тебе всё рассказал. Дядя в таком настроении, что ему лучше не перечить. А может, это письмо, действительно, очень важное. Но я же с ума сойду, не зная, хорошо тебе или плохо. Сказать дяде о твоей болезни? Он всё равно отошлёт с письмом меня, так как больше некого, но зато ты будешь под присмотром Фрица или Марты, а может, их обоих по очереди.
Я знал, что Марта, Фриц и сам барон будут заняты опытом каждый по-своему, поэтому бессмысленно пытаться спасти девушку, сделав её сиделкой.
- Мне не нужны ни помощь, ни присмотр, - возразил я. – Когда ты вернёшься? Город далеко?
- Нет. Если бы мы поехали вместе, то я бы сделал вид, что добираться до него, а особенно возвращаться, дольше, чем есть на самом деле, но сейчас я попытаюсь не потерять лишней минуты. Если тот, кому предназначается письмо, меня не задержит, я тут же помчусь обратно. Может, успею вернуться до полуночи. Хотя нет, это вряд ли возможно. Тогда постараюсь поспеть к часу или двум.
- Вряд ли я буду спать, - сказал я. – Когда вернёшься, сразу загляни ко мне.
- А то как же! Я и поспешу только ради тебя. У меня уже сердце не на месте от тревоги. Только бы не было задержек с экипажем и лошадьми! А может, ничего не говоря дяде, намекнуть Марте о том, что тебе не очень хорошо, чтобы она изредка справлялась, не нужно ли тебе чего?
- Ни за что!
- Мужская гордость, - понимающе проговорил Генрих. – Как же проявить слабость перед влюблённой в тебя девушкой?! Ты выглядишь лучше, но всё равно не хочется оставлять тебя одного…
Я спохватился, что он теряет время, и поторопил его:
- Чем скорее ты уедешь, тем скорее вернёшься. Мало ли что произойдёт ночью... со мной. До ночи можешь обо мне не беспокоиться, а ночью… кто знает? Обычно болезни обостряются именно ночью, поэтому возвращайся скорее.
- Бегу, - заверил Генрих и, действительно, бросился было к двери, но остановился. – Последнее. Хоть у дяди настроение неважное, но я рискнул сказать ему, что в подвале кто-то поселился.
- Ты рассказал ему о том, что на нас напали?
Я знал, что барону это известно, но раз сам он помалкивал, лучше было бы помалкивать и Генриху.
- Нет. Не хватало только, чтобы и меня записали в сумасброды! Я сказал, будто видел кого-то, пробирающегося в подвал, и что, когда мы с тобой гуляли по замку и проходили мимо одной из лестниц, слышали какую-то возню внизу.
- А он?
- Этим я ещё больше его рассердил. Он велел мне не выдумывать всякий вздор. Боюсь, что я тебя подвёл и он решил, что твоё фантазёрство оказывает на меня слишком большое влияние. Но я могу и ошибаться. Раз он непременно хочет задержать тебя в замке, значит, ты ему пришёлся по душе. А теперь я окончательно ушёл. Как только вернусь – сразу к тебе. А ты ложись.
Крепкий чай мне помог, но не произвёл ожидаемого действия. Я не ощутил прилив сил, хотя слабость перестала быть воздушной. Чтобы прогнать её, я встал, прошёлся по комнате, потом выглянул в коридор. Ни барона, ни Фрица, ни Марты не было видно. Меня принялась точить мысль об осиновых колышках, которые надо было заострить. У меня был с собой складной ножик с несколькими лезвиями, но, как выяснилось, ни одно из них не могло заточить даже карандаш. Если я не найду ничего лучше, то придётся обойтись им, однако у меня была надежда, что Фрица всё ещё нет на кухне и мне удастся незаметно туда пробраться и стащить нож. Если меня там застанут, можно будет сказать, что у меня кончилась вода, а мне нестерпимо хочется пить. Я надеялся, что мне удастся правильно составить предложение на немецком языке.
