услышала, и она увидела это. Наверное, я сильно побледнела, мама тоже. В первый раз в жизни я видела, чтобы она на кого-то кричала, нет, не кричала, а говорила таким тоном и стальным голосом, что орущий брат заткнулся и стал поспешно извиняться. Я не слышала, что она ему сказала, хотя и стояла в дверях. В голове шумело, сердце бешено колотилось от обиды, от несправедливости и этой гадости – как он посмел это сказать?!
Мама обняла меня, посадила на кровать и стала извиняться. Я протестовала, что она не должна извиняться за всяких уродов, но она настояла, упрекая себя за то, что сразу не закончила этот разговор. Когда брат выпьет, он становится редкостной скотиной, как и многие мужчины. И тогда я решилась идти на выборы, как раз был последний день, до закрытия участка оставался час, и мы вполне успевали. Какое-то странное чувство азарта и злорадства овладело мной, что-то должно было произойти, непременно произойти, и я знала что.
В эти дни объявили очередную опасную предэпидемическую ситуацию, интересный термин, позволяющий решать за граждан, куда им следует идти, а куда нет. Странно, что это никогда не мешает устраивать митинги и шествия «За правду!» или, например, «ЗА Справедливость!», проходившие чуть ли не каждую неделю до выборов. У меня сохранилась ковидная маска, мне её ещё папа купил, чёрный противогаз устрашающего вида, старого образца, папа называл такие слонами. Я с удовольствием надела его, очень круто он смотрелся вместе с моим белым пуховиком и блестящими тёмно-зелёными ботинками армейского образца, высокими, с толстыми шнурками. Вместо джинс я натянула чёрные легинсы, вид у меня был вызывающий и жутковатый, дышать в противогазе было так себе, поэтому я быстро его сняла, надену при входе на участок. Хорошо, что отменили эту дурь с перчатками.
На участке была очередь, начинавшаяся ещё с улицы. Как и в прошлые выборы, так мне рассказала мама, люди решили приходить в последний день. Мне понравилась эта логика, так точно сможешь понять, голосовали за тебя или нет. Очередь двигалась медленно, все погружённая в телефоны, если залезть на крышу соседнего дома, то она вполне походила бы на странную светящуюся змею. Перед входом стоял скучающий полицейский, раздававший маски тем, кто пришёл без маски. Увидев мой противогаз, он приветливо кивнул, я сняла шапку и одним движением натянула противогаз, лучше, чем любой солдат. Мама взяла у него маску и надела.
Мы вошли, внутри было очень душно, и я сразу сняла куртку, отдав её маме. Она тоже разделась и сложила наши куртки на свободной кушетке. До столов со списками было ещё далеко, очередь не двигалась, кто-то выяснял, почему его нет в списке, вот уже десять лет нет, а я думала о том почему в наш век победившей цифры до сих пор листают огромные тетради со списками. На меня косо посматривали училки, я их узнала, а вот они меня нет, из-за противогаза. Вид у меня был вызывающий, на первый взгляд, если не разбираться: военные ботинки, противогаз, обтягивающие легинсы и тонкая кофта, напоминавшая короткое платье, едва прикрывающее попу. Мама сказала, что я похожа на смерть, косы не хватает, а мне бы хотелось сейчас найти кувалду и разнести тут всё к чёртовой матери.
Сначала меня не нашли в списках, долго листали, искали вдвоём, втроём. Потом нашли, но, оказалось, что я уже проголосовала три дня назад. Составили какой-то акт, другие избиратели подняли волну, что-то доказывали, буянили, а я смотрела на уставших женщин за столами, забитых этой работой, и мне было их жалко, по-человечески. Одна из них пошутила, что моя фотография в паспорте без противогаза, надо бы переснять. Мы все вместе посмеялись, и я сняла маску, в ней очень душно и тяжело дышать. Никто не заставлял надевать маску обратно, формально все требования были выполнены.
