собаки.
За всё лето я ни разу не притрагивалась к моему дневнику, не писала нового. Работы много, вспомнить, свести прошлые записи в один текст, расшифровать свой коматозный бред, в этом бреду мне работать легче, картина живо рисуется перед глазами, даже страшно от себя становится. Не скажу, что мне нравится текст, всё бы переделала и бью себя по рукам, не разрешаю.
Давала читать несколько глав маме и Заире. Так и не поняла, понравилось им или нет, а почему должно обязательно понравится? Заира тоже считает, что нельзя ничего редактировать, иначе потеряю связь между собой прошлой, наведу цензуру, вымараю всё, что покажется мне жалким, неправильным, глупым. Чувствую себя древним писцом, перекраивающим священный текст под себя, под заказ епископа. Мама почему-то боится, советует не публиковать, а я хочу или не хочу, не решила пока.
Каждый день расписан, на двери в моей комнате висит график занятий, прогулок, сна. Я сама заковала себя в эти цепи, зажала в тиски порядка, выпустила на волю злого погонщика мулов, бьющего по моей спине длинным стимулом, палка гнётся, трещит, но не ломается, а погонщик злится, бьёт сильнее, если я опаздываю, торможу. Через месяц самоистязаний стала вставать вовремя, без усилий делать зарядку, готовиться к экзаменам, есть в меру и часто, спасть по часам, и это работает.
Начала отжиматься, с колен, но для меня это огромный успех. А ещё сама дошла до парка, погуляла полчаса и вернулась обратно, ни разу не свалившись на лавку. Конечно, отдыхала, делала перерывы, но по заранее написанному плану, с точностью до минуты. Магомед познакомил меня со своим другом, мы списались, он оказался старшим тренером по дзюдо в одной спортшколе, такой забавный, с поломанными ушами, похож на кабанчика, широкий, мускулистый и весёлый. Он два раза в месяц приезжал ко мне в гости, как смешно было смотреть на соседей, когда он вместе со мной входил в лифт, как они пугались. Он следит за моими тренировками, смотрит лог с моего браслета, пишет команды, а я огрызаюсь, но делаю, как он сказал. По его плану зимой встану на лыжи – как же долго ещё до зимы!
В конце августа сдала экзамены, написала контрольные. Пришлось идти в школу, в которую я раньше ходила. Меня встретила какая-то безразличная женщина, оказалось, что это была моя классная. Не помню её, да и она не помнит меня, хотя и делает вид, натягивает доброжелательную улыбку. Как много вокруг безразличных и равнодушных людей, скрытых за маской благожелательности, нарочитой услужливости, как они умело играют свои роли, меряясь друг перед другом добродетелью. Я сидела за партой, писала сочинение, до этого было две контрольные, пара тестов, и думала, что всё здесь учит этому, учит быть лжецом, лицемером, так, наверное, и должна выглядеть пресловутая социализация? В этом здании память напряглась, загорались яркие и неприятные картины прошлого, из которых я понимала одно – я ненавидела это место, всё, что я писала в своём дневнике было правдой, я чувствовала отвращение ко всему, что было здесь, в первую очередь к себе. Хорошо, что мне придётся редко здесь бывать, раз в триместр, сдавать контрольные, писать тесты.
В итоге я всё сдала за неделю. Мне пошли навстречу, ввиду сложного и трагического положения – я же сирота, почти инвалид. Гадко и мерзко было смотреть, как эти лощённые сладкие улыбки стояли надо мной, контролировали, чтобы я не списывала. А я не списывала, ни разу, хотя шпоры были со мной! Хуже всего сдала обществоведение и литературу, но прошла, на зубах, как сказал директор. Удивительно, как из-за меня одной нагнали столько народу, целую комиссию создали, решения принимали. Особенно всем не нравилось, что я живу одна, моя мама не считалась опекуном, а я одна, де-юре. И плевать, что мне скоро 16 лет, вот должен быть опекун, родственник, а то как-то не так получается.
