глаза, в губы, прошептав на ухо, чтобы он освободился, расслабился. И он обмочился, сразу обмякнув, дрожь ушла, а за ней пришли слёзы. Он плакал, уткнувшись лицом мне в плечо. И никто ничего не сказал, мы все смотрели друг на друга, понимая, сочувствуя. Мы куда-то ехали, и я думала про то, во что нас превратили, уничтожили, сломали и продолжают крошить наши кости, перемалывать плоть, как в тех мясорубках из моего ада.
И тогда я не выдержала и закричала. Не помню, что, ни слова, ничего, помню боль и ненависть ко всему, что происходило сейчас. Мои вопли заставили всех встрепенуться, те, кто стоял у стен, стали бить в них, остальные топали, раскачивали машину, и им пришлось остановиться и дать нам выйти, поссать на дороге. Очередной позор, низость, когда девушки вынуждены спускать штаны перед всеми. Парни не смотрели, смотрели охранники, люди без лица, без совести. Один так долго смотрел на меня, что мне стоило больших усилий заставить себя помочиться на обочину, а у него топорщились штаны, будет что вспомнить в выходной.
Нас привезли в спецприёмник, гнусный клоповник. Запихали по тридцать человек в камеру на восемь коек, на которые мы уложили самых слабых. Сейчас я понимаю, что была здесь не самая дохлая, я не чувствовала себя дохлой, откуда-то взялось столько сил. Мы расположились на полу, подстелив куртки под попу прижимаясь спинами и боками друг другу, так теплее, здесь не топили. Очень хотелось пить, до рези в горле, а в камере не было раковины, точнее она была, а воды в кране не было, как и в бачке грязного унитаза. Когда кто-то из нас подходил к нему, никто не следил за тем, как приходилось корячиться над ним, чтобы не замараться, и чтобы струя мочи била туда, куда надо. Всё равно воняло всем, и мочой, и канализацией, и нами, нашим потом, грязными джинсами, ботинками, сапогами, кто-то обмочился ещё в автозаке, а здесь не то, чтобы подмыться, и переодеться, умыться было негде.
Два дня в этом клоповнике, потом нас расселили, передали вещи из дома. Как мало надо, чтобы вновь почувствовать себя человеком, пара чистых вещей, пачка печенья и большая бутылка воды, которую хочется выпить тотчас же, но сдерживаешься, надо беречь, неизвестно когда будет обед или ужин, и будет ли. И был суд, скорый и справедливый, для кого-то. Меня защищал Дамир, но ему не дали и слова сказать, вердикт был единообразен с остальными, мне вменялось разжигание чего-то там и экстремизм против кого-то там. Если вчитываться в обвинение, то за мои деяния стоило посадить на кол не задумываясь или четвертовать на площади, а ещё лучше пустить по кругу, отдать на растерзание охранникам, и бросить уничтоженную, изнасилованную подыхать в канаву, где нам самое место.
25 суток ареста, без права обжалования, хочется добавить без права переписки. И это так и есть, телефон отобрали, а позвонить маме можно было строго перед отбоем, не более пяти минут, как много и бесконечно мало, когда ты сидишь в этом цивилизованном зиндане!
Наша тюрьма, имею право говорить об этом именно так, наша тюрьма, находилась за сотню километров от Москвы. Этих бетонных камер понастроили после выступлений три года назад, чтобы всем места хватило – и опять не хватило, всех не пересажаете! Слова, слова, глупые, детские слова, но я ещё ребёнок, ещё верю в идеалы, хочу добиться правды, знать правду, но пока не знаю чью.
Меня забрала мама и Дамир. Как она похудела за этот почти месяц, 25 суток, как я похудела. Дамир осунулся, побледнел, он злился, обещал меня реабилитировать, доказать, подать апелляцию, в которой отказали уже три раза. Я обняла их, расцеловала каждого, мои родные, как же я вас всех люблю! И плевать, что потеряла в весе, но не в силе, я стала сильнее и злее. И плевать, что мне не разрешили принимать там мои колёса – пережила, не заболела, может, ну их к чёрту? К чёрту их всех!
