Оказывается, я спортсменка, никогда бы не подумала, глядя на своё дохлое тело. Есть ещё несколько фотографий, я там с двумя девочками, они смеются, а у меня такая рожа, будто бы я проглотила что-то невкусное, горькое, ещё бы вспомнить, что такое горькое, слово знаю, а вкус не помню. Хорошо знаю сладкое и солёное, с кислым сложно, часто путаю с солёным. У меня нет друзей, эти девочки мне не интересны, я вижу это по фотографиям. Нет и ладно, так даже лучше, не о чем жалеть.
Пишу на листе «папа». Пишу ещё раз крупнее, ничего, сплошная мгла в голове, начинает тошнить. Пишу «мама» – тоже ничего, но не тошнит, просто пуста, будто бы это слово для меня ничего не значит. Почему их не пускают ко мне? Почему я получаю длинные письма от мамы, которая, почему-то, подписывается Людмилой? Она пишет на бумаге, у неё красивый почерк, я всё собираюсь написать в ответ, но рука начинает дрожать, быстро устаю – это не по одному слову в блокноте писать. Напишу пару строк, два-три предложения, и валяюсь до вечера, голова гудит, тошнит, а на я зыке вертится: «Папа, папа, папа». Я стала просыпаться с этим словом, не понимаю, люблю ли я его или нет, не знаю, как его зовут, наверное, Виктором, я же Викторовна. А вот ещё, моё имя, хорошо, что оно есть в анкете, а то бы я ни за что не вспомнила: Гаус Есения Викторовна. Умудрились же так назвать, – Есения. Не определилась, нравится ли мне моё имя. Опять подумала о папе, внутри тягостная пустота и сердце болит, сильно болит, надо лечь, а то могу в обморок упасть, уже падала и не раз, полбашки рассекла в кровь об тумбочку. Ничего, кость крепкая, так шутит мой врач, он мне не нравится, слишком смазливый, угодливый какой-то.
Мне перестали сниться сны. Все, любые, закрываю глаза, два вдоха и ничего, проходит несколько часов, и я снова в этой комнате. Просыпаюсь я каждый раз, когда этот аппарат, вделанный в стену, начинает затягивать воздух, фильтруя и облучая озоном. Он работает десять минут, я стараюсь не пропускать это время, постоять под струёй свободного воздуха, пускай и вычищенного до блеска. Здесь вообще всё блестит до тошноты, я нашла свои записи, уже писала об этом. Наверное, я не слишком сильно поменялась, но мои записи сначала поставили в тупик, хотела всё стереть, вовремя спохватилась. Тогда я видела сны, много, разные. Сейчас лучше, без снов, голова и так болит, и невролог всё время внушает, что надо меньше думать, а у меня итак голова пустая, куда уж меньше-то?
Каждый день ко мне приходит психиатр, их двое, и я не различаю их по полу. Это может выглядеть странным, но для меня это один и тот же бесполый антропоморфный биоробот (не понимаю, откуда я могу знать эти слова, но в первый раз они больно врезались в мою голову). По понедельникам, средам и пятницам приходит высокий мужчина с густой шевелюрой русых волос, за которыми он очень тщательно следит. Как он входит в палату, я начинаю задыхаться от его косметических отдушек, демонстративно подхожу к фильтру, включаю режим короткого проветривания, но ему всё равно, он видит в основном себя в отражении доверчивых глаз. Лица нет, есть умело сделанная восковая маска, а в пустые глазницы вставили две сканирующие камеры. Этого биоробота я называю меморизом, так как он постоянно хочет, чтобы я что-то вспомнила, играет в свои никчёмные игры, думая, что таким образом сможет пробудить мою память. Я всё делаю, стараюсь, как прилежная ученица, и вижу, как он гордится собой, любуется своим отражением в моих широко раскрытых глазах, не замечая насмешки в уголках глаз. Мне кажется, я раньше не умела так ловко скрывать свои чувства, из того, что я сумела прочитать о себе в сохранившейся переписке в мессенджерах, увидеть себя на фотографиях, я из тех людей, у которых всё написано на лице.
