положил Олю на носилки, она звала меня, дёргаясь в бессилии, приступ начинался вновь, и её стало страшно трясти.
¬– Да сделайте же ей укол, у неё же судороги! – ¬закричала я на них, выпалив наименования всех препаратов от судорог и подобных приступов, которые знала. Фельдшер пожал плечами и сказал, что у них нет ничего такого.
Это окончательно сломило меня, я упала и заревела, не в силах больше ничего сделать. Оле вкололи успокоительное, медсестра помогла мне встать, обещая, что с Олей всё будет хорошо, чтобы я так не переживала. Меня отвели в палату к ней, Оля спала, оглушённая наркотиками, мне хотелось также, ничего не видеть, ничего не чувствовать. Фельдшер понимал это и ждал, пока медсестра поможет мне переодеться, вся моя одежда была в крови и моей блевотине. Она отёрла меня салфетками, не запихнула в ледяной душ, а вытерла, переодела. И мне было всё равно, что на меня смотрит этот пожилой фельдшер, ему можно, у него работа такая, что смотрит капитан, но его уже не было, он ушёл. Медсестра сказала, что он ушёл сразу, как привёз нас. Получается, что мы были здесь свободны, относительно, но свободны!
Меня уложили на койку и вкололи успокоительное. Свет замигал, я вздохнула и отключилась раньше, чем препарат начал действовать.
Так я провела свой день рождения, о котором совершенно забыла. Мне напомнила об этом медсестра, мне и Оле принесли по куску торта – и это было счастье. В палату к нам допустили адвокатов. Ко мне пришёл Дамир, мы долго не могли говорить, я обнимала его и плакала. К Оле пришёл свой адвокат, тоже друг семьи. Надо иметь в друзьях адвоката, а ещё лучше целую адвокатскую контору со связями в прокуратуре, так я думала, оценивая наше положение. Что же это за жизнь получается, если всегда нужен защитник от государства? Что это за государство такое? Что мы за люди такие, что допустили это?!
Дамир всё записал, что с нами случилось. Я слышала, как скрипят его зубы, когда я рассказывала, как нас с Олей перевели в камеру к блатным, я так и не поняла, что он имел ввиду, кто такие эти «блатные». Поняла то, что они не имели права это делать.
Что-то поменялось. Нас с Олей больше не трогали. После лазарета перевели обратно в камеру, где мы и были, а через неделю начался мой суд, настоящий. Олю выпустили раньше, возможно, у неё адвокаты были очень хорошие или статью шили другую.
Меня судил нормальный судья, он вчитывался в моё дело, не отклонял ходатайств, принял во внимание оказанное на меня давление. Это мне всё потом объяснил Дамир, на суде я просто сидела и дурела, как обезьяна в зоопарке.
Мне шили организацию беспорядков, и главным доказательством было то, что я начала петь. В суде включили видеозапись, а я неплохо пою, в ноты попадаю, и голос сильный, немного высокий, на мой вкус, но мне идёт. Выслушав обвинения прокурора, я долго не могла унять хохот, и получила предупреждение. Но это правда очень смешно ¬ я организатор массовых беспорядков!
Осудили, здесь не может быть иллюзий. Вместо штрафа отправили на работы, с отбытием срока в спецприёмнике. Судья учёл то, что я работаю в хосписе, и отправил меня туда отрабатывать повинность. Ночью я спала в камере, а утром меня отвозили в хоспис. Сначала оставляли полицейского, но это длилось пару дней, я же не собиралась сбегать.
Помню лицо директора хосписа, Елены Анатольевны, она и бровью не повела, когда меня в наручниках ввели к ней в кабинет. Уладив все бумажные вопросы, она выгнала полицейского и, строго посмотрев мне в глаза, достала из сейфа бутылку коньяка и две рюмки.
– За нашу победу! – уверенно провозгласила она, и мы выпили, закусив конфетами. И так стало хорошо, радостно. Я и забыла, в каком была виде, что давно нормально не мылась. «Так, а теперь немедленно в душ, переодеваться и на работу. Дети скучают, спрашивают, где ты.
Я обняла её, расцеловала, в первый раз увидев, как эта строгая железная женщина заплакала, ненадолго, на пару секунд. Мне кажется, что мы похожи, только она брюнетка с чёрными глазами, но такая же высокая и худая, как я.
Так я и отсидела свой срок в хосписе. Дамир поседел после этого дела, во время процесса. Из хорошего, что он вывел, было то, что на меня не завели дело о побоях, приняв единственно верную позицию, что это была самооборона. Не понимаю, кому и зачем понадобилось ломать меня и Олю? Зачем?! Неужели мы такие важные персоны?
Я жива, и я дома – ¬ это главное. После праздников подам документы в другой ВУЗ, они меня ждут, декан не забыл обо мне. Мама рассказывала, как он приходил, звонил каждую неделю по понедельникам и пятницам, как вся кафедра переживала, что меня посадили. Как же страшно и мерзко, страшно так жить, всё время бояться, всего бояться.