Они обсуждали это без меня, приглашали маму. Она возвращалась оттуда в слезах, долго не рассказывала, а я не пытала, ждала, когда успокоится. Угадала Заира, высказав наугад то, что ждало маму. Эти доброжелатели, доброхоты, как назвал их Магомед, хотели отправить меня в интернат. Не вышло! У Магомеда нашёлся ещё один друг, уже юрист, он прислал черновик заявления, я всё заполнила и торжественно сдала этот документ в комиссию. Видели бы вы их лица, жалею, что не спрятала телефон, стоило записать на камеру. Они стали мне доказывать, что я ещё маленькая, и не могу сама решать, а я упрямо твердила положения закона, что имею право сама решать, и на десятый раз поняла сама то, что говорила. Папа оставил на меня квартиру, в которой мы живём, два депозита, проценты небольшие, но выжить можно, даже если мама не будет работать. В итоге поставили на учёт в соцслужбе или как там их называют, этих женщин с рыбьими глазами, таких же равнодушных и безразличных, но, что делает им честь, без услужливых улыбок, просто серые маски вместо лиц.
С квартирой не всё так просто, скоро будет суд. Мама уверяет, что завещания папы достаточно, но пришла очередная повестка, какие-то документы, кто-то из дальней родни заявил свои права. Я не разбиралась, всё откладываю на потом, голова идёт кругом.
Перечитывая свой больничный дневник, я пыталась понять свою привязанность к маме. Если верить мне, той, прошлой, мы особо не общались, более того я, как древний еврейский бог, была очень ревнива, не допускала даже мысли о том, что придётся делить его с кем-то. Поставив себе диагноз, начитавшись перед этим статей в интернете, я успокоилась. Ничего особенного в этом я не видела, тем более что и делить уже было некого. Внутри я чувствовала любовь к папе, и тем она была горче и страшнее, чем меньше я его помнила. От этого сильно болело сердце, начиналась аритмия, я задыхалась.
Мне прописали успокоительные, но, как только я прочитала инструкцию, то сразу же выбросила рецепт в ведро. Мама удивляется, как легко мне даются все эти сложные термины, заумные описания фармокинеза, а мне это читать и понимать гораздо легче, чем зубрить положения Конституции, общих положений Гражданского кодекса и прочую дребедень, в которую я не верила. Приходилось сдавать, рассказывать наизусть гимн, с важным лицом цитировать что-то из законов, писать бессмысленные тесты. Мой бал был низок, но достаточен, чтобы меня не требовали отправить обратно в школу, честное слово, я бы сбежала! Зачем учить то, что не работает? Мы часто обсуждали это с мамой, Заирой и Магомедом, вот он наш основной круг общения. Магомед был один оптимист среди нас, он искренне верил, что законы работают, что мы просто не хотим требовать их выполнения. Надеюсь, что он прав.
Я перестала слушать музыку. Не всю, весёлую, бодрую, меня тошнит от неё. Хочется чего-то большего, монументального, полноценного нет, это всё заносчивые слова, чушь. Когда я включаю симфонию, то засыпаю уже на тридцатой минуте и сплю до самого конца. Просыпаюсь на аплодисментах, выспавшаяся, и ничего не помню. Приходится заставлять себя слушать, но всё равно отрубаюсь. С классики перешла на транс иdrum$bass, звук пониже, чтобы бас был перегружен. Когда я рассказывала об этом психологу, а мне положено его посещать раз в месяц, то эта женщина так испугалась. А после того, как я заявила, что люблю инструментальный пост-рок, и ведь вижу, что она даже не понимает, о чём я говорю, она созвала целый консилиум. Вердикт: у меня пограничное эмоциональное состояние, граничащее с суицидальными наклонностями. Хотели ещё приписать мне расстройство пищевого поведения, но не вышло, я прибавляю, медленно, но наращиваю массу. Я так хохотала над ними, не понимая, что эти люди могут упрятать меня в дурку. И да, могут, кто им дал такую власть? Решили назначить мне терапию, выполняю без усердия, для галочки, и все довольны, главное же не результат, а сам процесс.
