гости пожаловали.
Не успеваю встать, как дверь выламывают солдаты. Они одеты в чёрное, снятое с чужого плеча, несуразные, грязные, в кованных сапогах. Злые, с остервенелыми лицами, фуражки съехали на затылок, а изо рта вываливается красный, покрытый белым налётом язык. Они дышат тяжело, долго бежали, искали нас. Руки дрожат, сжимая сабли, палаши, всё ржавое, грязное.
Дверь узкая, они бестолково толкаются, желая войти все сразу, застревая в проходе.
– Руби их, – спокойно сказал Нурлан, вытаскивая из карманов куртки нунчаки.
Хмурый ударил, раз, другой, валя с ног разрубленные тела, успевшие прорваться и потерявшиеся в одиночестве без командира. Нурлан свистел нунчаками, кроша головы тех, кто бросался к нам, ловко уклоняясь от неточных ударов сабель. Солдаты шли напролом, не замечая павших, их было так много, что скоро половина комнаты была просто завалена трупами. Я стояла в дальнем углу, сжимая в руках кувалду, ко мне жались дети, а папа был там, где хрипели, где кричали, выли, где рвалась ткань, ломались кости.
Они одолевали нас, сдвигая к стене, идя по трупам своих же, свирепея, давя всё сильнее, не чувствуя боли. Хмурый, Нурлан и папа отступали, не подпуская их ко мне, а я опять застыла в ступоре.
– Эй! Эй! – дёргала Си меня за рукав.
¬– Что? – спросила я, взглянув ей в глаза. Она снова выдернула меня из ступора. – Да, ты права.
Я думала, раз это мой мир, раз это всё я, то и всё будет так, как я этого хочу.
¬– Стоять! – крикнула я так, что задрожали стены и пол, а с потолка посыпалась грязь. Солдаты застыли, не понимая, от кого пришла команда. – Идите к чёрту, уроды!
Руки налились силой, кувалда ударила по полу, и по нему пошла глубокая трещина. Слева и справа раздавался бешенный рык «Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы!», вопли ужаса и страха. Солдаты дрогнули, бросились назад, падая, утопая в трясине трупов, что-то крича, бросая оружие. Вопли усиливались, я уже слышала червей, они пожирали всё на своём пути и двигались ко мне, но я их уже не боялась.
– И что будем делать? – спросил хмурый, вытирая кровь с лица. Он тяжело дышал, руки его тряслись от усталости, Нурлан и папа еле стояли на ногах.
– Увидишь, – ухмыльнулась я и приказала. – Всем прижаться к стене.
Детки схватили мужчин за руки и встали у стены. Си и Эй весело смотрели на меня, а Би делал серьёзное лицо, понимающе кивая. Я бросила весёлый взгляд на папу, он был озадачен и напуган. Руки до белой кости сжимали рукоятку кувалды, свирепый рык червей был всё ближе, стоны и хруст костей превратились в бесконечный шум, который я уже не слышала, не обращала внимания.
Меня стало много – десять, нет, мало, двадцать Я встали у края, где кончался треснувший пол и колыхалась куча из трупов. Мы переглянулись, каждая Я весело подмигивала другой. Удар! Мы били одновременно, и пол задрожал, трещина пошла от стены до стены, широкая, черная, из которой дыхнуло раскалённым воздухом. Ещё удар, ещё и ещё! Пол рухнул вниз, забирая с собой кучу трупов, стены и коридор. Дом рушился на наших глазах, целой оставалась небольшая полоска бетона и стена. В нагромождении сложившихся этажей, бетонных плит, Я – МЫ видели, как в пылающую пропасть летели черви, трибуны – всё, что было мне так ненавистно. Пламя внизу пожрало их, в секунду превращая в ничто, в сгусток чёрного дыма и выброс бесполезной энергии.
Одна из нас поскользнулась и упала вниз, но мы успели встать в цепь, вытащив друг друга на спасительную полоску бетона.
– Ужас! Там просто ад! – смеялась я, упавшая с левого края, немного обгоревшая, но весёлая, как и все остальные мои Я.
Мы громко заржали и соединились. Я стояла и хохотала, смотря на поглощаемый адовым пламенем мерзкий дом.
– Где мы, Есения? – в ужасе спросил папа.
