врывается мне в рот, и я, вскрикнув, просыпаюсь. И откуда я могу всё это знать, чувствовать? У меня никогда ничего не было ни с кем, тем более я никогда не делала минет. Это как с поцелуями, мне долгое время снилось, как это целоваться, а потом, когда попробовала, училась с подружкой, уже и не вспомню, с кем, все лица стёрлись начисто, оказалось, что это совсем не так, по-дурацки, одни слюни, жирные влажные губы, бррр!
Сон всегда один и тот же, снится раз в неделю днём, когда мама на работе. Во рту отрыжка после обеда и пустота внутри и шум в голове. Перед экзаменами этот сон пропал и больше не появлялся. Я поставила себе фригидность, ведь даже во сне я не позволяю к себе дотронуться. Может быть, эти горе психологи правы, и у меня действительно проблемы?
Я обо всём рассказала маме. Она внимательно меня выслушала, не хмурилась, не сдерживала «естественное» осуждение. Она рассказала про себя, что в моём возрасте сходила с ума, что-то придумывала, если вспомнить, какая была глупенькая, ничего не знала. У неё была «опытная» подруга, которая уже успела со всеми и всё знала, которая ей рассказывала такое, что ей потом ночью снились кошмары, где её насиловали жуткие чудовища с огромными членами. Она рассказывала это так весело, что мы проржали весь вечер. Мама добавила, что это ей сейчас смешно, а тогда она решила, что никогда не будет спать с мужчиной, уйдёт в монастырь, хотя она никогда не верила в бога, носила крестик лишь для того, чтобы от неё отстали мама и бабушка. На следующий день был выходной, и мы просидели до ночи. Мама рассказала, как она познакомилась с папой, ничего особенного, работали вместе. Он не раз предлагал ей выйти за него замуж, но она была против, а сейчас жалеет, как и о многом другом, что не успела, не успела с ним.
Она рассказывала про папу, которого я не могла знать. Он вырастал перед моими глазами другим человеком, способным на неуверенность, на гнев, глупость, безрассудство, любовь, другую любовь, о которой я могла лишь мечтать. У Людмилы, тогда ещё я не признавала её мамой, были плохие отношения с бабушкой, они не любили друг друга, бабушка считала Людмилу ненадёжной. Удивительно, как она разрешила папе жениться на той самке, что родила меня?
Как же нам его не хватает. «Катастрофически тебя не хватает мне», ¬ тихо запела я песню, которую в последний раз слушала в больнице, перед комой. Я и забыла о ней, как-то сама пришла в голову. Мы пропели её всю от начала и до конца несколько раз. Заревели, обнялись, мама налила мне и себе на донышке коньяка, и мы пошли спать. Вот и лето прошло, будто бы и не начиналось
Глава 23. Нос
Пришла зима, настоящая, со снегом, морозом, замёрзшими машинами во дворе, гололедицей, сугробами вместо тротуаров и детских площадок. Главными в городе были автомобилисты, снег убирали только с дорог, а остальные, что с них взять, пройдут как-нибудь.
