рухнет в следующий раз, но по его зеркальному своду побежали змейки, паутинки трещин. – Этого никогда не будет! Это не его сердце, и ты проиграла!
Сердце на подносе вспыхивает, пламя опрокидывает кавалера на спину, огненной лавой заливая фрак и лицо. Он визжит, как недорезанная свинья, пытаясь добить, досказать мне то, что я и так знаю: – Он умер! Он сдох, сдох, сдох!!! И ты в этом виновата, ты виновата! ТЫ! Ты! ТЫ! ТЫ!
– НЕТ! – оглушаю я всех, моё отражение склоняется над ним и плюёт в лицо моей тени. Мы говорим с ней вместе, от нашего голоса лопается паркет, вздыбливается пол. – Нет, я не убивала его! Я знаю, что он умер и ты умрёшь!
Моё отражение срывает с себя украшения, разрывает платье на куски, выкидывая этот тлен пришибленным подданным, но чьим? Не моим. Как красива она среди них, как красива я, иногда это понимаешь не сразу, со стороны, надо чаще смотреть на себя со стороны. Моё отражение обхватывает руками горячую грудь, ноги плотно сдвинуты, не давая никому увидеть недозволенное, как мраморная статуя, не знающая стыда, не терпящая пошлости. Моё отражение смотрит на меня, а я на себя. Теперь все видят, что в отражении стою я, бледная от ненависти.
Удар! Один удар, мой удар в зеркальную реальность, и всё, всё, что имело цену, блеск, отражение ¬ всё рассыпается на миллионы стеклянных игл. И моё отражение тоже, оно разрывает на части всех, кто был рядом, а потолок, люстры, бокалы, зеркала уничтожают всех остальных, превращая высший свет в груду, бесформенного серого гнилого фарша.
Снова свет, не такой яркий, холодный. Не слышу больше музыки, фанфар, треска разрываемой плоти, лопающихся зеркал. Ничего не слышу, кроме ветра, он грубо бьёт в лицо, залезает под шиворот, холодит спину и живот. Я лежу на спине и смотрю на небо. Оно серое, дождя больше нет, тучи плывут по своим делам, с презрением смотря на землю.
Маленькая ручка берёт меня за руку – Это Си, она вся дрожит от напряжения, поворачиваю голову, рядом сидят Би и Эй, они очень устали. Поднимаюсь, сил мало, голова раскалывается так, что сводит челюсть. Смотрю назад, трава, грязная мокрая трава примята. Они тащили меня от развалин дома, эти маленькие детки. А где же папа, где хмурый, Нурлан? Оглядываюсь с беспокойством ¬ их нет, лишь ветер доносит грызню далеко, там, в развалинах дома, кто-то ещё борется, дерётся, кого-то рвут на части, молча, с трудом, но не уступая.
Глава 18. В последний раз
Нет. Нет больше ничего вокруг. Пустыня полна смысла по сравнению с этим бесконечным пространством. С неба падает снег, крупными хлопьями, ложась пушистой пеной на руки, чернея, ссыпаясь мелким песком сквозь пальцы. Это не снег – пепел, его так много, что теряется граница неба и земли, а есть ли они? Ставлю это под сомнение, как и саму сущность бытия, своего бытия.
Стою на твёрдом, как каменная плита, ровное, шершавое, без трещин или впадин. Разбрасываю пепел в разные стороны, хочу докопаться до дна, но не успеваю, как поток ветра засыпает мою лунку и меня. Чихаю и кашляю, рот полон пепла, он безвкусен, просто неприятен, хочется скорее выплюнуть. А здесь на редкость светло, свет яркий, серый из-за пепла. Страха нет, надежды тоже нет – ничего нет, пустое пространство, посреди которого стою я и слушаю, как легко ложатся пепельные снежинки, как течёт кровь в венах, как пульсируют артерии и скрипит застывший мозг, в желании осознать, измерить, подсчитать, определить, не признающий своего бессилия. Пусть работает, он делает меня живее, чем я есть на самом деле. Один шаг в никуда и возврата не будет, но и боли не будет, страха не будет.
