страны, и поэтому мы живём в лучшем месте на планете, в России!».
Загремела музыка, а вместе с ней стал нарастать и свист, доводивший меня до безумия. Люди затыкали уши, кричали что-то, заглушённые бешенной музыкой, ослеплённые яркой картинкой бескрайних просторов, чистых рек, громад заводов, столпов ракет, бравых солдат с бессмысленными восторженными лицами. Этот калейдоскоп патриотизма и любви к родине потух внезапно, будто бы кто-то обрубил кабель. И снова стало тихо. Те, кто кричали, ругались, умолкли, непонимающе озираясь, остальные продолжали смотреть в экран. Хуже нет этой тишины, и я запела. Если бы я знала, подумала, внимательно осмотрелась, то заметила бы троих мужчин, снимавших меня на большую камеру. Они стояли поодаль от всех, камеры с хорошими объективами, чтобы снимать издалека. Всё это я вспомнила, но уже в камере (какой забавный каламбур – манифик!). Оказывается, я вижу гораздо больше, чем успеваю осмыслить.
«Нас заставляют гореть, бросая фаеры слов
В сломанные на треть устройства наших голов
Из грязи наших желаний в мир прорастают цветы
Разочарований, бутонами пустоты
Будущее детей штыком упирается в спину
Мы строим для них дома из костей, кровь превращая в глину
Нам говорят: "Вы должны все свои жизни Родине!"
Но мы же ведь более чем сложны, вроде бы
Мы сами себя переживём, перегнием в памяти друг у друга
Имена сожжём на ветрах Крымского юга
Переболеем детством толерантности
Догадаемся, что чёрное не может быть противопоставлением белого
Слова благодарности для каждого сердца смелого
Которое больше станет - и сможет теперь любить
И я знаю – такие сердца никто не обманет!
И может быть, крохи любви тепла прольются летним дождём
И то, что сгорело дотла – восстанет в нем!
Пламя внутри тебя и меня. Наши глаза от слёз ослепли
К ненависти огня тянутся вверх красные стебли
Солнца наших сердец медленно гаснут искрами в пепле
Каждый из нас уже мертвец, тянутся вверх красные стебли»
(Дельфин «520»).
Мою песню подхватили другие, в основном парни, площадь задрожала. Припев пропели три раза, не сбавляя темпа переходя на бессмертную песню «Перемен». Я пела вместе со всеми, студенты, допрашивавшие меня, пели тоже. Мы уже шли к Кремлю, взявшись за руки, заполонив улицу, перекрыв движение. Кто-то из водителей оставался сидеть в машине, кто-то выходил и шёл вместе со всеми. И чем дальше мы продвигались вперёд, тем отчётливее я слышала рёв «Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы!» – мы шли прямо на него, прямо в его пасть. Это смешно, но страх пропал, вытек весь, оставшись грязной лужей позади. Осталось одно чувство, нет не одно, два – правоты и понимания катастрофы, наверное, так шли на смерть раньше, в годы революций.
Мне позвонила мама, она с первых звуков поняла, где я. Она очень боялась, я слышала её страх. Они были недалеко, шли от Баррикадной с Дамиром, их тоже было много, я слышала, как скандируют люди. Дамир взял трубку и заставил меня поменять пароли на телефоне, на почте, везде. Он сам продиктовал мне его, громоздкий, такой невозможно запомнить. Я всё сделала, на ходу и затёрла пароль из блокнота, заблокировав телефон. В ту же секунду я забыла пароль, в руках у меня остался бесполезный кусок пластика.
Глава 32. Грязь, отброс общества
«Ты сдохнешь тут! Таких как ты надо убивать! В грязь, вонючая грязь!» – так орал мне в лицо пучеглазый следак. Его крики длились больше трёх часов, и я к ним привыкла, как привыкают уши к стройке, метро, голосам неприятных людей, он стал фоном, мерзковатым и беспомощным. Он знал, что ничего не может, и бесился от этого, в последний раз пытаясь сломать меня. По-моему, это и была основная задача таких людей – ломать и уничтожать других людей, прикрываясь защитой правопорядка.