– В аду, пап. Это мой личный ад! – весело ответила я, ловко подбрасывая кувалду, всегда возвращавшуюся точно в руку.
Глава 17. Бал
Внизу пылающий котёл, вверху закопчённое злое небо. Нет выхода, нет входа – перед нами пропасть, полная смерти, позади безмолвная стена, единственная, кто относится к нам безучастно. Дыма и копоти столько, что не вижу ничего на расстоянии вытянутой руки, огненная масса гудит, трещит под нами, и мы не слышим своих голосов, ловя тёмные очертания лица, смахивая с головы пепельный снег.
Прислоняюсь к стене, затыкаю пальцем ухо, вторым прижимаюсь к стене, слушаю, как гудит бетон, как стоит он из последних сил, не давая огненным озёрам слиться в океан. За стеной всё пылает, я слышу волны, бьющие о стену ¬ это огонь, он идёт в наступление.
– Это конец? – спрашиваю я папу, но понимаю, что он меня не слышит. Папа пожимает мою руку, похлопывает по плечу. – Нет не конец!
Моя уверенность тонет в вое вырвавшегося на свободу столба пламени, дерзко пронзившего чёрное облако. Небо дрогнуло и разразилось бешенным ливнем. Клубы пара зашагали серыми и чёрными толстяками, похожими на логотип шин, папа покупал только их, мне внезапно вспомнился этот магазин, где мы были. Я тогда ходила вдоль высоких стеллажей, заставленных чёрными «колёсиками», как я их называла, трогала каждую пальчиками, хотела дотянуться до самых верхних, один раз даже полезла наверх, как обезьянка. Мне там подарили этого человечка, я с ним долго играла, пока не пошла в школу и не потеряла, а может, у меня его стянули из рюкзака. Серые толстяки становились всё белее, приветливее, они расхаживали по огненному полю, затаптывая его толстыми ножищами. Низу хлюпала застывающая лава, пахло серой и железом, и очень хотелось пить. Я и дети ловили в ладони крупные капли дождя, умывались ими, глотали, не в силах напиться, остыть, продышаться. Небо засверкало, загремело, вот-вот разломится на части и обрушится на землю. Молния вспыхнула прямо перед лицом, и я ослепла, потерялась в пространстве.
Где я? Больше нет дождя, гари и серы ¬ ничего не чувствую. Здесь тепло и хорошо, мягко, чисто, совсем не хочется вставать. Открываю глаза и вскакиваю – я снова в этой комнате, лежу на большой кровати с балдахином, слева столик со шкатулкой, украшения подмигивают мне, справа большое зеркало.
Встаю, подхожу к столику, надеваю украшения. По телу бегают мурашки от возбуждения, сердце радостно бьётся, как и тогда. Подхожу к зеркалу, вот она я, молодая, ещё молодая, но мне уже больше лет, тридцать? Кто знает. С интересом разглядываю себя, волосы короче, грудь больше, бёдра округлились, живот такой же плоский, плечи подкачала, ноги тоже. Я себе нравлюсь, и моё отражение улыбается мне.
Протягиваю к ней руки, она выходит ко мне из зеркала. Стоим, сцепившись пальцами, и смеёмся, громко, без страха быть услышанными, застигнутыми врасплох.
– Пора, – говорит она мне.
– Пора, – соглашаюсь я с собой.
Быстро целуемся, и она, я из зеркала, бежит одеваться. Красивый голубой сарафан невесомо ложится на белое тело. Она подходит ко мне, я заплетаю косу, вплетая голубые и красные ленты. Потом она заплетает мне, тугую, на простой чёрной резинке.
Обнимаемся на прощание, и я захожу в зеркало. Все украшения на мне тают, стекая тонкой серебряной струйкой на пол. Она стоит напротив, по ту сторону зеркала, красивая, в тонком платье, с блестящими лихими глазами и еле сдерживаемым хохотом на губах. Зеркало мутнеет, и я оглядываю себя: на мне жёлтые сапоги, джинсы и футболка, а в руках кувалда. Подбираю с пола свою куртку, одеваюсь, так гораздо лучше, чем голой ходить. Моё отражение хохочет, отправляя воздушный поцелуй. Раздаётся бравурная музыка, звучат фанфары – бал начинается.
