еще пуще опечалилась.
Молча и не взглянув даже на этого непрошенного мужика, я обошла стол и села на свое место.
- Мам, познакомься, это Илья.
- Кристина, Боже мой, опять ты за свое! Я же, кажется, тебе уже говорила!.. Как? Илья?
Меня словно кто-то уколол в позвоночник, вследствие чего я резко повернула голову.
Он сидел рядом со мной, рука об руку, выпучив на меня глаза, и с приоткрытым ртом. Это был он; тот самый. Илья. Ни какой-нибудь одноименный Илья, а именно тот Илья, которого я имела счастье знать. Та же осанка, те же глаза, только вот, наверное, похудел малость, и повзрослел, возмужал… и не брит почему-то.
Черный, промокший до нитки плащ, а под ним неизменно белая рубашка, которая так же вымокла и липла к телу. Худой, бледный, с мокрыми, вьющимися как куча змей волосами. Без зонта, без кепки… но он, он!
Нашел?.. Как хотелось бы верить. Верю, что нашел.
Так, с минуту мы смотрели друг на друга. Все вокруг для меня сразу стихло: и орущие пьяные бабы, и Кристина о чем-то беззвучно шевелила губами; все, все звуки в одночасье исчезли, растворились, сгинули. Меня как Господь лишил мира звуков за все мои злодеяния и пороки. И только зрение оставил: «Смотри!». Не смотрела – пожирала: каждый дюйм, каждую щербинку, каждый изгиб. Любовалась, как с кончиков змеиных хвостов на лицо, на стол, за шиворот, на мгновение зависали, а потом падали дождевые капельки. Любовалась.
В глазах начали скапливаться слезы, и Илья стал медленно расплываться передо мной в своих очертаниях. Испугалась. Больно ущипнула себя за руку. «Не уходи, не уходи! Останься! Ведь ты же живой, ты тут, ты мне нужен!» Не помогло. Слезы застилали глаза и Илью я уже не видела. «Ты же нашел меня! Сам нашел!..»
Мне стало очень страшно. Страшно оттого, что все это – всего лишь видение, которое и видеть уже не могла. Я поднялась из-за стола. Услышала, что рядом опрокинулся табурет, не мой табурет. Услышала, услышала! И наконец-то сообразила вытереть слезы…
Здесь он, живой, стоит, как и я… рядом.
Я обхватила его шею руками и прижалась к нему, мокрому насквозь, всем своим телом. Подумала, что уже не выпущу его из своих объятий, успокоилась. И вновь тихонько заплакала.
Так стояли мы долго. Обнявшись, молчали на пару, и только я плакала. Плакала, но была счастлива. Была бы моя воля, и я бы вот так вот вечность стояла б. И слов никаких не надо. Это – я. А Илья… Илья из скромности не решался что-то нарушить, боялся ласково предложить присесть, боялся заговорить не о том и не вовремя, и единственное, на что он отважился, - это кротко, очень осторожно, едва прикасаясь к моим волосам, гладить их самыми добрыми руками в мире.
Наш идиллистический покой, наш безмолвный медленный танец осмелились нарушить небезызвестные уже пьяные бабы. Они то ли нам хвалу выразили, то ли ими двигали какие-то другие, неизвестные мне силы, но на этот раз бабы заорали громче, чем когда-либо прежде. Словом, как назло, они прямо-таки дико завизжали еще неиспользуемый, но, безусловно, имеющийся в их репертуаре жанр:
Время сдвинулось на час!!!
Суета на глобусе!!!
Раньше он стоял в постели!!!
А теперь – в автобусе!!!
И разом:
- Й-эх! эх! эх! Ай-я-а! Уу-ох! Ох!..
Засим понеслась другая частушка, похлеще этой, потому и цитировать не буду. За ней - еще и еще одна. Одна «лучше» другой.
- Вот дурные, - высказалась Кристина про баб.
От их блеющего музицирования опять проснулась грязная кепка.
- Фальшивите, мать вашу! – взвизгнула она.
Я же перестала плакать и рассмеялась.
Тут, запыхавшись и в пене, к столу поспела зеленоглазая.