Глава 25. Пустой, пустое, пустые
Уже май, конец, последняя неделя. И расцвело всё, от щебета птиц хочется петь и гулять, гулять, гулять целый день, допоздна, пока ноги не попросят пощады. А меня всё долбают, все эти месяцы после ареста, после злополучных суток в камере, и нет этому конца. Я готова сдаться, лишь бы отстали, держусь из последних сил, на злости, скриплю зубами, а им приходится улыбаться, вежливо отвечать.
Начну по порядку, не хотела писать про это, вспоминать эти пустые разговоры, допросы, собеседования, не отличимые от допроса, но со сладкой, приторной улыбкой, от которой тошнит. Изумрудный город не отпускает меня, атакует, смеётся, издевается. Конечно, никакого Изумрудного города нет, это моя выдумка, образ, которым я мажу тот мир, в котором живу, ненавистный мир. Но не всё в нём ужасно и отвратительно, иначе бы я удавилась.
Никто и не собирался отпускать меня после отбытия положенного наказания. 25 суток мало, надо потерзать подольше, как следует, и плевать, что большая часть весны прошла, что мне надо учиться, продолжать лечение. Вот уж не думала, что моя болезнь поможет мне выиграть в этой битве одну высоту, малую, но гордую, мою. Там стоят моя последняя пушка и бравые солдаты, потрёпанные, усталые, чумазые от пороха и гари, не сдающиеся, голодные и злые.
Через два дня после выхода на свободу я получила повестку к следователю, а за ней вызов в школу на разговор. К следователю я пошла с Дамиром, его долго не хотели пускать, придумывая разные правила, а я без него отказывалась говорить. Интересно, сколько мы были бы должны ему за работу? Всё же иметь бесплатного адвоката это неплохо.
Следователь мне не понравился: молодой, ему не было и 30, как мне показалось, большой, уже слегка ожиревший, на шее висели два жирных подбородка, толстые щёки, пшеничные волосы, слишком длинные для столь серьёзного человека, и пустые бесцветные глаза. Почему у таких людей всегда пустые глаза? Неужели профессия настолько деформирует человека, что он теряется в этих отпидоренных коридорах, пахнущих новым ремонтом и безвкусицей, перестаёт видеть в людях людей, медленно, но верно превращаясь в бездушную машину, голема, вылепленного из грязной глины, способного лишь унижать, губить и убивать по приказу хозяина. Я смотрела на него, как он пыхтит на высоком стуле, как потеет его жирное тело, а толстые пальцы бесцельно клацают по клавиатуре, мнут папку с моим делом. На каждом пальце было по кольцу, а на указательных и средних – перстни-печатки с гербами. Я пристально рассматривала его, представляя, как бы он смотрелся в высокой меховой шапке и коричневом платье, сшитом из старой шторы. Лицо гладко выбрито, лощёное, как у бабы, губы тонкие, зубы мелкие, нет, толстая мерзковатая баба получалась. Он заметил мой взгляд и побледнел, буравил меня своими глазками, видимо, желая навести страха, а, значит, и уважение, они же только такое уважение понимают, когда их боятся. Еле сдержалась, чтобы не заржать. Он мне ещё отомстит, скоро опять к нему идти, на допрос, но я-то понимаю, что он ничего не может, и он это понимает, и бесится ещё больше.
