сакраментально покоилась на столе возле недопитой бутылки водки, нетронутого корейского салата и одного, надкусанного раз блинчика.
«Правду сказала, - подумала я. – И водку пьют и блины подают. Ведь день еще, а уже квасят на вынос тела».
- Ну! А я что говорила! – отследив мой взгляд, прокричала сквозь музыку Кристина и за руку потянула меня к столику, стоящему ближе всех к выходу.
- Я, обычно, за этим ем. Зал хорошо видно, и если что… ну, пока миловал, тьфу, тьфу, тьфу, - пояснила она мне, когда мы уселись, сплюнула три раза через плечо и тем же числом постучала по столу.
Другими и последними посетителями являлись две пышнотелые бабы лет этак сорока, главными достоинствами которых были неимоверного размера бюсты и живость характера, подогретого к тому же сорокоградусной. Бабы эти под громкую и залихватскую:
Напила-ася я пья-ана!
не жалея своих ног и, уж тем более, туфель, очень эмоционально и на издыхании последних сил отплясывали еще неизвестный мне доселе танец…
Не дойду я до до-оому!
Лицом к лицу необузданно мотали простоволосыми патлами, да так, что едва не бились лбами…
Довела-а меня тропка да-а-льняя!
И топали, топали…
До вишнё-о-вого саду!
Получалось феерично, по-шамански самоотреченно и дико, совсем не в такт, но зато весело. И любо-дорого посмотреть, и глаз не оторвать. «Так, наверное, ведьмы пляшут, - подумала я и перекрестилась – свят, свят!
Кадышева замолчала, музыка стихла, но тетки этого не замечали и продолжали отбивать каблуками сатанинский «там-там», и истеричные, взмыленные, с присущей бабам безголосицей хрипло и визгливо орали:
- Напила-ася…
- Я пья-аана…
Тут очнулся мужик в грязном кепи. Он отлепил половину своего небритого лица от липкого стола, окинул баб мутным и раздраженным взором и, брызгаясь слюной, прокричал писклявым голосом:
- Хорош сигать! Молоко расплескаете!
И тотчас уронил голову на прежнее место. Бабы, от такого к ним внимания, взвизгнули в голос и, словно сговорились, разом снизу подхватили груди и подтянули их к подбородку.
- Ни дайду-у я…
- Да до-му-у…
И снова завизжали. Засим заорали опять, опять пустились в пляс, то и дело поддерживая при этом непослушные груди. На нас же никто не обращал внимания; до нас никому не было дела: за все время к нам никто не подошел и не поинтересовался, что мы будем кушать, и что мы будем пить.
Мне надоело созерцать пьяный фольклор и я оглядела помещение. За так называемой барной стойкой никого не было, и только с лицевой деревянной стены на нас взирали и как-то нехорошо улыбались несколько резных девушек, кои были в сарафанах и кокошниках. У всех у них непременно имелись в наличии жирные косы и походили они скорее не на косы, а на колосья пшеницы гигантских размеров. Да: еще у этих молодух, у этих раскрасавец были чисто выбритые лица. Честное слово, не вру: их лица были изумительно выбриты, под синеву. Этот деревянный «экспрессионизм» был здесь единственным нечто, которое если и не радовало глаз, то хотя бы на это можно было с минуту посмотреть и, так сказать, отвлечься от общей серости. Весь оставшийся антураж этого заведения был убог, но благо хоть не вразрез логике: несколько столов, несколько стульев, несколько лавок. Где-то был магнитофон, потому как музыка все-таки значилась. Вместо штор или, на худой конец, занавесок – были чугунные решетки; вместо вешалок – подоконники или кое-где торчащие гвозди. Это, пожалуй, все что было. Теперь, чего не было. А не было вот чего: если коротко, то много чего, включая бармена и официантов.
- Если ты ждешь, что к тебе кто-то подойдет, то с голоду помрешь, - сказала мне Кристина. – Здесь принято наоборот. Это тебе не Белокуриха.
- Что еще за Белокуриха?
- Есть такая деревня. Там медом бесплатно угощают, местные россиян туристами называют и улыбаются им всегда.
- Была?
- Нет. Слышала, мама рассказывала.
- Хочешь туда, в Белокуриху?