Получив желанные бюллетень за десять минут до закрытия участка, я встала у стенда, выбирая кандидата. Одному было 79 лет, другому 77, главный кандидат был моложе, всего 71 год. Были другие, странные кандидаты, один писатель, воинственно глядевший с плаката, 48 лет фабрикант, косметический король, так назвала его мама и всё. Ах да, забыла ещё одного, это лицо я помнила, за него, вроде, бабушка голосовала ещё, давным-давно. Не снимаемый и не сменяемый лидер оппозиции, разрешённой оппозиции, как и остальные, 72 года. Одни старики, особенно этот, старый коммунист. Никто не нравился, особенно раздражали подсказки людей рядом, невзначай говоривших мне, будто бы я их спрашивала, что выбирать то не из кого, один настоящий, дай бог ему здоровья, а остальные развалят, ой развалят всю страну. Так вот я, ещё маленькая и глупенькая, должна подумать и послушать старших, моё же будущее под угрозой, ни дать ни взять, вот поставлю галку не там, так всё – конец Империи!
Да пускай и конец, не хочу жить в Империи, тем более в такой. Пусть разваливается, пусть катится Император со своей свитой подальше, не вечно же он жить собрался? В кабинке я уверенно вписала своего кандидата, поставив жирную галку. Мама не препятствовала, лишь шепотом посоветовала сложить бюллетень пополам, чтобы не заметили. А они заметили, буквально схватили меня за руку перед тем, как я успела всунуть эту портянку в урну. Машинка съела бюллетень, поблагодарив меня на маленьком экране. Какая-то баба, вроде наш завуч, орала, что я нарушила закон, что меня привлекут по всей строгости. Она была председателем счётной комиссии или избирательного участка, она представлялась каждый раз по-разному. Пришли два полицейских, они с постными лицами выслушали её обвинения, смотря то на меня, то на неё, как она тычет в меня пальцем. Я надела противогаз и скрестила руки на груди, гордо вздёрнув голову. Старший полицейский усмехнулся и подмигнул мне. Я удачно выбрала урну, она стояла как раз в слепой зоне, и подтвердить порчу бюллетеня никто не смог, да и не хотел. Мы проторчали там до десяти вечера, выслушивая крики, ругань этой бабы, я вспомнила её, точно завуч, ненавижу её.
Пока длилось разбирательство, один из полицейских принёс нам чай и булочки, а мы с мамой держались, чтобы не заржать. В этот день я поняла, насколько мы похожи, она ни разу не осуждала меня, рассказав, что сделала то же самое, но на их участке всем было плевать, люди открыто вписывали своих кандидатов или зачёркивали всех. Когда мы вышли на улицу, то долго ржали посреди площади перед главным корпусом школы. Здесь было такое эхо, что я стала баловаться, выкрикивая лозунги, засевшие в памяти после чтения плакатов горе-кандидатов, читала грозным низким голосом стихи, беспорядочно, забывая строчки, перемешивая, дурачилась, как маленькая. Не хочу, не хочу жить в этом Изумрудном городе, и пусть они все знают об этом!
В понедельник мы узнали цифры, проценты, ложь. Никто особо не сомневался в том, что наш вечный и предвечный сохранит пост, вопрос стоял в уровне наглости и хамства. 92% – ТРИУМФ – ПОБЕДА! – ЧЕСТЬ! – ДОСТОИНСТВО! – СПРАВЕДЛИВОСТЬ! – ПРАВДА – ПРАВДА – ПРА-А-А-АВ-В-В-В-ДА! – ЛОЖЬ!
Мы вышли на улицы. Не сговариваясь, не зная друг друга, без плакатов, без лозунгов, с пустотой внутри, вместо сердца, наливающиеся яростью, гневом, забыв про страх, о себе. Нет будущего, которого не было. Нет прошлого, которое осталось. Нет настоящего, умершего вчера.