Резные двери распахнулись, впуская яркий свет, звуки музыки и ликующий смех. К моему отражению подбежали три карлицы, одетые в белоснежные платьица в пол, весёлые, с легкой дебильностью на мордочках. Одна из них, видимо, старшая, водрузила на голову моему отражению, склонившемуся перед ними на одно колено, венок из полевых ромашек. Зеркало почернело, скрывая меня от них, одна из карлиц успела заметить и вскрикнула, но дебильность в лице и внутри начисто стёрли все опасения, и она уже прыгала передо мной, разглядывая себя в чёрном отражении потухшей плазмы. От карлицы пахнет ромашками, лугом, сеном и тёплым железом, она недавно пила кровь, вон и зубки все розовые, причмокивает так жадно, ещё хочет.
Взяли моё отражение под руку и повели в большую залу, будто бы специально под меня выстроенную. Всё здесь, как в старину, даже язык вертится медленнее, всё на старый лад говорить хочет. Судари и сударыни, баре, бары, барины и барыни, лакеи и половые, натёртый до зеркального блеска паркет с рисунками дивными, историческими, о победах славных, о делах ратных. А по сути, одна смерть, трупы, разрубленные кони, люди – всё вперемешку, над всем знамёна реют, великие, знатные, бесчеловечные.
Потолок высок, приходится задирать голову, чтобы увидеть себя в зеркальном своде. Улыбаемся друг другу, незачем скрываться, все смеются, и мы можем похохотать над ними. Все смотрят на меня в сарафане. Не видят моего отражения, лишь яркий блеск от украшений, а я незримо следую за собой в зеркалах, в стеклянном потолке, в каждом хрустальном камешке роскошных люстр, безвкусными громадинами развешанных под потолком. Много, очень много света, много ласковых и преданных улыбок, поклонов, вздохов восхищения, искренней радости и зависти, глупости и лицемерия, праздного веселья и точного расчёта. Целуют руки моему отражению, кланяются, кто-то целует следы, молится, чтобы вскочить и побежать к стенам, где стоят столы фуршетные со всякой снедью, наброситься на них жадно и жрать, жрать, жрать ¬ заслужил, отработал!
Не смотрю на эти столы и на рожи жующие, чавкающие, окровавленные. Не хочу знать, что они там едят, чую запах, давлюсь от тошноты, но помню, что задумала и смеюсь, хохочу вместе с отражением моим.
Доводят нас до середины зала, карлицы разбегаются, лицемеры в почтении расходятся. Из лавины придворных, всё же здесь я королева, не иначе, приём в мою честь, выходит самый статный, самый красивый. Я знаю его, знаю его фильмы, музыку, лицо, тело ¬ всё о нём знаю, чтобы мечтать по ночам под одеялом, дразнить свою недозрелую сексуальность. Он высокий, брюнет, лицо умное, но ласковое, глаза внимательные, любящие, нос небольшой и немаленький, губы полураскрыты для поцелуя, волосы спадают на уши, он слегка небрежен, профессионально не причёсан. Как ему идёт этот фрак, белые перчатки, белая бабочка, как он умело идёт, тянет длинную ногу, а в руках несёт блестящий золотой поднос.
На подносе сердце, ещё живое, бьющееся, струйки крови льются с подноса на перчатки и пол. Он становится перед моим отражением, склоняется на одно колено, сколько достоинства и власти в этом поклоне, а глаза испепеляют, приказывают отдаться, немедленно, прямо здесь, при всех.
– Ты знаешь, чьё это сердце? – спрашивает он, а в голосе звучит торжество. Я узнаю в его глазах, в его лице мою тень, она умнее, чем в прошлый раз, когда ошиблась с моими желаниями. Поздно, теперь уже поздно со мной играть.
– Я знаю, – отвечает моё отражение и запрокидывает голову назад, громко хохоча.
Зал дрогнул, они чувствуют, что это неспроста, что-то пошло не так. Мой кавалер-моя тень бледнеет, глаза выдают её полностью.
¬– Это сердце твоего отца! – гневно шипит он. – Ты должна его съесть.
– Нет! – кричу я и моё отражение в один момент. Зал дрожит, стены трескаются, а потолок