Я вышел из комнаты, скрывая свои намерения и изображая невинность, и пошёл по коридору. Проходя мимо гостиной, я увидел, что дверь чуть приоткрыта. Сам не знаю, что меня побудило открыть её широко и заглянуть внутрь. То, что я увидел, буквально оглушило меня: Генрих и Марта стояли, обнявшись. Сначала я прирос к месту, а потом хотел уйти, испытывая очень неприятные чувства, однако Генрих заметил меня и кивком пригласил войти.
Как часто люди делают поспешные выводы! Но хуже всего, что почти столь же часто они так и остаются во власти заблуждения. Правда всплывает крайне редко, но и всё равно предубеждённые люди не хотят её признавать. Не стоит принимать на веру то, что первым приходит в голову, когда застаёшь подобные картины, потому что обычно нам в голову, к сожалению, приходят нехорошие мысли.
Девушка не отшатнулась от брата при моём появлении, а продолжала стоять, тесно прижавшись к нему, словно ища у него защиты, и при этом оказалось, что она плачет.
- Успокойся, голубка, - ласково приговаривал Генрих и, глядя на меня, чуть пожал плечами, показывая, что не понимает её отчаяния.
Я-то понимал, но не мог ему объяснить.
- Уезжай, но возьми с собой Джона, - всхлипывала Марта. – Непременно возьми.
- Я не могу, - ответил Генрих. – Но я очень быстро вернусь и ручаюсь, что с ним ничего не случится. Правда, Джон?
Девушка вздрогнула и отстранилась от него.
- Вы здесь? – испугалась она. – Тогда послушайте меня. Поезжайте вместе, а завтра возвращайтесь.
Как же её красили слёзы! Глаза казались больше и выразительнее, лицо – милее. Меня переполняли и жалость к ней, и восхищение её мужеством. Она полностью зависела от барона, боялась его, подчинялась всем его приказам, но нашла в себе силы, чтобы попытаться уберечь меня от возможной гибели.
- Генрих постарается вернуться до полуночи, - необдуманно сказал я, хотя сам в это не верил.
Разумеется, она пришла в ужас.
- Не торопись! – заклинала она, повернувшись к нему. – Не надо возвращаться ночью, в темноте. Зачем? Поезжайте вместе с Джоном и развлекитесь в городе…
Она умолкла и прислушалась.
- Кажется, Фриц прошёл на кухню, - сказала она и отёрла слёзы. – Извините меня, я сама не знаю, что со мной. Мне надо идти.
Когда она скрылась, Генрих развёл руками, пожал плечами и всем своим видом выразил недоумение.
- Что происходит? – вполголоса спросил он. – Я уже шёл к лестнице, но тут появилась она и стала убеждать меня взять тебя с собой, а потом зарыдала. Просит уехать, а сама вцепилась в меня, словно боится отпустить. Может, она опасается тебя?
- Почему?
- Не того, что ты будешь вести себя слишком вольно, а того, что она… Нет, получается не очень прилично. Словом, она влюбилась в тебя, поэтому боится остаться с тобой наедине, чтобы в разговоре не выдать своих чувств. Я ведь служу вам не только переводчиком, но ещё и тем самым третьим, который на этот раз не является лишним.
Он ничего не понял, но я делал вид, что готов с ним согласиться.
- Надеюсь, что она справится со смущением, - продолжал Генрих. – А ты говори с ней за ужином о чём-нибудь постороннем. Хотя, о чём ещё вы можете говорить? Да и как вы будете говорить? Сумеете ли вы понять друг друга? Легче сказать «Ich liebe dich», чем рассказывать о жизни в Англии. А тебе, я вижу, гораздо лучше, раз ты встал и ходишь. Но всё-таки советую тебе вернуться к себе и спокойно посидеть или полежать. Из-за девичьей застенчивости я потерял много времени, но надо же было её как-нибудь успокоить. А теперь я побегу.
- Поторопись, - попросил я.
- Теперь уж вдвойне потороплюсь: из-за тебя и из-за Марты.