- Весело у нас, правда? – сказала она, отдуваясь, и на стол стала скидывать с подноса тарелки. – Все самое лучшее: грибочки, блинчики… Поняла – водочку убираем… Борщец опять же. Чуть попозжа второе будет – не отощаете! Для вас старалась… Правильно сообразила, что на троих накрываю?.. – (Я кивнула; на этот раз – утвердительно.) – Ага! Работает соображалка… Дочка ваша?.. ух, какая прелесть! – Склонилась надо мной и у самого уха прошептала: - По-вашему сделаю; как сказали давеча: любить его буду. Спасибо пребольшое… - Зашла с другого уха, и еще тише, в адрес Ильи: - Како-ой!
Моя голодная улыбка спугнула зеленоглазую за стойку бара.
- Если что – кликните, - крикнула она, убегая. – Ксенией меня зовут.
Я глянула мельком на мокрого и озябшего Илью (он разглядывал клубящуюся паром тарелку с борщом) и сразу же обругала себя за то, что так необдуманно отмахнулась от предложенной было водки.
- Есть будешь – даже и не спорь, - это было первое, что я сказала Илье.
А уже зеленоглазой крикнула:
- Ксения, водку неси!
- А-а, передумали! – ответила та из-за стойки. – Рюмок сколько? – две, или три?
- Одну давай.
- Одну, так одну; мое дело маленькое.
И Ксения, отчего-то безмерно радостная, сию минуту исполнила мой заказ.
Я откупорила бутылку, до краев наполнила стопку, и со словами:
- На, пей. Согреться тебе надо, - протянула стопку Илье.
Он охотно, но без слов выпил, обтер ладонью сухие губы, и только после этого решил что-то сказать.
- Поешь сперва, потом скажешь, - остановила я его, и сама приступила к трапезе.
Илья с голодным упорством, обжигаясь, но настойчиво и жадно стал хлебать ложкой горячее варево.
Не ела только Кристина. За столом она сидела хмурая, под столом болтала ногами, на столе, возле тарелки с борщом, покоились ее руки с плотно сжатыми, белыми кулачками. Смотрела она отнюдь не в тарелку: вглядывалась то в меня, то в Илью; вглядывалась сердито.
Наконец-то ей надоело испытывать себя на терпеливость и она сказала тоном не наигранно-раздражительным, а тоном правдивым, естественным, который, по сути дела, требовал от нас немедленных пояснений.
- Ну?.. голубки… кто объяснит мне, что значат ваши обнимания? – и так как и я и Илья на нее не среагировали, а упрямо продолжали смотреть в свои тарелки с борщом, она саданула по столу своей ложкой, да так отчаянно, что немного расплескала свой же борщ. – Ну?! Или я уже не в счет?! Вы разве знакомы?..
- Да! – поспешили мы в голос. – Знакомы!
- Ну, дела-а! А я-то думаю: что он все допрашивает меня? «Одна, что ли?» - С мамой, говорю. А он-то обрадовался сразу и давай знакомиться со мной; а про себя думаю: подозрительный типчик!
Илья поперхнулся борщом.
- Кристина, никогда не смей обзывать под руку. Видишь, человек кушает, - наставила я.
- Да я же по-доброму. Кушай, Илья, кушай… Хороший парень; он мне сразу понравился. Наш: мокрый весь, голодный. Как тебя угораздило!
- Кристина! – возмутилась я.
- А что?..
Я из-под стола показала ей кулак, погрозила. Кристина увидела.
- Все. Знаю. Больше не буду. Молчу.
Но молчала не долго; продолжила тут же:
- Да не спеши ты так, Ильюшка! Ешь спокойно. Мы с мамой ведь не торопимся… и тебя не подгоняем. Мы с мамой эту лахудру целый час ждали, и тебя подождем.
И кивнула на зеленоокую Ксению. Та суетилась за стойкой. За всем она бдила неустанно и внимательно, особенно за нашим столом. Улыбалась, пританцовывала, что-то напевала для себя же, и, безусловно, видела, когда Кристина на нее кивнула. Что же сказал ребенок, Ксения, разумеется, не слышала, да и не могла этого слышать по определению. Во-первых, голосили пьяные сильнее раннего бабы; во-вторых, буйствовал на всю таверну голос певицы Кадышевой; в-третьих, Ксения находилась от нас все-таки далековато; и в-четвертых, в ее прозрачных ушках торчали наушники от плеера, из чего явствует как белый день, что «лахудра» наслаждалась какой-то другой музыкой. Она широко и вольно улыбнулась нам и возобновила натирание тряпкой стаканов и рюмок.
