половине шестого подняться и пойти в соседнее здание, когда все уже едут домой, и отсидеть там дополнительно три-четыре часа за партой. При этом ещё и пытаться там что-то запоминать и записать, понять записанное. А потом в десять вечера ехать домой, смертельно-уставшему, быстренько ужинать и ложиться спать. А наутро вскакивать по будильнику и мчаться опять на работу, не отдохнувшему и не выспавшемуся как следует; весь день сидеть за столом и что-то соображать, что начальство требует, а вечером - в институт на занятия. И так - в течение пяти лет, такая карусель утомительная и энерго-затратная. Нет, такое не каждому было под силу и по плечу, такая изматывающая человека пытка! Железную волю надо было иметь и силы нечеловеческие, чтобы всё это, элементарно, сдюжить… И вообще, замечу тебе, что вечернее и, тем паче, заочное обучение придумали у нас враги: чтобы плодить дипломированных неучей и бездельников по всей стране, и через них потом и их высокие должности и оклады выкачивать денежки из казны, при этом не имея от них, бывших студентов-вечерников и заочников, никакого толка. Но это так, к слову: мои личные и сугубо частные наблюдения…
- Итак, вечернее обучение, помимо прочего, - это тяжкий изнуряющий труд. И прежде всего - физический… Поэтому-то многие у нас на моей памяти, начав учёбу на кураже, на энергетическом запасе и иллюзиях, быстренько её бросали и переставали туда ходить. Особенно, молодые девчонки, которые, выйдя замуж, с головой погружались в семью, в проблемы и заботы домашние. На кой ляд им вечерняя смена была нужна и диплом какой-то, когда их мужья уже поили и кормили всласть, деньгами и пропитанием обеспечивали… Парни в этом плане всё-таки были покрепче и поцелеустремлённее. Но и они в основной своей массе не выдерживали, как правило: через год или два бросали учёбу, наплевав на итээровский статус будущий и диплом, за который надо было терпеть такие мытарства и издевательства над “природой”...
- Усманов Равиль не бросил, до конца доходил. Исключительно, повторюсь, из-за своей патологической жадности и завистливости: деньги больше жизни любил, больше собственного здоровья даже. Молодец, что скажешь. Выдержал, вымучился, к 30-ти годам получил диплом о высшем образовании на руки - заветную свою цель. После чего его по законам советского времени сразу же перевели в инженера, сделали у нас в секторе инженером с должностным окладом в 150 рублей. Деньги, как ни крути, приличные, если к ним ещё и премии ежемесячные прибавлять, которые у нас строго всем работникам предприятия выплачивались, без исключений, и которые той же зарплатой являлись, по факту, частью зарплаты. В деньгах, короче, выиграл он прилично, в полтора раза почти. Пять лет, поэтому, терпел и пыхтел не зря: муки затраченные ему вернулись сторицей… Знаний, правда, не приобрёл ни сколечко: ибо «дураков учить, что мёртвых лечить» - дело и безнадёжное, и бессмысленное. Но так они ему и не нужны были - знания-то. Потому что работать в нашем НИИ он и не собирался…
35
- И вот в этот-то самый момент, когда Равиля сделали инженером, в наш сектор, как мне рассказывали, как раз и пришёл на должность старшего научного сотрудника Огородников Вадим Александрович, в которого ушлый и дальновидный Равиль как клещ заморский мёртвой хваткой вцепился. И не отпускал потом от себя на протяжении долгих лет, пока у нас в институте числился-болтался… Вадим Александрович, в свою очередь, не отпихивал его от себя, не прогонял - как собачонку комнатную всегда держал рядом. Они быстро если и не сдружились, то стали товарищами: разница в возрасте в шесть лет это им вполне позволяла… И, знаешь, Вить, - задумался на секунду Валерка, - понять этот странный союз было можно: оба в нашем секторе были изгоями по сути, одинокими в коллективе людьми; обоих презирали и третировали с первого дня, открыто и за глаза посмеивались.
