города, незнакомец, неряшливый, хмурый на первый взгляд, но меня тянуло к нему. Чем ярче становились дни, тем тяжелее было шарахаться от стены к стене, разминать ноги, руки, два подхода и лежишь на кровати в изнеможении, болят все мышцы – ура! Значит, они у меня ещё остались. Так бывает, что боль в радость, сильная, монотонная, острая, пульсирующая, позволяющая чувствовать себя живой. Хорошо, что меня не ругали за мои упражнения, невролог и травматолог давали советы, даже хирург приходил. Он долго меня ощупывал, проверял мышцы, кости. Это очень больно и приятно одновременно, особенно от того, что этот здоровый дядька с ручищами, как мои две ноги, всё делал деликатно, не заставлял раздеваться догола, не пялился часами на меня, предупреждал, а напоследок подмигнул и улыбнулся, наказав больше есть.
Скоро, очень скоро меня выпустят в этот холодный и тёплый город, в эту слякоть, к первой траве, весёлому щебету птиц, к деревьям, расправлявшим ветви после зимней спячки. Я каждый день следила за сквером напротив, как голые ветви одевались в белый наряд, как гнулись под тяжестью льда ветви, ломались слабые, как таял лёд, уходил снег, оживала природа. Здесь не так уж много развлечений, поневоле станешь юным натуралистом, но это пройдёт, дайте выйти на свободу, убежать отсюда!
Мне передали записи моего бреда, в расшифровке. Читается с трудом, я бы сама себя засунула в дурку, представляю, как это в звуке – мерзость, фу! Странное ощущение, вроде и бред, а вроде и нет. Я выхватываю некоторые абзацы, строю линию, что-то начинаю вспоминать, а, может, придумывать, не знаю. Это трудоёмкое занятие, тогда голова раскалывается, брожу из угла в угол, в коридор меня не пускают, нельзя, могу подхватить инфекцию. Интересно, как они собираются меня такую беспомощную выписывать? Я же помру после первого же вдоха, заглочу какой-нибудь гриб или вирус и всё, закопают тут же.
Мой коматозный бред постепенно обретает форму, пишу новые главы моего дневника, вставлю их назад, как расшифрую всё. Снов я не вижу, мне достаточно того, что я уже расшифровала, чтобы не хотеть снов, никогда больше, не надо никаких снов, хватит! В этих записях я начинаю узнавать себя, нет, не вспоминать, именно узнавать. Что-то там во мне сломалось, я была тогда живее, мне кажется, живее и добрее. Да, добрее, во мне что-то умерло, сгорело, не чувствую жалости, ничего такого. Смотрела кино, умерла собака, а мне плевать и на неё, и на хозяев, на детей, убитых горем – плевать на всех, особенно на себя. Есть я и есть, плевать.
Но я отвлеклась, столько мыслей в голове. Постоянно думаю о своём коматозном бреде, смотрю на то, как играют на крыше соседнего корпуса вороны, и бегу записывать молнию, что ударяет в голову. Это как прозрение, наверное, древние пророки чувствовали то же самое, хотя, нет, ничего они не чувствовали, не могли – их не было. Мне тут принесли библию, не знаю, зачем. Они думают, что мне не хватает бога, но какого? Яхве или Эля? Не понимаю, но почитываю, иногда, смеюсь, как всё написано, для тупых, чистая пропаганда. Через две недели подложили ещё и тайное Евангелие от Марка, так гласила затёртая надпись на обложке, книжка потрёпанная, грязная. Его не открывала, жду, когда Коран принесут. Это всё медсёстры, одна из них так наседает, требует, чтобы я молилась, а мне духу не хватает послать её куда подальше, киваю, молчу, стараюсь не заржать. Терплю, я вообще много чего терплю и бешусь от этого, жалкая беспомощная, почти инвалид.