На Кристинины наставления Илья согласился. Он хотел было сказать «да», но так как его рот был целиком занят, у него получилось нечто похожее на «угу». Пережевывая и торопливо глотая, он мотнул головой, взял бутылку, плеснул себе в стопку до краев и, не ставя водку на стол, уже бодрым и немного хмельным голосом поинтересовался у меня:
- Ты как? – при этом хитро подмигнув бутылке.
И потому как я была так же увлечена едой, а говорить с набитым ртом вроде как считается дурным тоном, то мне не оставалось ничего лучшего, как рукой отмахнуться от предложенной им выпивки.
- Неужели в завязке? С тех пор? – удивился Илья, улыбнулся лукаво, и добавил: - Вот что значит «сила воли»! Мне бы такую!
Сказал и выплеснул содержимое стопки себе в горло.
- Все, Илья, тебе хватит… пока хватит. – (Я подвинула водку к себе.) – Ты хотел мне что-то сказать? Не раздумал?.. Тогда слушаю.
Илья опять вдруг стал серьезным и даже хмурым. Он молчал какое-то время, смотрел куда-то вбок, как бы сквозь стены, потом достал из кармана плаща сигареты, из другого – зажигалку, и прикурил. Илья повернул голову ко мне и заглянул в мои глаза. Смотрел он прямо, и не моргая, твердо, уверенно. Но в его глазах виднелась боль, и усталость… и еще что-то чувственное, необыкновенное, яркое, но, к моему сожалению, пока неизвестное мне, неведомое, тайное. Но что это что-то?
- Это любовь… Я люблю тебя, Катя.
Помолчал и спросил:
- Будешь моей женой?
- Ну, дела-а! – сказала за меня Кристина.
А я молчала, и не знала, что сказать, и уж тем более, что делать.
Я положила в пустую тарелку свою ложку, распрямила спину, поправила прическу (как-никак предложение делают) и, немного еще помедлив, дала свой ответ:
- М-м… Знаешь, дорогой мой Илья, есть замечательное стихотворение замечательной Окне Рацок, которое в нескольких словах объясняет нашу женскую суть. Впрочем, что это я пересказываю, – слушай:
Любуясь юною женой
Адам спросил однажды Бога:
«Зачем, Создатель, красотой
Ты наделил ее премного?
Она прекрасна, как рассвет,
И меркнет райское блаженство
В сравненье с нею. Дай ответ,
К чему такое совершенство?»
«Чтоб ты любил ее, мой сын», -
Ответил Бог, весьма польщенный,
Тогда первейший из мужчин
Сказал, немного огорченный:
«Что ж Ты ума ей не додал,
Иль на обоих не хватило?»
Господь с усмешкой отвечал:
«Чтоб и она тебя любила!»
- Великолепное стихотворение! – признался Илья. – Не слышал.
- Как же? А только что? – улыбнулась я.
- Ах, да! значит, слышал. – Он тоже улыбнулся, и этим я добилась того, чего хотела: не грустить по неосуществимому, не мучиться из-за того же, а продолжать жить, жить сколько отведено, жить - не смотря ни на что, жить вопреки всему. Илье же, вероятно, очень понравилось это стихотворение, и он даже решил спросить: - Кто она – Окне Рацок?
Я ответила:
- Такая же необыкновенная дура, как ветхозаветная Ева, такая же, как и я, только, в отличие от нас с Евой, она еще поэтесса.
Но Илья был неподкупен. Его, может быть, и удовлетворил мой ответ, и все же он продолжал гнуть свою линию, то есть оказывал на меня самое настоящее давление.
- Если я правильно тебя понял, стихотворение и есть твой ответ? Стало быть, ты согласна? Ты станешь мне женой?
Боже мой, ведь он многого не знает, он ничего не знает. И что мне оставалось делать?.. Сказать все как есть? Но не сразу – издалека?
- Я люблю тебя, Илья. Это ты верно понял. Но сам подумай, какая я тебе к черту жена? Какая?!
- Любимая. У меня другой не будет. Никогда не будет. Мне ты нужна.
- Илья, милый, я же не одна – у меня Кристина.
-