На допрос я хожу раз в неделю, как на работу, по четвергам. Схема допроса одна и та же: сначала опрашивают все мои данные, потом я рассказываю происшествие с моей точки зрения, и ещё ни разу не смогла рассказать до конца, он меня перебивает, твердит, что я искажаю факты. В протоколе допроса я с удовольствием вписываю свои замечания, что мне не дали огласить свою версию, затыкали рот, препятствовали донесению до следствия. Это так его бесит, лицо краснеет, и он становится похож на бабу на чайнике, потрёпанную, посеревшую и прогоревшую, я видела такие в каком-то музее. Следующий этап ничуть неинтереснее, меня пытают, допытываются, кто меня надоумил, в каких организациях я состою, какие сайты посещаю, в каких сообществах нахожусь и тому подобное, бестолковые вопросы, на которые я отвечаю каждый раз «Нет. Нет. Нет…». Я должна предоставить ему свои логины и пароли от почты, facebook, телеграмма и ватсапа, а я-то знаю, что не должна и не даю. Как он первый раз это запросил, Дамир сразу же заявил, что это незаконное требование, и такой запрос должен отправить суд. Где судебное решение, где запрос? В последнее время я хожу на допросы уже без Дамира, я и так всё помню, хватило первых двух раз. А сколько их всего уже было? Вроде пять, не помню точно. Они слились в один бесконечный пустой разговор.
Мне всё грозят судом, но меня же уже осудили, я своё отмотала, чиста, перед Изумрудным городом. Гораздо интереснее наблюдать за теми, кто ожидает своего вызова в коридоре. О, это не люди, тени, забитые, истёртые до основания так, что остался один контур. Запах, всегда один и тот же мерзкий запах страха, перемешанного с фенольными испарениями отделки стен, дверей, мебели – фенол везде! Я этот запах помню с детства, мне его папа показал, рассказал, откуда и почему он вреден, поэтому везде, где я его чувствую, мне неуютно. Но есть и польза от этих походов, я стала вспоминать детство, нет, не картины или людей, события, падения, радость или что там ещё вспоминают некоторые, считающее, что помнят всё, чуть ли не с того момента, как начинают ходить под стол. Чушь, человек не может это помнить, это навязанные воспоминания, созданные взрослыми, я читала об этом, я вообще много что читала по биологии, особенно по физиологии человека, дошла до нервной системы, изучаю мозг. Хочется похвастаться, а некому, только маме и Дамиру, вот и пишу здесь, так приятно, какая я умная! А воспоминания у меня обонятельные, хочется написать обаятельные, но нет, запахи вспоминаю гадкие, противные, и вместе с ними вспыхивают воспоминания о папе и бабушке, иногда мне кажется, что я слышу, как он мне рассказывает, у него приятный голос, негрубый, но и не тонкий, уверенный и добрый. Бабушка не такая, не помню её голос, но помню, что она была другая.
Я сижу в этом коридоре беспомощности, в этом доме страха и ненависти, стучу по экрану, дописываю эту часть. Я становлюсь акыном или как их там, что вижу, о том и пою. На меня смотрят с подозрением, я одна здесь улыбаюсь, знали бы они, что я здесь в качестве свидетеля, что тождественно обвиняемому. Потерпевшие, свидетели, обвиняемые – это термины, которыми жонглируют липкие жирные руки, отрывая части от одного, прилепляя к другому, смешивая всё в серый грязный ком, называемый правосудием. И в этом и есть истина – правосудие не праведный суд, а право одних судить так, как им хочется, как им сказали, не может быть здесь правды или лжи, это понятия для мечтателей, философов, дураков. Есть право судить, право на суд и право на наказание, право быть наказанным, оно дано с рождения.
Осталось пять мнут, надо заблокировать планшет, чтобы они не вскрыли. Я после первого же допроса поменяла везде пароли, затёрла всё, что только можно, а пароли помню наизусть, дома нет ни одной жалкой бумажки или книги, где на полях я записала бы хоть часть пароля. Наверное, если постараться, то мой планшет или телефон можно взломать, но что они там найдут? А ничего, там ничего нет! Всё хорошо спрятано, отлично спрятано, гениально – я придумала!
Я забросила учёбу, точнее вынуждена была забросить. Слишком много пропустила, выбилась из графика, не сдала положенные ВПР, не написала тесты, сочинения и прочую бесполезную работу. Это послужило достаточным основанием, чтобы принудить меня к возвращению в школу, причём
