и поверху, и ввысь винтообразной вязью завивалась тонкая струйка сизого, густого и даже какого-то осязаемого дымка.
- Тетку ее в душу! Амазонка, блин! Кого там жарить собралась?.. Беса непоседливого?.. Чертенок, а не ребенок…
Так ворчала я, идя на дымок. Так, ворча, и пришла… и оступилась сразу, и растерялась, увидев немую, но до боли симпатичную сцену.
У костра, клокочущего и цокающего своими многочисленными язычками, на обтесанном полене сидели двое. Он и она. Старик и ребенок. Они сидели перед костром, бок о бок друг к дружке, молчали и завороженными и отрешенными взорами пожирали огонь.
Голова Кристины была прислонена к стариковой руке, ее счастливые и спокойные глаза радостно блестели; в них отражались огненные косынки и зарождающиеся и тут же гаснущие искорки. Ее перепачканные в угле ручки обвивали колени.
Старик был очень стар, отчего почтенен, и очень маленького роста. На бревнышке, рядом с Кристиной, он был едва выше ее, и тем паче ниже, что сутулился. Его черные, вороновы глаза сразу выделялись во всем его облике: две черные пуговки – бездонные, беспросветные и, по моему ощущению, живые как сама жизнь. Они все поглощали, все впитывали – и солнечный свет, и огонь, и все остальное, и ничего не отдавали взамен, но в то же время они как-то особенно и необыкновенно радостно грели и истинно понимали тебя – в них смотрящего и в них же отражающегося как в зеркале. В них была могучая вековая мудрость, в них была искренность, которой я не видела даже у священнослужителей, но самое главное, что давали эти необычайные глаза – это надежду и веру.
Редкие, цвета подвенечного платья волосы когда-то были зачесаны назад, а теперь непослушно лежали кое-как, а две тонкие прозрачные пряди полумесяцами ниспадали на высокий, изрезанный множеством морщин лоб. Все лицо его было изрыто и изъедено мелкими и большими признаками старческого организма; словно паук сплел на его лице свою посмертную маску.
Я любовалась этим удивительно прекрасным лицом и восторженно соображала:
«Что такое красота?.. Тело ли?.. Душа ль?.. Нет, нет, не тот случай. За что я уже люблю этого старика?.. А ведь и слова друг другу еще не сказали… ни разу еще взор свой не поднял на меня – все в костер глядит. Увидела раз и покорена сразу, и глаз не могу оторвать – любуюсь, как художник-портретист. Какой образ! Так, наверное, и Васнецов впитывал как я теперь. Уж и Илья Ефимович не прошел бы мимо старика, непременно бы задержался около, с целью поглядеть, да запомнить, да не упустить бы чего, деталь какую важную стариковскую – маленькую, но существенную. Ох, как жалко будет, если забудется. А то и к себе, в креслице пригласит: уважь-де, старик, дюже понравилось мне лицо твое, образ – чудо! – редко встретишь такой, а коли повезло, коли повстречал, то грех большой будет, если мимо пройду… попозируй для мя пару-тройку этюдов. А по уходу уж я не обижу: десять целковых за сеанс дам. Не все ж мне родичей писать».
Вот такой вышел портрет старика: самобытен, прост и величав собою, грубоват в меру, но этим-то и притягателен, этим-то и подбивал клинья под мое обожание им.
Одет старик был в брезентовый плащ с капюшоном, в длинный до пят, выцветший от солнца и от дождя почти в белый цвет. Обут был в адидасовские кроссовки на шерстяной носок.
Задержавшись на стариковом лице, засим, оценив его одеяние, мой ненасытный взгляд вперился в его руки. Они были худые, жилистые, тупопалые и как бы обрубленные, и так же такие же морщинистые и щербатые, как и его лицо, только, помимо прочего, в венозно-варикозных синяках и усыпанные пигментационной росой. «Эх, вот на таких вот руках, стало быть, и держится наша Россия!» - мысленно воскликнула я и сию же минуту влюбилась в эти руки, ни чуть не меньше, чем в лицо. За что? – Не знаю.
Была, правда, одна мелочь, которую я не могла не заметить: на обеих его руках имелись татуировки; на правой кисти синело: «не встречал еще маринаду, какой делает моя Люся!», а на левой гласило признание несколько иного характера: «только Люсина власть для меня всласть!»