- Ха, еще бы!
- Меду бесплатного поесть?
- Ага.
«Эх! – подумала я. – Свожу ее как-нибудь в Белокуриху. Мечты должны осуществляться, тем паче детские. Заодно сама погляжу, что это за Белокуриха такая, где жизнь как медовуха. Надеюсь, что скоро мы ее увидим. Скоро. Ну а теперь хорошо бы поесть…»
И мой нетерпеливый желудок прямо-таки повел меня на поиски затерянного персонала.
- Ты думаешь, что все же стоит предупредить их, что мы пришли? – спросил мой желудок.
- Им будет приятно, - ответила Кристина.
Официанткой и барменшей оказалось одно лицо в образе маленькой и хрупкой зеленоглазой девушки. Из-под голубенькой шелковой косынки, повязанной только на волосы так умело и привлекательно, что и я бы так не смогла, виднелись две темно-русые пряди волос, ниспадающие по бокам на розовые и мокрые от слез щечки. Платка у девушки не было, и поэтому слезы она вытирала краешком зеленого фартука, надетого поверх белоснежной блузки, под ворот которой прямо на шею был повязан малиновый шелковый бант. Еще на ней была черная ситцевая юбка длинной чуть выше колен. Я отыскала ее по плачу и жалостливым мольбам.
- Ми-лень-кий… миленький, - щебетала она. – Сладенький мой… - И между слов то всхлипывала, то целовала чью-то мужскую руку. – Ну как ты не поймешь!.. не изменяла я тебе, не изменяла.
- И как же это, по-твоему, называется? – грубо спросила рука.
- Дурачок, я же тебя люблю! Тебя!.. Ты посмотри на него!.. разве я могу тебе с ним изменить?!
- Изменила же.
- Опять «изменила». Не изменяла! Не изменяла!......
- Я же видел…
- Что ты видел? Что?
- Ты хочешь, чтобы я рассказал это?
- Не надо!.. Ты видел не совсем то, о чем подумал… Вернее кое-что, конечно, было, но совсем не то…
- «Кое-что»?! И это ты называешь «кое-что»!
- Глупенький, да я же о тебе тогда думала. И мечтала о тебе. А его я просто использовала, и то один единственный раз…
По всей видимости, у девушки иссякла фантазия. Она замолчала и от досады на себя, от обиды на то, что у нее кончились слова и что она зашла в тупик, девушка вполне правдиво заревела. Но вдруг она как ужаленная встрепенулась; стерла фартуком слезы, но не все: несколько слезинок оставила, - наверное, для убедительности последующего изъяснения.
- Я же его твоим именем называла! Ты же слышал, слышал! Помнишь, ласковый мой, помнишь?.. Про тебя думала.
- Ха! Довод нашла! Может, мы с ним тезки? А?
- Откуда я знаю, кто вы с ним! Я, между прочем, вообще не знаю, какое у него имя. Теперь, сладенький, ты веришь, что я говорю правду?..
«Сладенький» помолчал немного, ухмыльнулся чему-то и решительным на словесные издевательства тоном молвил:
- Теперь, сладенькая, я поверил в то, что ты дура…
Он дождался, пока «сладенькая» начнет всхлипывать, и прибавил:
- …И доводы у тебя дурацкие.
Девушка обиделась на все это и заплакала громко и щедро, не жалея слез, не жалея времени, не жалея сил. Не заботясь о том, что она на работе, что ее, может быть, ждут посетители, которые голодны, а отсюда и злы. Не думая, что на нее могут накричать, могут оскорбить, и даже выгнать с работы взашей. Все это меркло по сравнению с тем, что она только что услышала. То – все мелочи, пустяки. Мужчина уходит! Вот оно – большое женское горе, которое и разделить не с кем, и одной не осилить; которое, как море, и не выпить до дна, и не выплеснуть в помойную яму. Только лишь – плач, мучайся, терпи.
Девушку мне почему-то стало жалко, хотя, в общем-то, она и не заслужила к себе жалости. И все же я вмешалась и помогла помочь ей.
Я ступила на поле брани и сразу же, в дверях, налетела на «миленького», «сладенького». Он отскочил от моей красоты (что уж там скромничать!) и остолбенел. Я окинула его судейским взглядом, подошла к обиженной им девушке и прижала ее к себе.