- Огородникова, того ненавидели за крутой физтеховский диплом и кандидатскую диссертацию, которая его над бездарными сослуживцами высоко поднимала, за умение молниеносно и качественно решать сложнейшие задачи: их кроме него у нас решить никто не мог. За то, наконец, что порядок в секторе периодически хотел навести, или хотя бы видимость дисциплины: блатных дармоедов всё пытался приструнить-урезонить, рублём наказать. А кому такое понравится-то?! Бездари, неучи и упыри революционеров на дух не переносят; как и люто ненавидят всех тех, кто умнее, грамотнее, талантливее, кто на их кошелёк и комфорт покушается, тем более, на материальное и социальное благополучие. Это я на работе хорошо для себя уяснил, зарубил на носу; для меня это стало законом жизненным, правилом... Ну а Усманова презирали за то, что был он полный м…дак с рождения, абсолютный, так сказать, и законченный. Был “Огородников”, если так можно выразиться, взятый с обратным знаком, вывернутый наизнанку, наоборот… Вот они, два изгоя, два “полюса мирозданья” и склеились намертво. От безысходности стали товарищами, “корешками”.
- Эта “дружба”, к слову, была выгодна им обоим, была двусторонняя. Потому что Огородников, выпускник МФТИ, старался выглядеть и вести себя этаким небожителем, человеком не от мира сего, которому-де ничего не надо, не требуется. Но на самом-то деле ему надобно было всё: и оклад максимальный в отделе, и квартира, которую ему на нашем предприятии выделили, в конце концов, и от которой он не отказался. Да и те же путёвки в пионерские лагеря для дочурки требовались, путёвки в санатории, справки различные в ЖЭК или ещё куда, за которыми надо было по институту бегать и перед всеми кланяться. А он, Вадим, гордым хотел казаться, крутым, и кланяться категорически не желал перед всякой необразованной рванью, что до краёв заполонила наш институт: бухгалтерию, плановый отдел, отдел кадров, профком и всё остальное, что и перечислять замучаешься. Разве ж всех наших бывших советских чиновников перечислишь, запомнишь! Им несть числа!...
- Чтобы отгородиться от них, не марать об них душу, да и самому не мараться, он и приблизил к себе Усманова. Этакого быстроногого вьюнка, который вместо него везде у нас бегать стал, справки и выписки собирать, сплетни. Словом, стал у Огородникова мальчиком на побегушках, или негласным личным секретарём, помощником по всяким необременительным поручениям…
- Для угодливого и непоседливого Равиля эта роль помощника при Вадиме была сущий клад, была ему исключительно по сердцу. Он бы и без этого везде бегал, везде совал бы свой нос: был этаким стопроцентным общественником, жившим всегда по принципу - “где бы и кем ни работать, лишь бы не работать”, лишь бы баклуши бить, крысятничать и побираться. Не успел инженером стать, зараза такая, сразу же в профком пробрался каким-то чудесным образом, вроде как его туда от нашего отдела избрали. И забыли про него. Представляешь! “Старики”-то наши гордыми все как один родились и не хотели быть у тамошних деляг-евреев в услужении и попрошайках. Хотели выглядеть в глазах руководства заслуженными трудягами и передовиками, помешанными на космосе, на науке, на достижениях, казаться вершителями больших проектов и дел. А Усманычу космос до лампочки был. Как и всё остальное - великое и прекрасное. Он, пробравшись однажды в профком, почувствовал себя там как рыба в воде, или как блоха в штанах дедовских, прогнивших и провонявших. И так всю дорогу там потом и числился, сволота, стал там для всех родным, со временем “корни пустил”, по полдня не вылезал оттуда, вынюхивал всё и выслушивал, с евреями лясы сидел и точил - прописался, короче.
