Я себя сфоткала, такая страшила!
- Расскажи, незачем врать, у тебя не получается, сразу видно, что ты врешь.
- Ничего, со временем научусь.
- Не надо. Мне пора, послезавтра утром зайду, после ночной смены.
- Даже не вздумай! – Марина пнула его ногой. – Вечером придешь, как выспишься.
- Я после ночных все равно не сплю.
- Я сказала - нет! – строго сказала Марина. – Чтобы поспал, понял меня?
- Попробую, но не обещаю. Буду стараться.
- Я проверю, - Марина хитро взглянула на него. – Ты тоже врать не умеешь.
- Умею, я же комбинатовский. Тебе врать не могу, не получается.
- А пробовал уже?
- Нет, и не собираюсь даже.
- Я все равно это узнаю! – уверенно воскликнула Марина.
- Не хвастайся. Все, мне пора.
- Кость, скажи честно, я же уродина? – она доверчиво глядела ему в глаза, боясь увидеть в них фальшь.
- Нет, я тебе уже это говорил. Выглядишь ты пока неважно, но это временно, надо немного потерпеть.
- Немного, - недовольно повторила Марина. – Волосы у меня еще не скоро отрастут.
- Это все мелочи, главное, что твой протез будет скоро готов.
- Ага, слушай, как они меня задолбали этими тестами. Подключат меня к своему прибору и командуют, чтобы я рукой шевелила. Чувствую себя идиоткой!
- Какая глупость, протез сложный, его настраивать надо. Потом еще год точно будешь к нему привыкать.
- Я никогда не привыкну к нему, - прошептала Марина. – Это не мое тело, это не я.
93.
Наступила осень, теплая, короткая, с резкими непродолжительными дождями, бившими в окно под утро, пока еще было темно. Марина обычно не спала в это время, уходя из комнаты на кухню к единственному окну в квартире, и смотрела в темноту утра, вдыхая запахи мокрой листвы, пьянящий аромат увядающей природы, доносившийся с земли, высовываясь в открытое окно. Они жили с Костей на втором этаже, и можно было при желании спрыгнуть вниз прямо из окна на мягкую от пышной травы землю, не боясь себе сломать ноги.
Месяц назад она вышла из больницы, тогда ей казалось, что все смотрят на нее, разглядывают как урода из древнего цирка. В тот недолгий путь от больницы до рабочего квартала она вся издергалась, беспрестанно поправляя кепку, скрывавшую ее лысую голову и наметившимися тонкими волосами, поправляла перчатку на правой руке, боясь, что кто-то сможет увидеть матовый блеск новенького протеза из-под длинного рукава куртки спортивного костюма. Но это были лишь глупые страхи, роботу-такси было все равно, так же, как и редким прохожим, встретившимся им по пути к дому. Дом был панельный, старый, не более девяти этажей, вокруг дома был разбит сад с одичавшими за многие десятилетия, неухоженными деревьями и высокими кустарниками, образовывавшими колючий забор, скрывающий однообразную жизнь жильцов этого дома. Прямо за окном через узкую дорогу начинался заросший парк, здесь редко кто ходил, и Марина чувствовала себя защищенной, быстро освоившись в малоформатном жилье. Она уже жила раньше в подобных квартирах, где комната переходила в спальню, отделенная тонкой перегородкой в виде узкой барной стойки, выполнявшей роль стола, крохотный санузел и одно окно на кухне, большое, на всю стену. В доме жило немного людей, в основном молодежь, и те, кому полагалось бесплатное муниципальное жилье. Как-то вечером Марина гуляла с Костей по парку, они подошли к дому, когда было уже совсем темно. Окна в их доме горели в шахматном порядке, сначала Марина не обратила на это внимание, но выходя вечером на прогулки, когда Костя уходил в ночную, она каждый раз подмечала это, про себя называя дом шахматной доской.