Но это уже декабрь, а основная боль началась в сентябре, незадолго до моего дня рождения, и 23 года мне исполнилось в тюрьме.
Наша колонна шла по Тверской, как в старых фильмах про Великую русскую революцию или, как раньше, её называли Великой Октябрьской революцией, приходили сводки с фронтов. Новости передавались волнами, ссылками, и каждый мог увидеть, как по Большой Никитской идёт народ, как люди заняли Лубянскую площадь, и военные тщетно пытаются преградить им проход танками. Москворецкий мост перекрыли бронетранспортёрами, и те, кто шёл от Октябрьской или Полянки оказались отрезанными от Кремля. На набережной стояли танки уставив дула в людей, и я вспомнила тот старый исторический роман, который читала ещё до больницы, совсем маленькой. Перед глазами пронеслись облака пороха, я ощутила запах гари, как в замедленной съёмке летели ядра с картечью, вгрызаясь в бесстрашные полки солдат, разрывая их на части, сминая строй. Я не видела, чья это была армия, а не всё ли равно? Страшное чувство готовности к этому восстало внутри, глупое бесстрашие.
Несмотря на огромное количество людей, мы двигались быстро, или мне так показалось. Пролетело в спорах, обсуждениях и пении много времени, и мы уже стояли на перекрёстке перед Манежной площадью. Во время нашего пути с нами шли полицейские, ППСники ехали медленно, с включённой люстрой, но без звука, по тротуару. Полицейские вели себя замечательно, стала их уважать. Они никого не выхватывали, никого не били, дубинки так и остались висеть на поясах вместе с шокерами. Полицейские подходили к особо разыгравшимся, готовившимся сжечь думу или разгромить что-нибудь, разговаривали, призывая вести себя спокойно. Мы с ребятами шли с левого края, и с нами шёл высокий немолодой полицейский. Он одобрительно кивал, когда волна простых и понятных лозунгов прокатывалась по улице, и мне казалось, что он их тоже повторяет за всеми, одними губами.
По прошествии времени я многое обдумала, поняла, насколько разобщено, раздёргано, разорвано наше общество, наша страна. Нам твердят, что мы единый народ, а это неправда. Нам говорят, что это наша земля – и это неправда. Всё неправда, всё! Правда в том, что хорошие люди есть везде, даже в самых мерзких органах, таков закон природы.
На Манежной площади нас встретили космонавты. Они просто стояли и не двигались, у многих ребят были открыты забрала шлемов, и они улыбались нам. Я так и не поняла, как мы продрались в первые ряды, но я видела всё. Омоновцы качали головами, вежливо призывая не ходить дальше, между ними вышагивал как на параде офицер, говорил с нами в матюгальник, но не кричал. Честное слово, никто из нас такого не ожидал, мы готовились, накручивали себя перед битвой, мысленно видя себя жертвами, святыми. Женщины впереди спрашивали у омоновцев, за кого они, и им отвечал офицер, что они за Россию, за народ. Это вызвало ликование в толпе, я прослезилась, заплакала от радости, и так захотелось подойти к ним, обнять каждого, поцеловать, они же не будут против! Неужели что-то можно изменить без крови? Я так замечталась, разволновалась, потеряв на время связь с реальностью, чувствуя, как растекается внутри меня горячая любовь ко всем. Это было новое для меня чувство, и я хваталась за него, как за спасительную соломинку, стараясь запомнить, сохранить хотя бы малую часть в себе.
Началось внезапно, как и должно было быть. Офицер отошёл в сторону, стал ругаться по рации, причём матюгальник не выключил, мне кажется, он сделал это намеренно.
«Я не буду выполнять ваш приказ!» –¬ кричал он, рация шипела в ответ неразборчивые команды, а он сопротивлялся. «Я сказал нет! Здесь ничего не происходит! Ситуация под контролем!».