- Не плач, родная моя, не реви, - ласково, как старшая сестра – младшей, сказала я. – Ты сильная, я знаю. Стерпишь и обидные словечки его, и уход переживешь. Все забудется, вот увидишь. Пройдет время, и помиришься со своим горем, и уж не горе это будет тогда.
- Я же люблю его, - в самое ухо жалобно и тонко заскулила девушка. – Правда… люблю.
- Знаю, что любишь – сама любила. И, как видишь, жива, и даже благоухаю. Но нельзя же перед ним унижаться и потакать во всем; нельзя! И пусть этот твой сомневающийся катится ко всем чертям! Устроил тут, видите ли, анкетирование: «изменяла?» - «не изменяла?». Да если бы и изменяла! – что с того?.. Сам-то, поди, как кабель: за плетень – каждой сучке веретень.
- Я??? – изумился «Отелло». Я же не обратила на это местоимение никакого внимания; продолжала, все более распаляясь.
- Другого найдем, нового. Да они пред тобой штабелями лягут. Будешь ходить по ним, шпильками тыкать в бок тому, кто приглянется, и спрашивать: «Любишь ли?». А они тебе все хором будут отвечать: «Любим, любим, сударыня, любим, единственная».
Девушка перестала реветь и даже заулыбалась.
- Ну, так-то лучше. Так что пусть все же он катится, куда раньше посылала. А если уйдет, то тем более пусть катится. Чуток поживешь – другого наживешь. Знать, сестричка, он тебя не достоин, а если достоин, то извинится и на коленях будет просить твоей милости.
- Я… достоин… - нерешительно… нет, пожалуй, застенчиво сказал белокурый чубатый юноша.
Я испытующе посмотрела ему прямо в глаза. В отличие от своего короткого сказа, смотрел он решительно, и даже малость нахально, и отводить глаза в сторону не собирался. Я посмотрела на его искушенную грехом подружку; она зачем-то кивнула мне. После этого молчаливого совещания я сказала непосредственно чубатому:
- Пока иди с богом. На коленях еще успеешь постоять. Завтра. Отношения выяснять со своей возлюбленной тебе, братец, не нужно. Это мой тебе совет. А вот извиниться тебе все же следует. Но это завтра, понял? – завтра. Вот и будет время подумать, в каких словах душу свою изливать. Не печалься. Иди. Дай нам посплетничать.
После того, как юноша ушел, ушел, как мне показалось, в полном недоумении, зеленоглазая красотка сразу же приступила к сплетням. Но сперва она успела радостно вскрикнуть, успела чмокнуть меня в щеку и, виновато стирая пальчиком с моей щеки свою помаду… в общем, вот то, что она успела сказать:
- Ну, ты, подруга, даешь!!!
По известным причинам меня сразу же оскорбили все эти четыре слова. Но я промолчала. Сжала зубы от гнева на обидчицу, и даже прикусила губу. И пропади оно пропадом это горлобесие, это сосущее желание что-нибудь поесть. Если бы не оно, эх, если бы не оно!.. Иначе бы я объяснила этой стервочке, что такое «грех прелюбодеяние». И в трех-четырех словах разъяснила бы ей, чем он страшен. Стерпела. Не записала на свой счет до боли знакомый грех…
А сказала следующее:
- Нет, подруга, это ты меня послушай. Хотя, что тебя учить!.. взрослая уже девка. Одно лишь скажу: если любишь – люби, а не любишь – оставь его в покое; будь честна с ним и себя не обманывай. А теперь, будь вежлива, накорми нас, мы с дочерью есть хотим.
Пока я говорила, зеленоглазая кивала мне то и дело, а напоследок кивнула даже чересчур ретиво, можно сказать, по-восточному поклонилась, и тотчас побежала исполнять мою волю. Я же направилась в зал к ожидавшей меня Кристине.
Очевидно, она не скучала без меня, потому как улыбалась и мило беседовала с каким-то мужичком. Человек этот сидел напротив Кристины и ко мне затылком. Увидев его, я нахмурилась, сразу же вспомнила наш давешний последушевой разговор, и