Марина высунула руки в окно, подставляя их дождю. Она почувствовала, как обе руки стали мокрыми и холодными. Удивительно, как она иногда чувствовала свой протез, забывая про то, что это не ее рука. Гладкий матовый протез, сделанный точь-в-точь, как ее рука, изящный, тонкий, она иногда любовалась им в лучах заходящего солнца, стараясь принять его, как учили в реабилитационном центре при больнице, чувствовать его продолжением своего тела, горящего в лучах краснеющего солнца, но холодного, неживого. Первые дни она запрещала себе притрагиваться им к себе, к своему телу, голове, лицу, выполняя лишь положенные упражнения, тренируясь дома управлять им, чувствовать обратную связь. Со временем она стала чувствовать температуру, влагу, и это был не протез, инородное тело в ее голове могло управлять движением руки, не передавая и не принимая информацию с датчиков, собственно на протезе датчика и не было, была простая сигнализация о высокой температуре, если Марина подносила протез к открытому пламени или клала титановую ладонь на раскаленную плиту, тогда протез вибрировал и противно пищал. Как бы ни старалась Марина разграничивать себя и внедренные части, она все равно вживала их в себя, имитируя в своей голове недостающие функции, наделяя протез новыми возможностями, в реабилитационном центре это называли построением новой модели себя.
Рано утром Марина уезжала в больницу на занятия, где ее заставляли выполнять простые для обыкновенного человека действия: поднимать вещи разных форм и не ломать их, не раскрошить их в железной хватке протеза, учили нажимать на кнопки, рисовать простые линии так, чтобы не прорывать бумагу, и в итоге она пока рисовала огромным гвоздем на фанере. Эти упражнения давались ей тяжело, мозг отказывался правильно исполнять команды, норовя то помочь ей левой рукой, то прикладывая неимоверную силу, радуясь, что у нее что-то стало получаться, боясь, что кружка или кубик выскользнет из рук. Марина просила, чтобы ей настроили протез на меньшую мощность, но Александр Сергеевич и Игорь Николаевич были категоричны – она должна была чувствовать свою силу, сразу понимать свои возможности, уметь управлять ими, отлаживать свою нервную систему. И она училась, старалась до вечера, часто забывая про обед, сидя за тренажерами, складывая из мелких кубиков затейливые дворцы, неожиданно всплывавшие в памяти из далекого детства, когда мама читала ей сказки, проецируя яркие образы прошлого на белую стену комнаты. Потом ее заставили колоть дрова, дали огромный колун, она такие видела в музее. Поначалу у нее ничего не получалось, колун норовил то бросить ее вперед, то хотел садануть по ноге, но протез держал его крепко, подбадривая ее быть увереннее. Через две недели она уже колола любое полено на тонкие щепочки, взмахивая будто бы невесомым топором, срезая древесные волокна, как нож режет масло. В конце каждого дня она садилась за стол и прикладывала протез к круглой платформе считывателя, и протез передавал данные программе, получая от нее корректировки, Марине иногда казалось, что у нее в голове щелкают микрокристаллические реле в тонкой плате процессорного чипа, от этого немного болела голова и дрожала левая рука, но Игорь Николаевич, сидевший рядом с ней в эти полчаса, объяснял все, что делает программа, не переходя на простой язык, разговаривая с ней как с равной, и она понимала это лучше, чем нестройные объяснения тренеров реабилитационного центра, говоривших с ней глупыми шуточками, часто переходя на отвратительный ласковый язык, которым разговаривают с детьми. Она просто делала новые упражнения, а вечером получала разъяснения у Игоря Николаевича, всегда готового ей объяснить, в эти полчаса он улыбался, представая перед ней другим человеком, один раз она не выдержала и крепко обняла его, расцеловав солеными от слез поцелуями. Он смог только прохрипеть, что она его сейчас задушит, Марина отпустила его и ужаснулась, на его шее был красный синяк от протеза. После этого случая она стала заниматься еще усерднее, понимая, какую силу ей дали, но все равно дома больше не осталось ни одной стеклянной или керамической посуды, пластиковая рассыпалась в прах, поэтому Костя принес целую коробку эмалированных кружек, тарелок, крепких столовых приборов, которые он не мог сам согнуть, но Марина могла, и частенько после работы он брал в руки молоток и выравнивал посуду, посмеиваясь над смущенной и злящейся Мариной, клявшейся, что она больше ничего в руки не возьмет, а то все сломает. Костя хохотал еще громче, исправляя все, что она сломала, имея запас оконных ручек, палитру клеев и прочее – все в квартире носило отметины руки Марины: мебель, двери, краны, иногда вырванные с корнем из раковины, душевой кабины, держалась лишь входная дверь, сделанная топорно с негнущимися грубыми ручками и чудовищными на вид петлями.