Меня это всё не особо волновало, пусть взрослые ругаются друг с другом, вращают пустыми глазами до боли, до песка в глазницах, трясут пальцами перед лицом и мерятся разбухшей значимостью своего ничтожества. Я заметила, что взрослые часто ведут себя как бабуины в стаде, то клацая зубами, то подставляя противнику жопу, желая унизить, оскорбить, тем самым победив соперника в глазах общественности, которой плевать, интерес возникнет, если дело закончится дракой, мордобоем, уничтожением чего-нибудь. Нужно событие, повод, новость, желательно острая, чтобы защекотало внутри от возбуждения, ужаса, и чем пошлее и отвратнее, тем интереснее, важнее. В жизни так не хватает событий, ярких мгновений, что взрослые легко, не задумываясь, поддаются на эти уловки бесчеловечной машины управления массой, клюют на дешёвый сюжет, однообразный, убогий, расчёсывающий самые низменные инстинкты, желания общества. Потом наступает похмелье, осознание своей никчёмности, ничтожества своего бытия, и взрослые, как жалкие макаки, вымещают злобу на тех, кто слабее, чаще всего на детях, на супругах, сразу легчает. Не хочу быть взрослой, такой точно не хочу. Моя жизнь не праздник, она покажется однообразной со стороны, даже унылой, но она моя, и каждый день чувствовать себя живой, суметь сделать на одно приседание больше, отжаться на два раза больше, вам не понять этого, никогда не понять. Есть штампованная истина, что начинаешь ценить то, что потеряешь. Штамповка, программа, зашитая в нас с рождения, наша базовая модель поведения, заставляющая горевать об утратах, впадать в апатично-депрессивное состояние, глядя на слепую метель за окном, думаю о бесцельности прожитых лет. Я не хочу и не буду об этом думать, мой ад ближе мне, дороже, выбитый в камне инертности неумелой рукой криво, тупым инструментом, но по живому, так, чтобы чувствовать всегда, не забывать.
Пространно пишу, философствую, смеюсь над собой. Правда и неправда, иногда грущу, вспоминаю то, что не могу вспомнить, понимаю, что грущу о том, чего не помню, и иду гулять в любую погоду, не смотря на запреты врачей – я дома скорее заболею, нельзя сидеть в каменном мешке. А ещё нельзя жалеть людей. Жалость – мерзкое чувство, оно унижает, оскорбляет, деформирует человека. Те, кто жалеет, хотят возвысить себя в глазах других, раздуть свою важность, выставив себя добрыми, отзывчивыми. Как важно взрослым быть хорошими, уважаемыми в чужих глазах, не понимаю этого, почему так важно быть хорошим или хотя бы приемлемым, годным для общества, для этого сборища безразличных существ, называющих себя людьми?
Я пишу контрольные каждый месяц, я их пишу больше, чем простой школьник. Меня окружают говорящие куклы с жалостливыми масками, неподвижными лицами, в которых я должна была бы увидеть сочувствие, понимание, а вижу лишь жалость и горящее самодовольство самого главного добродетеля. Каждый раз они мне внушают, что если у меня не получится, если я не сдам контрольную, то это не беда, я же столько перенесла, мне трудно всё сразу понять, охватить огромный материал и прочая дребедень. Я вглядываюсь в их лица, когда компьютер выдаёт мой результат, выше среднего, более чем достаточный, чтобы засчитать мне прохождение этапа. Они недовольны, да, они улыбаются мне, поздравляют, но по глазам, по раздувающимся ноздрям я вижу, что они бесятся, ненавидят меня. А за что? Что я им сделала, они же даже меня не знают! Просто ненавидят, за всё,¬ за молодость, за то, что я каждый месяц лучше выгляжу, что у меня быстро растут волосы, они уже покрывают уши, что я красивая, сильная, а главное, что я знаю, чего хочу, что у меня есть цель, и я её достигну.
Первое недоверие и непонимание, переросшее в неприязнь, я ощутила тогда, когда записалась на спецкурс по биологии и химии. Сдала на отлично все работы и университет взял меня в группу. Мы занимаемся дистанционно, я слушаю несколько раз в неделю лекции, смотрю семинары, решаю задачи, а в их школе никто не пробился туда, а меня взяли сразу же. Не думаю, что из жалости. Я же ничего не писала в анкете про свою болезнь, про инвалидность, которую мне должны были бы оформить автоматом, но надо идти сдавать документы, проходить обследования, унижаться – ни за что! Не дождётесь, сволочи! Выгоды никакой, зато каждый год надо будет подтверждать, доказывать заново, унижаться, унижаться, унижаться…
С учёбой всё хорошо, отлажено, расписано. Меня не мучают нормативами, дали освобождение от дурных забегов, прыжков и прочего праздника показного здоровья. Много читаю, больше, чем раньше, скорее всего. Прочитала всего Лермонтова, что был в нашей библиотеке, Пушкина не могу, не нравится, Чехова интересно, но не понимаю, почему это называют юмором, от его рассказов становится тошно, слишком они про нас, про жизнь без мишуры и кривых вывесок. С трудом даётся школьная программа, неинтересно, как-то не ко времени, не к месту, наверное, не по возрасту. Сочинения пишу формально, как они требуют, чтобы цитат, ссылок побольше. Иногда таскаю книжки у мамы, она подсела на американскую прозу начала XX века, мне тоже нравится, как же мы похожи, а в телевизоре мы враги, непримиримые. Как глупо и подло.
