могу догадаться, иначе он не стал бы так долго терпеть моё присутствие. Но было тайной, когда же я ему понадоблюсь. Может, он навестит меня уже сегодня ночью?
Когда мы остались одни, Марта не ожила, как я надеялся, а была всё так же молчалива и почти неподвижна. Она лишь перестала прятать лицо, а оно, оказывается, выражало печаль, почти отчаяние.
- Марта, тебе нехорошо? – спросил её брат.
- Нет, я отдохнула и хорошо себя чувствую, - сказала она, опомнившись.
Но её глаза говорили обратное. В них было страдание. Я видел в подвале достаточно и понимал, что девушка с ужасом ждёт назначенного для «великого опыта» часа. Должна ли она умереть и обречённо прощается с убогой и ужасной жизнью, на которую её обрёк «дядюшка», или боится, что не выдержит страданий, которым её подвергнут? Мне хотелось подбодрить её, намекнуть, что знаю о её беде и в нужную минуту приду на помощь, но я не мог на это решиться. Не получив ни слова утешения, она, считая, что скоро расстанется с жизнью, будет терзаться ещё одну ночь и один день, ровно сутки. Последние сутки приговорённой к мучительной пытке или к смерти.
По-видимому, барон чем-то опоил девушку или действовал на её сознание силой мысли, потому что вскоре её веки отяжелели, она встала и в полусне пошла к двери. На пороге она обернулась и извилась.
- Простите, что покидаю вас. Не понимаю, что на меня нашло. Я вот-вот усну.
- Тебя проводить? – спросил удивлённый Генрих.
- Нет. – Она пошатнулась и прикрыла глаза рукой. – Да, если тебе не трудно, доведи меня до моей комнаты. Боюсь, что не удержусь на ногах.
Она не обратилась ко мне напрямую, но её туманный взгляд заставил меня вскочить. Я и без этого безмолвного призыва собирался поддержать её с другой стороны, но сейчас сквозь тревогу во мне пробивалась гордость от того, что любимая девушка не забыла обо мне. А когда в коридоре её почти оставили силы и её голова склонилась мне на плечо, я думал, что не выдержу наплыва нежности, сострадания и ещё более сильных чувств.
Внутрь я входить не стал, решив, что это недопустимо для гостя-мужчины, и Генрих почти унёс её.
- Иди в столовую, а я сейчас тоже туда вернусь, - велел он напоследок. – Марта, не засыпай!
Я ждал Генриха внешне спокойно, но у меня голова кружилась от ощущения, что я всё ещё держу любимую девушку почти в объятиях, а её милая головка лежит у меня на плече. Я был словно с ног до головы охвачен пламенем. Сердце прыгало, нервы будто взбесились, мышцы дёргались и напрягались, готовые куда-то бежать, что-то делать. Если сумасшедшие испытывают хоть половину того, что я, на них не напрасно надевают цепи. Но я не был безумным, поэтому мой здравый рассудок сдерживал меня надёжнее любых цепей.
Здесь я сделаю небольшое отступление. Знаю, что сравнение с сумасшедшим очень для меня невыгодно. Люди, ни разу в жизни не испытавшие на себе действие потусторонних сил и не верящие в их существование, привыкли объяснять подобные случаи очень просто: человек, с которым это произошло, или был пьян, или спал и видел слишком яркий сон, или сошёл с ума. Но подумайте сами, стал бы сумасшедший сравнивать свои ощущения с ощущениями безумного? Он бы опасался малейшего намёка на свой недуг. Ведь глупец никогда не скажет про себя, что он дурак, а если услышит, что кто-то сказал подобное о себе, будет поражён, что нашёлся чудак, который сам признаётся в собственной дурости. На такое способен только умный, уверенный в себе человек. Вот и сумасшедший панически боится признаться в собственном безумии. Но я смело пишу о своём состоянии, сходном с состоянием помешанного, и повторяю, что я был тогда и нахожусь сейчас в твёрдом рассудке.