Марина отошла от окна, с ее рук стекала вода, голова и лицо были мокрыми от капель дождя. Она вытерлась полотенцем, осторожно ощупав пальцами левой руки белые островки повязок на голове, калящиеся бинты не промокли. Быстро раздевшись, она юркнула в теплую постель, плотно прижавшись к Косте. Он не спал, как и она, слушая дождь.
- Я тебя разбудила? – шепотом спросила Марина.
- Нет, я уже не спал, - ответил он, осыпая ее поцелуями.
- Тебе еще рано вставать, спи, - прошептала Марина, неуверенно сопротивляясь его ласкам.
Нахлынувшее горячей волной желание заставило ее забыть про все свои страхи, ей стало жарко, и она сбросила одеяло на пол, не замечая, как гладит его обеими руками, не боясь что-нибудь сломать Косте. Тело правило ею, освобожденное от гнета ненужных мыслей, фантомных болей, ненужной одежды, свободное, сильное, гибкое, повелевающее его волей, двигающееся с все более нарастающим темпом, спешащее, вдруг этот миг просветления опять скроют тучи выдуманных ею заблуждений. Марина громко дышала, задыхалась, то осыпая Костю градом долгих страстных поцелуев, то выпрямляясь, чуть откидываясь назад, двигаясь с ним в одном ритме, передавая все более нарастающее напряжение друг другу.
Костя неподвижно лежал на кровати, нежно гладя моментально уснувшую истомленную Марину, еще горячую, рефлекторно подрагивающую от его прикосновений. По ее щекам текли слезы, иногда во сне она начинала целовать его, что-то шепча еле слышно.
Наступил рассвет, Марина проснулась, удивленно посмотрев на него, и громко рассмеялась, но вдруг испугалась.
- Тебе же не было… - начала она неверный вопрос.
- Все было прекрасно, я тебя люблю, - остановил он ее, зная наперед, что она скажет, мучая и себя, и его придуманными барьерами.
- Правда? – глаза ее заискрились счастьем. – Ты же не врешь мне? Ну, пожалуйста, не ври!
- Ты самая прекрасная и обворожительная на всем свете, - улыбнулся он. – Но у меня уже затекло все тело.
- О! – Марина слезла с него, смеясь, наблюдая за его неповоротливыми движениями. – Пора вставать.
-Пора, - согласился он.
- Ты опоздаешь, - сказала Марина, отвечая на его ласки, в ней словно что-то лопнуло внутри, высвобождая запрятанную в глубины энергию. Она шептала, не слыша своего голоса, говорящего куда-то внутрь нее, сжимаясь всем телом, когда он резко входил в нее. – Ты опоздаешь, Костя.
Марина проснулась от стука металлической посуды на кухне. Костя заботливо завернул ее в одеяло, дав поспать еще полчаса. Марина встала с постели, завернутая в одеяло, поправила его, чтобы оно не спадало на пол, и подошла к столу. Костя уже приготовил завтрак, на плите стояла большая сковородка с вкусно пахнущим омлетом с ломтиками хлеба, на ее месте уже была вазочка с любимым печеньем и большая кружка молока, которое она должна была пить