Мне сломали нос. Никогда не думала, что это будет так больно, а ещё сильнее обидно, до сих пор очень обидно. Но обо всём по порядку, и это я для себя пишу, чтобы восстановить в памяти хронологию событий.
Начнём с того, что в день моего рождения, когда мне исполнилось 16 лет, был назначен суд по разделу имущества. Сначала речь шла о вступлении в наследство, но повестка изменилась чудодейственным образом. Как оказалось, несколько судебных слушаний мы пропустили, то ли повестка не дошла, то ли мы её не увидели. Неважно! Короче, всё решили без нас, и 27 сентября неизвестные люди готовились отхватить две трети моей квартиры, так подсказал нам наш адвокат, друг моей мамы.
Суд не так интересно, мне был больше интересен адвокат. У меня и в мыслях не было, что меня могут выселить из квартиры или подселить кого-нибудь в нашу двушку. Я смотрела на адвоката, когда он бывал у нас дома, следила за ним и мамой. Что-то между ними было, возможно, раньше, тлело внутри. Он был совершенно не похож на папу, но показался мне вполне симпатичным. Он был умный, внимательный, было видно, что он очень хорошо относится к маме, скорее всего любит. Кольца на пальце не было, уже поседел, но это его не портило, придавало обстоятельности образу, такой американский адвокат из фильмов, брюнет с сединой, в круглых очках и всегда в костюме. И он всегда был в костюме тройке, аккуратный, готовый в любой момент выступить с речью. И неважно, где, можно и в суде, а можно и на площади. Было в нём что-то дерзкое, незлое, а смелое, решительное. Про таких пишут в книгах: «у него было острое чувство справедливости», наверное, так. Я вообще многое придумываю, мама так смеялась, когда я его описала ей, но не стала возражать, заметив, что два неудачных брака обломали иглы у этого дикобраза, но когти целы. Дикобраз, вот уж точно, очень похож. Не внешне, вряд ли кто-то смог бы угадать в этом аккуратном человеке непримиримого зверя – это было видно во взгляде, тёмно-карие глаза вспыхивали, темнели, когда он злился, а рот продолжал говорить вежливо, аккуратно, не повышая голоса. Живо себе представляю, как он заставляет других слушать свою речь в суде. Не хватает одной детали к портрету, не правда ли? Он ниже меня и мамы, на полголовы, не дохлый, но и не раскаченный метросексуальчик. И у него очень сильная рука, ладонь не больше моей, но рукопожатие мощное, и это не я сказала, так доложил нам Магомед, по секрету.
В суде не было ничего интересного: долго, душно и противно. В зале заседания на меня накинулась женщина, я с трудом узнала в ней мою биологическую мамашу. Она потолстела и с её ростом выглядела очень внушительно. Меня чуть не стошнило от её слащавой игры, как она причитала: «Доченька, доченька моя! Наконец-то я смогла увидеть тебя! Дай же я тебя обниму, родная! Как же ты похудела, бедненькая!» и так далее. Она зажала меня в объятия так, что у меня не хватало сил оттолкнуть её, и я выскользнула вниз, упав на пол. Это было лучше любых слов, судья что-то записывал себе в блокнот, с непроницаемым лицом следя за нами. На помощь мне пришёл адвокат, ах да, я же не сказала, как его зовут. Дамир, странное имя, я много читала о нём, не понимая, как пришло в голову так