Второй биоробот внешне похож на женщину, невысокая, скорее полная, ухоженная, но видно, что ей за полтинник. У неё всегда строго убраны волосы, никак не могу понять, какого они цвета, то ли белые, то ли золотистые, на лице много косметики, отчего она очень похожа на фарфоровую куколку, такие же большие карие глаза, губки бантиком, накрашенные красной помадой и милый писклявый голосок. Я называю её «тухлой патокой», про себя, конечно же. Ничего не пишу в блокноте, они иногда берут их и листают при мне, не спрашивая разрешения. Она ласкает словами, облепляет ими, показывает короткие ролики на планшете, тесты подсовывает, дурацкие картинки с абстракциями. Мемориз тоже каждый сеанс даёт мне ту же папку с абстракциями, отвечаю им всегда одно и то же, но по глазам вижу, что выводы они делают разные. Патока пытается вывести меня на откровенность, расспрашивает об отце, что я о нём помню. А я ничего не помню, кроме имени, ни отчества, фамилия, скорее всего, как у меня.
Чувствую, что они от меня что-то скрывают, прикрываясь этой любезностью. Всё чаще мне задают вопросы про мой дневник, который я сохранила перед комой на facebook, на планшете остались черновики первых глав, поэтому я знаю, что он был. А какой пароль от странички и где она я не помню, а они думают, что я вру. Как-то Патока стала выводить меня на тему моей любви к отцу, что он мне разрешал делать с собой. Я отвечала, не понимая, к чему она ведёт, пока она впрямую не спросила, был ли у нас секс или может я делала ему минет? У меня пропал дар речи, я ничего не ответила на это, но на следующий день мемориз продолжил допрос, желая добить меня, вырвать признание ¬– этого не было! Это я знаю точно, чувствую это внутри себя! Почему они так решили? Почему они думают так плохо о моём отце? Почему я для них малолетняя шлюха? У меня и секса никогда не было, я даже с мальчишкой не целовалась, а может моя память врёт мне?
После этих допросов я не спала все выходные, думала, пыталась вспомнить. Порой мне казалось, что я начинаю вспоминать, что-то такое, запретное, в недавнем прошлом, подлое и мерзкое, пока не поняла, что эти воспоминания слишком похожи на тот сценарий, что в меня вдалбливали всю неделю. В понедельник я всё это высказала меморизу. Видели бы вы его лицо, этот биоробот не ожидал, что во мне есть столько эмоций. Я сама не ожидала от себя такого: кричала на него, ругала, обзывала и его, и патоку сволочами, уродами, в изнеможении рухнула на кровать, сил мало, едва хватает, чтобы таскать свой скелет от кровати к окну, в туалет, устоять пять минут в душе, чтобы не рухнуть, не разбить в очередной раз голову. Мне очень хотелось залепить ему пощечину, но сил не было, я просто плакала, от бессилия, от жалости к себе, от несправедливости. Вот бы умереть, прямо сейчас. Зачем мне эта тюрьма?
Целую неделю их не было, и хвала всем богам, что есть поблизости, особенно богу канализации, чей фаянсовый болван стоит в соседней комнате, и к которому мне приходилось всю неделю припадать лицом, принося жертву ненасытным трубам. Меня рвало после каждого приёма пищи, пришлось вновь лежать под капельницами с глюкозой и ещё чем-то, организм отрицал другую пищу. Я слышала, что хотят вводить зонд, если сама не выкарабкаюсь ¬ пускай, лишь бы не подпускали ко мне этих биороботов. В этом мне помог лечащий врач, пошловатый и пустоватый человек, но верно определивший причину моего кризиса.