- Он ведь откровенным и ярко-выраженным паразитом с рождения был, гнидой двуногою, падальщиком - не человеком, что я тебе убедительно доказать пытаюсь. А там, в профсоюзном комитете, наши институтские деятели-ловкачи постоянно какие-то дела проворачивали, “рубили бабло”, “ништяки” под шумок собирали - обычная для любого профкома практика. И нашего - в том числе. Вот он подле них и вертелся вьюном, окусывался и подъедался - питался объедками со стола, паскудина, оставшимися крохами; и до задницы был счастлив, что евреи ему рядом с собой находиться дозволяли, что не отпихивали как шелудивого пса. Это ж такое счастье!
- К серьёзным-то делам они его, разумеется, не подпускали - нужен был им сто лет этот “прыщ” паршивый и недоделанный. Так, подкидывали ему иногда самую малость на пропитание, для отвода глаз и избежания лишнего шума и разговоров по институту. А он страшно мелочным был по натуре - и отходам был несказанно рад, тем крохам-объедкам, какие ему там иногда доставались… В институтских цехах и отделах, прикинь, Вить, полная тоска и уныние наблюдались, особенно в 90-е годы, загнивание тотальное и катастрофическое, разрушение. А у евреев в профкоме праздник непрекращающийся кипит и пенится через край, коньяки и колбасы сырокопчёные со столов не сходят - и всё левые, всё дармовые… Разве ж мог наш халявщик-Равиль пропустить когда подобное сладкое пиршество…
36
Я слушал Валерку, разинув рот, ловил каждое его слово: до того мне история про прощелыгу-Усманова крепко за душу взяла, была и поучительна, и увлекательна сверх всякой меры - как добрая русская сказка. И напарник, видя всё это, только “поддавал и поддавал жару”.
- У нас на предприятии-то, - продолжал просвещать он меня социальными и оккультно-мистическими вопросами, - ещё Лёвка Ковалёв, в бытность профоргом, в конце 80-х коммерческий отдел организовал - снабжал сотрудников института барахлом разным: обувью импортной, тряпками, мылом турецким с косметикой и чем-то ещё - с чем тогда в стране была напряжёнка, если помнишь. Вроде бы нам делал доброе дело, парень, о нас заботился, - но больше-то, конечно же, о себе, свои набивал кошельки и карманы. Шёл по пути, короче, проложенном ещё его лихой предшественницей-единокровкой Озимовой. Машину себе, помнится, перед увольнением даже купил на левые деньги, на барыши, «Жигули» четвёртой модели… Потом, когда он уволился от нас, он пост профорга вместе с коммерцией Веньке Исаеву передал по наследству: я рассказывал. Вот Венька все 90-е годы делишки в нашем НИИ и вертел: в опустевших цехах склады для товаров устроил с разрешения руководства, где столичные коммерсанты товары свои хранили и Исаеву за то хорошие “бабки отстёгивали”. Да ещё и коньяком его регулярно поили, обмывали в профкоме удачные торговые дни.
- Ушлый Равиль оттуда и не вылезал поэтому. Сначала Лёвку, а после Веньку и его деловых партнёров всё ходил и усердно “пас”: чтобы они его, значит, с хвоста не сбросили, не забыли. Как только почует, пёс поганый, что дело к грандиозной пьянке-гулянке идёт, - сразу лицом меняется, взглядом, как хищник перед охотой. Приходит в профком с вещами часа этак в два, после обеда сразу же, и сидит, как приклеенный, до конца рабочего дня. Не выгонишь… Уж на что у нас профкомовские ребята тёртые калачи были: за ними за всеми, как говорится, не заржавеет. Да и пальца им в рот тоже не положи - оттяпают и не поморщатся. Но и они с ним поделать ничего не могли, представляешь! не могли его отцепить, откровенно послать на три буквы…
- С Исаевым-то я по этому поводу не говорил ни разу - по поводу Равиля и его халявно-паразитического