Заира вытащила нас в парк на концерт джазового оркестра. Мы долго ехали на метро, потом всё шли куда-то, но я не устала, держалась, бодрилась. Концерт мне очень понравился, музыка весёлая, трубачи прикалываются, шутят со зрителями. Много смеха, кто-то танцевал, дети играли. Весь концерт я просидела на скамейке, один раз Заире удалось вытащить меня танцевать, и я очень устала, даже круги пошли перед глазами. Она подсказала, что некоторые мужчины засматриваются на меня. Сначала я не поняла, почему, но, приглядевшись к ним, догадалась. Придурки, они полные придурки!
Как я выгляжу? Представьте себе ёжик из тонких светлых волос, когда солнце светит на меня, то кажется, что моя голова загорается, как лампочка, так прозвал меня Магомед. Я очень худая и в джинсах и футболке сложно понять, кто перед вами: худая девушка или дрищ? Если приглядеться, то понятно, что я девушка. У меня алые губки, я их не крашу, они сами стали такими алыми, нежными, как писали в романах. Мне и правда хочется кого-нибудь поцеловать, взять за руку, погулять, чтобы меня обнимали, целовали. Наверное, это и видят некоторые в моих широко раскрытых глазах, слегка темнеющих, когда я мечтаю или задумываюсь, глаза ещё не научились врать, выдают меня. Мне кажется, я похожа на мальчика, высокого, худого, на грани между женственностью и подростковой угловатостью, из-под футболки грудь не выпирает, мало мяса наела. Эти латентные педики пялились на меня, обнимая своих спутниц, жутко худых, на огромных каблуках. Такие ухоженные, ласковые мальчики, подкаченные, где надо. Красивые, как обёртка от конфеты, они не вызывают у меня никаких чувств, кроме смеха.
Собственно, мне никто не нравится. Как бы я ни рассматривала парней, мужчин, ничего не заходит. Гораздо интереснее рассматривать девушек, как они себя продают, вертят задницами, не хватает хвоста. И чего они так себя изматывают, оголяются, вертятся перед парнями, неужели ради пары минут в постели? И чего в нём такого, что все так его хотят? Можно жить и без секса, я так для себя решила. Ха-ха, сижу и выпендриваюсь, строю из себя взрослую, всё повидавшую, разочарованную бабу. Всё неправда, всё! Я хочу влюбиться, очень этого хочу. Мне иногда сниться, что я иду за руку с мужчиной, нет, это не парень, не юноша, а уже мужчина. Не вижу его лица, в парке темно, на небе полная луна, но всё равно темно из-за облаков. А мне и не надо видеть его, я знаю его, каждую черту, каждый волосок на его голове и очень, до боли в животе, люблю его, а он любит меня, иначе в снах и не должно быть. Мы идём и идём, куда? Не знаю, не всё ли равно. Становится совсем темно, он обнимает меня, целует. Тихо вокруг, скрипят цикады, далеко ухает филин, как в сказке. Внезапно луна выходит из-за туч, я смотрю на него, горящего в лунном свете, не вижу лица. Я позволяю снять с себя платье, я уже без белья и торопливо расстегиваю пуговицы его рубашки, лезу рукой под ремень, расстегиваю брюки, стаскиваю их с него. Где мы, кто за нами смотрит? Плевать! Я вся горю от возбуждения, во сне это чувствуется очень остро, по телу бегают сотни крохотных иголок, дышать так жарко, что хочется с разбегу прыгнуть в ледяную реку и утонуть в ней. Стою на коленях перед ним, не поклоняюсь ему, как небесному божку, а потому, что сама хочу этого, хочу всё для него сделать. Его член в моих руках, горячий, дрожащий. Целую его, беру в рот, ласкаю языком головку, задыхаюсь, когда он проталкивает его дальше. Он быстро кончает, горячий поток