Через три недели полусна, ко мне пришёл другой психиатр. Он был похож на человека, седеющий мужчина лет сорока, хмурый, с жёстким пронзительным взглядом, не лишённый человеческих чувств, они проявлялись, когда он улыбался, а улыбался он всего два раза, когда я назвала прошлых биороботами, а потом выдала ему их клички. С ним было легко и интересно. Он не давил, не мусорил мою голову алгоритмами, картинками или тестами. Мы просто разговаривали обо всём. Он рассказывал про то, что происходит в мире, в нашей стране, как там нефть, как там рубль ¬ очень важно, особенно стоимость голубых фишек )). Да, он изучал меня, следил за моими реакциями, ничего не записывал, видимо, у него хватало собственной памяти. Он изучал меня, а я его, такая вот интересная игра. Оказалось, что я помню, и очень много, но из школы, точнее из учебников. Я смогла наизусть процитировать целые главы из учебников по биологии, химии, и главное, я понимала, что говорю, не долбила, как заведённый автомат, как многие у нас в классе, отвечая у доски, заучивая наизусть абзацы, не вникая в смысл. Но я не видела лиц моих одноклассников, туман и жёлтое пятно вместо лица, вместо человека. Я помнила всё, что изучала в больнице, остальное будто бы кто-то стёр.
Он рассказал мне, что у меня серьёзные повреждения мозга, были кровоизлияния, поэтому и потеря памяти. Мой нейролейкоз добрался до священного писания и как следует повыдёргивал оттуда страниц. Интересно, как их теория о моей избирательной памяти объяснит тот бред, что я здесь пишу?
Пообщавшись со мной неделю, он передал мне записи моего бреда. Когда я лежала в коме в капсуле, робот записывал всё, что лепетала я, пробуждаясь из наркотического сна. Для коматозника я слишком часто просыпалась, в кровь вливали новые порции наркоты, но я успевала надиктовать такой бред, что у любого бы крыша поехала. Самое смешное, что эти биороботы решили, что это мои вырвавшиеся переживания, что надо мной совершали насилие, попросту я была наложницей своего отца. Как же опасны эти люди, как они легко могут погубить человека, а потом пойти выпить кофе с пирожным. Кто дал им эту власть?
Пришло новое письмо от мамы, она опять подписалась Людмилой. Читала сотню раз, перечитывала тут же, как дочитывала до конца, пока не кружилась голова и не слепли глаза. Взялась дописать своё письмо, мне разрешается написать ей, обещали, что не будут читать. Не верю, отдам незапечатанное, пусть читают, зачем врать?
Собралась с духом и написала: «Мама, я знаю, что папа умер…» Рука заболела, а из глаз хлынули слёзы. За все месяцы после пробуждения я так ещё не плакала. Я выла, громко, расправляя лёгкие. На мой вой вбежали медсёстры, врачи, спрашивали, не понимали, а я не могла ответить, пока одна медсестра не прочитала последнюю строчку письма. Слова ушли вниз, как же ужасно я пишу, не своей рукой. Это пройдёт, так считает невролог, мышцы наем и пройдёт. Надо больше есть, он прав, надо себя заставлять, а то не выпустят отсюда.
Стало легче, я больше ничего не писала в этом письме, не перечитывала, отправила, как есть. Внутри что-то успокоилось, распрямилось. Я не помнила папу, фотографии не в счёт, их я запомнила, могла закрыть глаза и воспроизвести каждую до мельчайших деталей, даже травинки пересчитать, листья на дереве. Я его не помнила, каким он был, какой я была с ним, без него, помнила, что любила, очень сильно, и верила себе. Любила, значит, было за что – его нельзя было не любить! Надо начинать жить заново, без него, без себя прошлой. Это не новое рождение, не реинкарнация, и откуда я помню эти мифы? Помню всякую ерунду, а главного не помню. Кто-то считает, что жизнь дала мне второй шанс, ГОСПОДЬ подарил мне вторую жизнь – это их право, право на заблуждение, право на глупость. Моя жизнь продолжается сама собой, не спрашивая никого, не спрашивая меня, идёт своей дорогой, пока без меня, а я, задыхаясь, сбиваясь с пути, бегу за ней. Догоню, догоню!
Глава 20. УДО
Просвистела зима, провыл и разлился март, со своими внезапными морозами и жарким солнцем. Все дни я стояла у окна и поглощала жизнь моего