Мы расстались, и я вернулся в свою комнату. Раз Фриц на кухне, мне туда не стоит заходить, поскольку нож мне стащить не удастся. Сами понимаете, что я был далёк от спокойствия. К тревоге из-за того, что в решающий момент со мной не будет друга, прибавилось восхищение Мартой, жалость к ней и чувство стыда за недостойную мысль. Хорошо, что Генрих не подозревал, а чём я подумал, а то его отношение ко мне могло бы поменяться. Как же человеку надо быть осторожным в выводах!
Из-за болезни у меня пропало несколько часов, а день уже почти совсем склонился к вечеру, поэтому мне надо было спешить. Я вытащил свой ножик и принялся обстругивать осиновые палочки, придавая им вид заострённых колышков, и убедился в никчёмности ножей с несколькими лезвиями. Лучше было бы купить нормальный складной нож с одним лезвием, которое было бы крепким, острым и нескоро тупилось, но почему-то именно эти красивые бездарные штучки перед их приобретением кажутся наиболее желанными.
Я промучился до самого ужина, но не получил идеальных колышков, которые мог бы с лёгкостью вогнать в грудь вампира. Мои были нескладными и с заусенцами, но всё же я почувствовал себя увереннее.
- Джон, через четверть часа приходите на ужин.
Голос Марты раздался одновременно с негромким стуком в дверь, и я подскочил от неожиданности.
За усердным занятием я отвлёкся от забот о ближайшем будущем, поэтому напоминание об ужине застало меня врасплох. Генриха не будет рядом, и мне придётся самому общаться с бароном. Мало того, что я ничего или почти ничего не пойму из его невнятной речи, так ещё надо будет изображать неведение относительно приближающегося «великого опыта», хотя мой враг прекрасно осведомлён обо всех моих действиях.
В столовую я шёл со стеснением в груди, но, как это обычно бывает, действительность оказалась не так ужасна, как фантазия. Хозяин замка был ещё учтивее, чем всегда. Он заботливо расспросил меня о самочувствии, хотя и не знал о моей болезни. При этом он очень внимательно на меня посмотрел, и я сейчас же заподозрил, что в моём заболевании виновен он. Потом в его речи прозвучало имя племянника, и из нескольких знакомых слов я понял, что он извиняется за его вынужденное отсутствие. Зато дальше я растерялся, потому что мне послышалось не то «mögen», не то «Magen». Первое слово, как я знал, означало и «нравиться», и «желать», и «пусть», но я не понимал, к чему и к кому это относится, второе же слово и вовсе означало, насколько я помнил, «желудок». Но уж желудок вообще не мог мне помочь. Может, это слово включено в какое-нибудь не очень распространённое пожелание хорошего аппетита? Но почти сразу я вспомнил о таинственной кошке, чьи внутренности представляли для барона большой интерес. Уж не о её ли желудке шла речь? Но зачем же говорить об этом мне, если предполагалось, что мне неведомо о её существовании? Или барон описывает её как новый и очень редкий экспонат своего музея? Но к чему же при этом чуть усмехаться?
Потом барон вполне ясно, то есть простыми словами, выразил наше общее мнение, что плохо не знать языков, и я с ним горячо согласился, в то же время испытывая странность своего положения, ведь, изображая радушного хозяина, он забавлялся, а я был вынужден разыгрывать роль ни о чём не подозревающего гостя.
Прозвучавшее слово «Esslust» поставило меня в тупик, и барон это понял, так как заменил его на «Appetit». Но о чьём аппетите он говорил? Неужели до него дошли сведения о чае, который Генрих для меня добывал? Откуда ему было знать, что я налегал преимущественно на чай, а закуски интересовали только Генриха?
Мне стало стыдно точно школьнику, которого застали на воровстве конфет, но барон покачал головой и с ласковой улыбкой, которая меня покоробила, сказал что-то о романтичном юноше, вероятно, имея в виду меня, и о чьём-то здоровье. Если это он насылал на меня болезнь и говорил именно о моём здоровье, то его слова были прямой насмешкой. Наверное, кошка, забавляясь с пойманной мышью, испытывает меньше жестокого удовольствия, чем он, забавляясь с молодым человеком, который пока ещё был нужен ему живым и которого он считал беззащитным.
Марта была живее, чем обычно, или, точнее, менее