Это всё было в моей голове. Нет, я не запомнила это, а написала в сообщении маме. Мы встретились в центре зала на «Пушкинской», никогда ещё я не видела столько народа, никогда ещё в метро я не слышала такого оглушительного молчания. Поезда прибывали и прибывали, выпуская новых людей, уплотнявших платформу, пока не осталось места, и поезда остановились. Подъём наверх занял полчаса, «Тверская» была заполнена людьми, машины стояли, никто не двигался, пропуская людей, которые шли молча, взрослые окружили подростков, инстинктивно, как звери защищают своих детёнышей от хищников, когда стадо мигрирует с одного пастбища на другое.
Стадо, покорное молчаливое стадо, потерявшее дорогу. Мы молчали, боялись выкрикнуть, выбросить из себя накопленное бессилие, накопленную злость, зажатые людоедскими законами, уничтожавшими в человеке человека. Нас вели, я видела щиты, космонавтов, они преграждали путь, не пускали в переулки, позволяя идти вперёд, к Кремлю, куда мы и шли, инстинктивно, как потерявшийся конь находит дорогу к стойлу, обратно в кабалу, беспросветную рабскую жизнь и скорую смерть от изнеможения. Зачем мы туда шли? Я боялась спросить, боялась это сказать даже маме, вдруг от моего голоса что-то треснет, разрушится, умрёт. Мы общались на экране телефона, коротко, чтобы не сбиться с шага, а то затопчут. Из переулков нарастал гул, я видела, как движется техника, военные? Нет, вроде нет, военные не будут убивать свой народ, а правда ли это? Эта истина глубоко засела в наших мозгах, историческая правда, а, может, это всего лишь мечта, страшное заблуждение? Слева по параллельной улице прогремели автозаки, а космонавты, как и в Изумрудном городе, закрывали нам проход туда, защищая?
Мы дошли до Моховой, оцепление пропало, толпа стала разреженной, кто-то пытался пробраться на Красную площадь, некоторые уходили в Александровский сад, другие шли к Лубянке И тут до меня дошла вся бессмысленность нашего стояния, тупого и молчаливого стояния. Если пришли, то надо брать Кремль, надо сжигать, ломать, вешать, а если не так, то зачем мы все здесь собрались? Кого волнует наше возмущение, наши оскорблённые лица, поруганные сердца? Смешно, глупо, по-детски. Я всё это выдала маме, совершенно не замечая кто был рядом, да я вообще никого не видела, а что-то кричала, возмущалась, а мама пыталась меня успокоить.
Помню, что завыла сирена, что толпа дрогнула, и проревел двигатель. Меня схватили за руки и поволокли к машине, а чтобы я не рыпалась, дали кулаком в живот, и я задохнулась, искры посыпались из глаз, так, наверное, надо сказать. Затолкнули в вонючую машину, бросили на пол, где было больше десятка таких же, как я. В основном это были подростки, перепуганные, с разбитыми лицами, боявшиеся сплюнуть кровь, прижимаясь к стене фургона. Я замешкалась, и меня пнули, чтобы я шла ко всем. Дверь захлопнулась, машина дёрнулась, и я повалилась на пол, не понимая за что здесь надо держаться. Как скот, нас везли как скот. Вспомнились картинки из Средневековья или совсем древних времён, когда на продажу или убой везли скотину в деревянных клетках, потом в таких возили каторжников по просвещённой Европе.
Прошёл день, вечер, и ночью нас куда-то привезли. Никого не пускали в туалет, не давали пить, ничего, набивая и набивая фургон парнями и девушками. Ловили молодёжь, нас, мы же молодёжь. Кто-то не выдерживал, мочился в штаны, я сама чуть не обмочилась. Никто не замечал, не смеялся, не смотрел строго или с издёвкой – нас лишали человеческого облика, лишали нарочно, с наслаждением.
Рядом со мной стоял совсем ещё мальчик, на вид лет двенадцать, высокий, с разбитым лицом. Он выл, стонал, не в силах держаться, стесняясь меня, других, себя в этот подлый момент. Нащупала в кармане куртки платок и вытерла ему лицо, как смогла, места было совсем мало, мы стояли плотно, дышать было нечем. Его била дрожь или озноб, он был весь горячий, и тогда я обняла его, прижала к себе и поцеловала в щёку, в зажмуренные