Странно, очень странно, что голова перестала болеть. А где же Си, Би и Эй? Где папа и ребята? Вглядываюсь в пепельную пелену, вижу тени, принимаю их за друзей, начинаю различать фигуру папы, а это мираж, пыльные облака. Ветер жестоко разбивает всё, что рождает во мне слабую надежду. Ветер сильный, ни холодный и ни тёплый, но от него хочется застегнуться по горло, не подпускать его к себе.
Иду вперёд, наугад, куда повелело первое желание. Пальцы сжимают рукоять кувалды, зачем она мне? Что я с ней таскаюсь, как с любимой игрушкой малыш в детском саду, прижимая к себе частицу дома, мамы и папы, в этом чужом отчуждённом месте.
Память отказала. Уже не помню, почему я здесь оказалась, не могу вспомнить, что было совсем недавно, помню огни и всё, а ещё мерзкий вкус во рту, вонь. Мозг не сдаётся, прикидывает варианты, где я нахожусь. Всплывают в голове куски, рваные ошмётки прочитанных книг, просмотренных фильмов, рисующих ад или место безвременья, находящееся между адом и раем. Глупо, совсем непохоже, а место между адом и раем – это наша жизнь, ни за что не променяю её на рай, и вряд ли ад сможет быть страшнее.
Показались тени, их много. Ветер дует, взметает сугробы пепла, а тени продолжают двигаться на меня. Это не человек, это не может быть человеком. Крупное животное, да, наверное, животное, и их много, целая стая. Они движутся в линию, как солдаты в штыковой атаке, не хватает барабанщика и звука горна. Трах-трах-тратратратра-трах-тарарарах! Гремит барабан. Ду-ду-ду, ду-у-у, д-ду! Звенит горн, ещё немного, покажутся знамёна.
Войско останавливается. Я вижу, кто это, в размытых очертаниях, они стоят ещё далеко, угадываю то, что ждала, искала. Это жуткое нечто, на шести лапах, с длинной мордой в иглах, с костной гребёнкой на спине и клиновидным мощным хвостом. Трое первых идут ко мне, не спеша, сильные лапы пружинят от желания действия, нос изрыгает пар нетерпения, скоро огонь вырвется наружу из пасти. На первом по центру сидит Си, она радостно машет мне левой рукой, в которой детские пальчики крепко сжимают короткий меч. Слева сидит Би, он бьёт в барабан, чётко отстукивая приказы, а справа Эй дует в горн, важный и весёлый.
Си подъезжает первая, спрыгивает и бросается ко мне, мы обнимаемся, я целую её, девочка смеется, жмётся ко мне. Страшное нечто смотрит на меня серьёзными глазами, а ведь совсем недавно я очень боялась его, думала, что оно хочет меня сожрать. В этом взгляде нет укора, есть призыв, приказ. За толстой шкурой, жуткой внешностью свирепой морды я вижу истинное лицо, подхожу к нему, глажу иголки, они становятся мягкими под моими пальцами.
– Папа, – шепчу, плача, кулаками утирая крупные слёзы. – Это же ты, папа! Я знаю, теперь знаю!
Нечто кивает, из левого глаза выпадает слеза и падает в пепел, он шипит, как снег, в который бросили горящий уголь.
– Ты не можешь, не можешь стать прежним? Ну, хотя бы на минутку, в последний раз? – прошу я, он мотает огромной головой, на меня смотрит хмурый, которого я назвала Владимиром, а теперь подмигивает Нурлан, ¬ и это всё он, мой папа. Я сама разделила его, побоялась признать его целым. Я всегда придумывала образы людей, не могла и не хотела видеть человека целиком, порой противоречивого, со своими недостатками, слабостями, боялась разочароваться, глупая. – Ты же никогда больше не будешь прежним? Да, знаю, что никогда. Но я не хочу забывать, не хочу тебя забыть!
Папа потёрся мордой о моё плечо, получилось грубо, сильно, я чуть не упала. И это рассмешило меня и Си, папа тоже улыбался, если эта жуткая морда могла улыбаться, а он мог. Сотни, тысячи чудовищ забили ногами, земля задрожала, зазвенел камень под нами, глухо, как в бетонной коробке.