- Бедняжка заснула прямо у меня на руках, - сообщил Генрих. – Я положил её на кровать и накрыл одеялом. Вряд ли она проснётся до утра. Мы с тобой уже говорили о том, что она очень ослабела, а дядя со своими опытами и поиском старья на продажу совсем её утомил. А ты? Ты-то почему не выглядишь усталым?
- Почему я должен так выглядеть?
- Потому что почти не спишь. Ты совсем недавно был… в жутком состоянии. Если и дальше так пойдёт, то я вызову доктора сразу для двух пациентов.
Его голос оказывал на меня такое действие, словно в мой мозг вбивали гвозди, только боли не было. Я испытывал дикое желание сорвать со стола скатерть и засунуть ему в глотку.
«Он мой друг, - уговаривал я себя и сознавал, что мою ярость выдают глаза. - Я здесь гость, а веду себя словно наглый захватчик, но Генрих прощает мне все мои выходки. Потом-то он поймёт, что меня вынуждали к этому обстоятельства, но сейчас он терпит меня только благодаря своей доброте».
- Боюсь предлагать тебе ещё чаю, - сказал мой друг, поглядывая на меня с большим сомнением. – Тебе вообще не следовало его пить. Не знаю, есть ли на кухне молоко, а то я бы его тебе принёс. Говорят, что тёплое молоко успокаивает и навевает сон.
Мои глаза против воли принялись выискивать какую-нибудь подходящую для кляпа салфетку. Не то Генрих почувствовал, как трудно мне сдерживаться, и решил не мучить меня своими речами, не то в самом деле устал, но он зевнул и сообщил, что если не уйдёт к себе сейчас же, то мне придётся тащить его на плечах, как тушу жертвенного тельца после совершения обряда.
Лучше бы он выбрал другое сравнение. При упоминании о жертвоприношении, мои мысли сейчас же перекинулись на помещение в подвале с длинным узким столом, сосудами, свечами. Там должен быть произведён «великий опыт», и туда водили Марту. Её не просто принесут в жертву, а совершат над ней какой-то сложный обряд, может быть, особый обряд. Мне надо ещё раз там побывать, убедиться, что приготовления продолжаются и необходимые предметы расставляются в должном порядке и на должных места, а значит, я не ошибся и правильно определил место ужасного действа.
Посторонние, а для меня главные, мысли не мешали мне отвечать Генриху.
- Я не хочу спать, но с удовольствием лягу. Может, всё-таки удастся уснуть.
Я заметил, что мой друг поглядывает на меня немного странно, но не успел построить ни одного предположения, потому что он спросил:
- Ты уверен, что тебе можно остаться одному?
- За кого ты меня принимаешь? – резко осведомился я.
Как он всё-таки был добр и снисходителен! Любого другого мой тон покоробил бы, а он принялся меня успокаивать.
- Не обижайся, Джон, я всего лишь хотел предложить побыть с тобой этой ночью. Не беспокойся, я тебя не стесню. Я так устал, что обычный стул покажется мне мягкой постелью, а тебе в моём присутствии будет спокойнее, а то ты переволновался, когда нас атаковала кошка, и, по-моему, вообразил её благополучно вымершим созданием, наполовину птицей, наполовину летучей мышью, да ещё с длинной зубастой пастью.
Я был тронут его готовностью пожертвовать ради меня удобствами, но это не заглушило раздражения.
- Спасибо, но мне не нужна ни нянька, ни сиделка. Ложись спать и не думай обо мне. Я не путаю фантазии с реальностью.
Мы разошлись по своим комнатам, и я до сих пор отчётливо помню, как неуверенно он со мной простился.
Я был готов действовать, тело требовало активной работы, и, если бы не мысль о Марте, я бросился бы из комнаты в темноту замка, одновременно учитывая опасность, которой подвергнусь, и неразумно считая, что смогу защититься крестом и молитвами. Никогда ещё меня не покидал здравый смысл, но в эту ночь в меня словно вселился кто-то другой, вроде, близкий мне, но незнакомый. Однако, как бы отчаянно он ни рвался наружу, я был сильнее и не выпускал его, а вернее, своё тело из комнаты. Мне даже удалось на время усмирить его.