Мне написала мама. Она долго молчала после моего письма, потом ответила. Её зовут Людмила и она не моя мама, как бы ей этого не хотелось. Я увидела всё между строк, увидела её, страдающую над каждым словом, как дрожит рука, капают слёзы. А, так это мои, всё письмо закапала. Ну нет, теперь не отвертится – я решила, будет мамой, моей мамой, у меня же никогда не было мамы. Людмила всё рассказала, как было, и что-то смутное зашевелилось во мне, тяжёлое, неприятное, из далёкого детства. Захотелось плакать, снова стать маленькой, чтобы меня взяли на ручки и успокоили. Вот меня подняли с пола, я плачу, захожусь в истерике, мне страшно и обидно, но больше страшно. Руки сильные, тёплые, меня прижимают к груди, гладят по голове, а я плачу и плачу, но уже не дёргаюсь, не бьюсь головой. Утыкаюсь лицом в его рубашку, он тогда только бросил курить, от него пахнет табаком и кофе, запах нерезкий, приятный, и голос, я вспомнила его голос, папин, добрый, немного охрипший от волнения, он переживает, как и я. Засыпаю, схватив его ручками за рубашку, за руку, лишь бы не отпускал, не бросал, пожалуйста, не бросай меня, не бросай!
Рыдаю в голос, как полоумная. Никто не видит, у них обед. Пишу ответ маме, бумага мокрая от слёз, письмо короткое, пара строк:
«Мама!
Ты моя мама! Я так решила, и так будет – не вздумай сопротивляться, даже не думай об этом!
Я вспомнила папу, на секунду, одну бесконечную секунду. Он тёплый и от него пахнет табаком и кофе – я сохранила это в памяти, и когда мне грустно и тяжело, я вновь чувствую его. Жаль, что не увидела его лица, но поняла, как сильно его люблю. И тебя, а мы хорошо были знакомы? Мне кажется, что ты пахнешь шоколадом, горьким, и зефиром. Как я хочу домой – забери, пожалуйста, забери меня отсюда!»
Выпускают! Даже не верится, сижу и смотрю на стопку одежды на койке. Это не моя одежда, я не вправе такое носить, настоящее, свободное, не однотонные рубашка и штаны, безразмерные, без пола и лица, существующие отдельно от человека. Я так привыкла к этой безликой одежде, что забыла, зачем нужно столько всего. Хочу одеться и боюсь, смеюсь и плачу, тыкаю пальцем в экран, у меня уже мания, записывать за собой, вдруг опять потеряюсь.
Я оделась. Неприятно, тяжело, одежда здоровых, свободных людей тяжёлая, её много. Сначала запуталась, забыла про колготы, про майку, долго смотрела на трусы и бюстгальтер, вот он-то мне точно не нужен, на рёбра его натягивать? Кое-как оделась, разделась, оделась ещё раз и устала. Сидела минут десять на койке, отдыхала. И куда я собралась, если у меня столько сил отнимает простое одевание? Может, мне ещё рано?
Ругаю себя за эти мысли, за трусость, малодушие – долго вспоминала это слово, сегодня всё как-то долго. Вещей у меня немного, схватила планшет, флешку с моим коматозным бредом и учебник по физиологии, мне его перед комой подарил мой бывший лечащий врач, а я не могу вспомнить, кто он. Обидно, наверное, он хорошо ко мне относился, и я умело пустила пыль в глаза, раз он решил подарить эту книгу. Она старая, из вузовской библиотеки, много штампов, пометки карандашом на полях, потёртая, живая книга.
За мной пришли. Всё больничное я оставляю здесь, ничего не хочу с собой брать. Медсестра понимающе кивает и убирает больничную одежду, полотенца, мыло, зубную щётку и что-то ещё в пакет, при мне убирает комнату. А мне не обидно, даже радостно, скорее бы убрать меня отсюда, выветрить мой запах, до последней молекулы, выветрить из меня эту больницу, навсегда. Не вернусь, никогда больше не вернусь сюда.
Встаю, иду к двери, мне можно выйти в коридор. Медсестра идёт рядом, придерживает за локоть, а я прижимаю к груди мои пожитки, часто проверяя, не выпала ли флешка. Медсестра забирает её у меня и кладёт в нагрудный карман рубашки. Я рада, что она сегодня в смене, не говорит лишних слов, понимает меня с полуслова. Проходим мимо зеркала, останавливаемся. На меня смотрит лысый ребёнок, которого одели во взрослую одежду. Джинсы и жилет висят на мне, как на вешалке, рубашка ещё ничего, мне нравится этот нежно-салатовый цвет, он хорошо смотрится с тёмно-зелёной жилеткой и голубыми джинсами, а может и нет, я не стилист. Неужели, это я? Большие глаза, просто огромные, серо-голубые или просто серые? Губы сжаты, ну же, улыбнись, улыбнись! Я улыбаюсь, подмигиваю себе, медсестра смеётся. А я ничего, тоща, как Кощей, погнутая ураганом берёзка. У меня во дворе есть берёзка, моя берёзка! Вспомнила! Это как удар током, меня подхватывают за локти.