Мы поддержали овациями ребят в шлемах, космонавты улыбались нам, уже все открыли забрала, и можно было увидеть их лица. Обыкновенные ребята, на вид хорошие, неглупые. Мне тогда всё казалось хорошим, пускай и почти стемнело от туч, но мы видели яркое солнце на небе, все мы, и космонавты.
Что-то произошло в их рядах, офицер заставил часть состава развернуться к нам спиной. Они защищали нас, также, как в моём бреду, когда я лежала в коме. В ушах заныло, я слышала «ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы!», Я первая увидела червя и закричала от ужаса! Странная штука человеческий мозг, когда просишь его, заставляешь, он не запоминает, сам выбирая то, что я буду помнить до конца жизни. А я не хочу этого помнить, хочу забыть, навсегда, всё забыть!
В омоновцев врезались машины, жуткие чёрные твари с водомётами, пулемётами и ещё чем-то, я так и не поняла. Они раздавили своих же, своих! Это ужас, бежать некуда, сил нет бежать, ты как соляной столб из мифов, не можешь пошевелиться, широко раскрыв глаза, жадно вбирая в себя весь этот ужас.
Нас смели, давили по живому, не разбирая, кого. Теперь мне понятно, зачем им такие огромные колёса, чтобы тело не мешалось, не застревало под днищем машины для убийства мирных граждан. Началась паника, кто-то бросился на машины, кто-то побежал, и в какой-то момент я осталась одна, в окружении рёва машин, криков ужаса и боли, стрёкота пулемёта, долбившего всех резиновыми пулями. Пустили газ, стало трудно дышать и заболели глаза. Сквозь пелену я увидела, как омоновцы тащили своего офицера, а другие отбивались от гвардейцев, не давая им схватить его. Офицер был весь в крови, лицо его перестало существовать.
И тут в меня что-то ударило. Это была пуля электрошокера. Я забилась на асфальте, до крови разбив голову. Меня поволокли, как мешок. Билась об бордюры, об ноги, а меня тащили и тащили. Затем схватили и бросили в вонючую камеру. Автозак, я узнала его по запаху, по полу. Сверху на меня бросили ещё людей, те, кто были внутри, помогали встать, растаскивали нас. Если зазеваешься, тебя стащат вниз и изобьют до полусмерти, шепнули мне, когда я начала сопротивляться, не желая подчиняться этой мрази. Тело совершенно не слушалось, глаза не видели, почти ничего не слышала, кости и мышцы ломило так, что я громко выла, не слыша себя. И нас таких было много.
Всё повторяется, и так будет каждый раз? Но я ни о чём не жалею, какой в этом смысл?
Очнулась от стука ворот. Автозак тряхнуло, машина грузно, как обожравшийся крокодил, въехала внутрь. Ворота заныли, стали бить, скрежетать, и после глухого удара затихли. Я сидела в углу, меня накрыли курткой, аккуратно вжали в стену. Рядом сидели девушки и женщины, прижавшись друг к другу, так меньше трясло, парни и мужчины зажимали нас с другого конца, принимая на себя основные удары пережравшего крокодила. Темно и очень душно, никто не плакал, не стонал. Разговаривали шепотом, увидев, что я очнулась, рассказали, что мы в Москве, автозак долго стоял, а ехал не больше полутора часов. Парни добавили, что это хуже, лучше бы в областной спецприёмник. Я молча кивала, собираясь с духом, отгоняя панический страх. Ужасно хотелось пить, до ломоты в груди, а горло горело так, что тяжело было глотать. От вкуса слюны становилось дурно. Я ощупала карманы, телефона не было.
– Его забрали, когда тебя брали. Они так всех шмонали перед тем, как закинуть в автозак, – пояснила мне девушка, сидевшая слева от меня. У неё был подбит правый глаз, ужасно отёк, и его почти не было видно.
¬– Это они тебя так? – спросила я, но вместо голоса из меня выползло какое-то шипение.
– Да, меня ещё легко. Там парня одного запинали так, что он встать не может. Походу почки отбили. Мы им стучали, кричали, что нужна скорая, а они как глухие, – ¬ответила девушка.
Я кивнула, что поняла, ощупав себя, тело