Си потянула меня за рукав, Би забил в барабан, и я обернулась: позади выстроились в линию враги. Впереди стояла моя тень, сшитая по кускам, уродливая, дикая в своём злобном бессилии. Я знаю, что они проиграют, и они это знают. Бесформенные уроды, с трудом походившие на людей, сжимали в кривых руках ржавые сабли, палаши, топоры, рычали, показывая гнилые зубы.
– Мы победим, папа. Я обещаю, – сказала я и поцеловала его в морду.
Меня стало тысячи, многие тысячи, одинаковых, горящих от нетерпения, весёлых и азартных, жаждущих битвы. Мы взобрались на наших шестиногих коней, кувалда превратилась в молот, рука легко владела им, вращалась быстро, с жутким свистом разрывая воздух, как рычаг пресса для высечки, я такой видела в музее. Интересно, какая дурь приходит в голову перед тем, как ты умрёшь? Поразительно и смешно.
Мы подбросили молоты в небо, высоко, и они упали прямо в окрепшую ладонь, никто не чувствовал усталости. Си сидела за мной, воинственно крича, маша мечом, Би командовал, стуча в барабан, а Эй выводил марш. Не хватает знамён, ветер, словно поняв меня, поднял за нашими спинами пыльную бурю, толкнув нас в атаку.
И враг дрогнул, и земля заныла от боли, и небо обрушилось на землю, раздавливая всё, превращая в ничто.
Глава 19. Заново
Зима. Опять эта сплошная белая мгла за окном, беззвучный вой ветра, тщетно бьющегося о крепкие толстые стекла, и метель, закрывающая город белой пеленой, пряча от меня его истинное лицо. Мне говорят, что прошёл год, наверное, я не помню, многого не помню, и это тоже нормально, обещают, что память восстановится.
Помню точно, что был снег, была такая же белая палата, ниже этажом, сейчас я под облаками, как метель стихнет, увижу родной город, заново. У меня всё заново, хорошо ещё то, что почти не пришлось заново учиться ходить, обслуживать себя. По правде сказать, я изредка писаюсь по ночам ¬– это тоже нормально, в моём состоянии, о котором так мало говорят, кивают, что должна радоваться, что выжила. А я выжила, вот она я, смотрю на себя в зеркале уборной, а на меня недобро смотрит худая лысая девушка, кожа да кости, скелет, заготовка человека. Хорошо, что я одна в палате, мой личный номер. И за что мне такое счастье?
Врачи говорят, что мне повезло, что мой организм справился, выкарабкался. Сначала я победила рак, а потом инфекцию, карту мне не дают прочитать, ничего не объясняют. Одна медсестра проговорилась, что из нашего блока «смертников» выжила только я. Мне она нравится, самая честная из всех, не болтает, делает всё быстро, может анекдот рассказать, а я потом ночью долго думаю, где надо смеяться. Дурацкая голова, часто не могу вспомнить элементарные вещи, смотрю на предмет и не могу вспомнить, как он называется. А ещё не могу иногда понять, зачем он нужен. Как долго я стояла перед зеркалом, держа в руках зубную щётку, хотела ей что-нибудь почистить, чесала голову, лицо, шею. Но я нашла метод, случайно, когда стала разбирать свои записи – своё прошлое, уместившееся в памяти планшета. Когда я пишу, то память возвращается, надо написать слово несколько раз, и в мозгу что-то проясняется, и это происходит гораздо быстрее, если я пишу в блокноте. У меня уже третий блокнот на исходе страницы исчерчены словами, если кто-то захочет разобрать мои записи, то сдаст меня в дурку, я бы точно отдала.
Интернет мне не дают, нельзя. Почему? Нельзя и всё. ЗА моё лечение платит какой-то фонд, мне всё равно, что такое деньги? Не помню. Пытаюсь представить, а внутри что-то колется и так мерзко во рту становится. Какая-то гадость, не иначе.
У меня мало фотографий, в основном я, наверное, эта девочка, – я, не помню, но сходство есть, и какой-то мужчина. Он похож на меня, скорее всего мой отец. А вот мама не похожа на меня, есть две фотографии, где она с отцом, высокая, с каштановыми волосами. Совершенно другая видимо, я пошла в породу отца. Есть ещё какие-то фотографии, я на лыжах, рядом девчонки и мальчишки с лыжами, высокая надменно улыбающаяся женщина в олимпийском костюме.