Первым делом я осмотрел знаки возле двери и на подоконнике и закрыл окно. Линии не были подтёрты. Наверное, все были слишком заняты подготовкой к «великому опыту», и меня решено было пока не трогать и не пугать.
Покончив с этим, я принялся… Не подумайте, что у меня помутился рассудок, но спустя какое-то время я обнаружил, что быстро хожу, почти бегаю по комнате. Бурлившее во мне возбуждение толкало меня на любые действия, пусть и нелепые, а то и опасные. Так звери мечутся в своих клетках, чтобы израсходовать излишек энергии, и при этом никто не считает их безумными.
Я напомнил себе, что должен караулить возле двери и прислушиваться, чтобы задержать Марту, если её вызовут или насильно вытащат из её комнаты. Генрих не мог запереть её дверь изнутри, как делала она, но я уже сомневался и в надёжности задвижки. Когда барону требовалась его подопечная, он всегда её получал. Может быть, двери запирались не от него, а от кого-то ещё.
Я очень долго, мучительно долго вертелся возле двери, а потом понял, что возбуждение чуть улеглось. Оно не исчезло и было всё ещё сильным, но уже не чрезмерным. Теперь я смог размышлять, а едва начал, то сразу же почувствовал, что у меня на голове волосы зашевелились от ужаса. Я подумал, что Генрих мог неправильно понять сестру. С понятием «следующая ночь» всегда возникает некоторая путаница. Кто-то применит слово «следующая» к ближайшей ночи, сочтя, что «эта» ночь – та, которая только что прошла, а кто-то, как и Генрих, «эту» ночь воспринимает как предстоящую, а определением «следующая» наделяет ту, которая будет второй по счёту. Вдруг Марта имела в виду нынешнюю ночь? Это означает, что «великий опыт» состоится уже скоро, может, уже начался и девушка лежит сейчас на столе, надёжно привязанная к нему ремнями, и содрогается от боли и ужаса.
Я рывком распахнул дверь, и вновь что-то со звоном отлетело в сторону. У меня мелькнула мысль, что таким способом барон или, точнее, его подручные могли определять, нахожусь ли я у себя в комнате или покинул её. Где-то прячется соглядатай, который насторожился, услышав шум, и двинется за мной следом, определяя, куда я пойду и что буду делать. Удобный и простой способ оповещения. Если бы я догадался о чём вчера, я был бы мудрее и, возможно, сумел бы двигаться так осторожно, что предмет не издал бы звона.
Идти ли мне в подвал, чтобы убедиться в ошибочности или правоте своих опасений? В первом случае я мог погибнуть без всякой пользы, во втором – сделать всё возможное, чтобы спасти девушку. Но что если Марта спокойно спит у себя?
Я подошёл к её двери и прислушался. Там царила тишина, хотя воображение наделило её таинственными шорохами. Тогда я сделал то, что считал и до сих пор считаю недопустимым, и пусть читатель не презирает меня, ведь я действовал не из низких побуждений, а желая помочь: я приоткрыл дверь в её комнату и заглянул внутрь. На тумбочке у изголовья кровати горела свеча, но освещала лишь сбитое в ком одеяло, а девушки не было и в помине. Я слишком стыдился своего поступка да ещё был почти в паническом страхе, что упустил жертву барона, поэтому даже не взглянул, что делается в комнате, а если бы посмотрел, то, может быть, обнаружил бы следы борьбы.
Я захлопнул дверь и постоял посреди коридора, тяжело дыша, но соображая достаточно быстро. Что мне делать? Будить ли Генриха и умолять спасти Марту? А если «великий опыт» состоится завтра? Мой друг, насмерть перепуганный, примчится в подвал, не найдёт ничего подозрительного и… сразу перестанет быть моим другом, а тогда мне или придётся утром покинуть замок и лишить девушку надежды на помощь, или, если доброта Генриха окажется безграничной, завтра я уже не смогу заставить его вновь