Доходим до лифта, сил больше нет, и я без уговоров сажусь в инвалидное кресло. Бежать собралась, ха-ха! Буду ползти и отключусь на полпути, жалка и беспомощная, но такая счастливая – выпускают, выпускают по УДО! Я не оговорилась, но об этом позже, и всё же, УДО – самый верный термин. Мне так и сказал лечащий врач, шутил, наверное, только шутка так себе, плохая, а что может быть здесь хорошего?
Лифт прозвенел, открылись двери, и меня выкатили в огромный холл. А здесь красиво, не так ужасно, как в палатах, все улыбаются, девочки улыбчивые щебечут на стойке, от них пахнет самодовольством молодой самки и неудовлетворённостью, желанием внимания. Они не смотрят на меня, зато я их изучаю во все глаза, какая у них белая кожа, розовые губки, накрашенные глазки, как крутятся перед ними мужчины, давно уже получившие все ответы, очарованные, околдованные их детскими голосами. А какой у меня голос? Когда я в последний раз говорила? Нет, не отвечала односложно «да» или «нет» на вопросы врачей, когда не слышишь не то, что своего голоса, а мыслей своих не слышишь, один вязкий туман в голове. Они старше меня, но почему-то я ощущала себя старой, будто бы моя жизнь прошла мимо и большую часть я потеряла, навсегда, кто-то отобрал у меня! И стало так жалко себя, что я расплакалась, тихо, почти незаметно, пореветь громко и то не могу.
Тёплые руки гладят моё лицо, я чувствую запах шоколада и зефира. Я не ошиблась в ней. Она помогает мне встать, мы долго смотрим друг на друга. Людмила высокая, как я, густые каштановые волосы убраны в хвост, две серебряные пряди режут густой цвет волос, безжалостно, открыто. Она не стесняется, не закрашивает их, меня переполняют чувства, хочу сказать, но губы беззвучно шевелятся, из груди вырывается лишь вздох.
– Есения, милая моя, – шепчет она, гладя меня по лысой голове, по плечам, рукам, не решаясь обнять. Почему она медлит, почему стесняется?
– Мама, – выдавливаю я из себя, какой у меня страшный голос, как у покойника.
Падаю на неё, в желании обнять. Прижимаемся лицом друг к другу, плачем. Она целует меня, у неё горячие губы, влажные от слёз, от моих слёз, а я боюсь пошевелиться, закрываю глаза, моля не прекращать целовать меня, мои глаза, щёки, мокрый от холодного пота лоб, тонкие белые губы. Я забыла обо всём, лишь бы она не отпускала меня, не отдавала им обратно.
Не помню, как оказалась дома, у себя в комнате. Это неважно. Я сижу на своей кровати, какая же она мягкая, как всё здесь уютно, чисто и светло. Осторожно трогаю мои игрушки, кто-то заботливо посадил их у стенки, игрушек мало, и я их не помню, но прижимать к груди плюшевого зайца или куклу приятно, тепло становится внутри. Я помылась и переоделась в пижаму, мягкую, с глупыми медвежатами. Мама помогла мне помыться, иначе я бы рухнула в ванне. Я не стеснялась, смеялась, брызгалась, пока не замочила её. Она сказала, что я хулиганка, мама стесняется меня. Она красивая, папа не мог полюбить некрасивую.
Скоро пойду есть, для здорового человека это обыденность, неинтересно, но не для меня. Я готова съесть целого слона, наедаться нельзя, кишечник не вытянет. Мне расписали диету, надавали лекарств, кучу рецептов, что до купить, что-то вколоть. Каждый месяц буду ходить на контрольное обследование, из меня выкачают кровь, посмотрят под