В руках старик теребил отчищенный от коры, гладенький ветловый прутик. Он по-прежнему продолжал с интересом созерцать огонь и этим прутиком то и дело беспокоил его: копошился в нем, забрасывал в костер с треском отлетающие головешки. Тем же прутиком ловко подкидывал мелкие хворостинки, которые тут же во множестве валялись у его ног, и эти хрупкие былинки и эти веточки прямехонько попадали в пасть ненасытного пламени.
Нарушить эту идиллию я не отважилась. Но и не стала ждать, пока мне скажут обидным тоном: «не стой, как истукан, - в ногах правды нет», и присела на корточки тут же где и стояла, без приглашения, без одобрения того сидящих.
- Словно, как живой, - желая приобщиться к познанию пока непостижимого, сказала я про огонь. Кроме того, надо было как-то намекнуть, что я тоже здесь.
- Фи! Какой же он еще?! Живой и есть! – тут же встрепенулась Кристина, обидевшись на мое дурацкое «словно» и глупейшее «как».
Старик промолчал и только лишь улыбнулся уголком обветренных губ; от беснующегося пламени он так и не оторвал свои черные глаза.
Я еще раз вдумчивее посмотрела на огонь, осмыслила взгляд:
«Устами ребенка глаголет истина. Правда, правда: какой тогда, как не живой? Мертвого огня в природе не бывает. Угас огонь, затух, умер – так это уже и не огонь вовсе. И не надо быть медиумом или чем-то вроде, чтоб понять это».
Не долго я переживала и мучилась в молчании неудачное начало своего вживление в коллектив. Старик наконец-то перестал разглядывать костер и осчастливил меня своим радушным, удивительно ясным и очень добрым взором. Он посмотрел на меня пристально, и, как мне показалось, даже чересчур откровенно. Глаза его улыбались.
- Ждали мы вас, Екатерина Анатольевна, - сдобным тенором заговорил старик, - пока проснетесь.
И я опять недоумевала: откуда совершенно незнакомый мне старик знает мое отчество? «Ну, имя – понятно – Кристина представила. Но отчество?! – бунтовало мое сознание. – Отчество?! И уж она не могла его сказать, ибо сама не знает… нет, не знает… Чудеса какие-то».
- Аристарх Каземирович Тутов, - с неким официозом тем временем представился старик. – Будемте знакомы.
При этих словах он аккуратненько отложил в сторону ветловый прутик и протянул мне для рукопожатия руку. Я привстала и почтительно пожала ее.
- Дочка ваша много добрых слов про вас мне шептала, - после рукопожатия сказал Аристарх Каземирович. – Садитесь рядышком, места всем хватит… (Я послушалась и села рядом с Кристиной.) Вот… Славная у вас дочурка, славная. А вас-то как шибко любит, ой, шибко! Да что это я вам это говорю: почитай, сами знаете… Э-хе, - вздохнул он, - старость – не в радость. – Помолчал и к чему-то добавил: - Вот, значица, в России покамест живу…
Засим старик умолк, ну а «дочурка» не преминула воспользоваться случаем; молвила звонко и хвастливо:
- А мы с дедом картофель печь будем!
И, задрав голову, пропела:
- В костре-е.
Пропела и замотала головой.
- Нет, не в костре – в углях. Тебя ждали. Правильно, дед?
- Верно, внучка, верно. Молодую картошечку запечем. Вот костерок только догорит, угли поспеют, и запечем. Проголодались небось?
- Угу, - сказала Кристина.
- Ага, - поддакнула я.
- Момент, женщины, момент, - заторопился Аристарх Каземирович, суетливо взялся за свой прутик и принялся царапать им негаснущее пламя и швырять туда-сюда пышущие жаром головешки. – Скоро уж… Скоро уж кидать пора… Секундочку, детки, секундочку, хорошие.
- Мы, дедушка, не торопимся, - скромно вымолвила я, глядя на стариковскую суету, а саму себя спросила: «Что, интересно знать, он тут делает? Шалаш, вон, из веток и жердей соорудил, куском прорезиненной ткани накрыл сверху, берданку, вон, на бревнышко со своей стороны прислонил. Живет, что ли, здесь?.. Может, на диких коз охотится?..»
А Кристина, в отличие