Наверное, я знаю, кто мстил мне и Оле, ¬ это следователь, мы высмеяли его на допросе, и он не простил. Я помню, как он верещал в суде, когда судья отказал в возбуждении дела о побоях в камере. И это даже не государство, не репрессивная машина, не видящая людей под своими гусеницами, ¬ это маленький, жалкий человек, почуявший власть, решивший стать богом!
Глава 33. По накатанной
Я свободна, пока двигаюсь. В движении сила, свобода, воля, моя воля, даже, если я убегаю. Пока меня не поймали – я свободна, хочется сказать, счастлива, но этого слишком мало и слишком много для счастья, вот такой парадокс. А что такое счастье и есть ли оно? Всё чаще об этом думаю, забыла и о любви, которой не знаю и узнаю ли?
Вот счастье, может быть это снег, солнце, яркие взрывы космической радиации в сугробах, блеск прозрачного льда в сосульках, чириканье снегирей, голодных воробьёв или карканье вороны, спрятавшейся за снежной шапкой липы? А ещё ветер, морозный и весёлый, и чтобы в лицо, и глаза жмурятся от холода, смеха, удовольствия! И бежать, бежать, бежать до тех пор, пока руки не выронят палки или не подломится нога от усталости, упасть в снег, смотреть на солнце и смеяться, хохотать, что никого за тобой нет, что ты свободна, сейчас, в эти короткие часы тренировки. Наверное, я знаю, что такое счастье, точно знаю.
Счастье прийти домой, счастье обнять маму, Дамира, и когда они поженятся? Счастье быть с теми, кто тебе близок, кого ты любишь. Как пелось в песне:
«Моя радуга – не те, кто рядом со мной,
А те – с кем я рядом,
Те, за чьею стою спиной,
Когда слезы – единственная за прожитый день награда.»
(Дельфин 387).
Мне эта песня засела в голове, когда бегу на лыжах, пою про себя, иногда вслух, тихо, чтобы не сбить дыхание.
Мне стала нравиться старая музыка, на которую раньше я бы ни обратила внимания. Каждый день, когда я дома, квартира дрожит от альбома @Wild light@ 65 days of static, почему-то этот альбом хочется слушать и слушать, иногда отключаюсь, просыпаюсь на предпоследней песне, вспоминая всё, что было со мной в тюрьме. И нет больше страха, только отвращение, злость и бессилие. Мама не мешает мне, стойко слушает, не выключает, когда приходит с работы. Она слышит эту музыку иначе, – грустной и рвущейся к свету, пройдёт время, и я смогу это услышать. Надеюсь, она права.
Я перестала читать книги, романы, которыми любила забивать себе голову. Это ненастоящая, пустая жизнь плоских героев, раскрашенных кистями выпускников литинститута. Как всё похоже и пресно, а моя жизнь гораздо круче, в ней хватит несчастий не на одну жизнь, не на один роман, и мне всего лишь 23 года. Что же будет дальше? А в целом жизнь пошла по накатанной лыжне, в обычном русле. С марта меня допустят до занятий, пройду повторно третий курс вместе со всеми, освежу в памяти семинары. Совсем не жаль потерянного времени, потерянного курса, зато есть больше времени на хоспис и чтение материалов немецкого института.
Они написали мне ещё одно письмо, мама говорила, что звонили, спрашивали, как у меня дела, что с моим уголовным делом. Из моего бывшего университета обо мне вспомнил только декан, и то, как частное лицо. И это обидно, не думала, что буду так переживать.
В феврале, как раз на день всех влюблённых, у нас прошёл обыск. Меня поставили в статус свидетеля по уголовному делу, но это такой свидетель, к которому приходят в четыре утра, спасибо, что дверь не выламывают, и шмонают, вываливая все вещи в центр комнаты, роясь, топча их.
И им не повезло! Какие у них были рожи, когда открыл дверь Дамир и представился. Как же здорово, что он остался ночевать, что-то чувствовал, но нет, не мог он знать ¬ это чутьё! Так что обыск прошёл в присутствии моего адвоката, под камеру.
Я знаю, что они искали и не нашли. Они искали флешку с криптоключом входа на портал немецкого института. А я её прятала и прячу до сих пор, но не от мамы, так, на всякий случай. После общения с нашим государством внутри зарождается вдумчивый шпион, забавная игра, «кто кого». Забрали мой ноутбук на экспертизу, телефон, мамин телефон, а вот Дамира трогать не стали. Странно, что не забрали телевизор, у него же тоже есть доступ в интернет.
Дело, по которому я прохожу, смехотворно до ломоты в зубах. Оказывается, меня и Олю перевели к блатным из-за хакерской атаки на центр распределения ФСИН. Дамир объяснял мне, возможно, я не всё верно поняла. Система такая: задержанных, а в нашем государстве заключённых, зря никого не задерживают, привозят в спецприёмник, который после реформы мест не столь отдалённых совмещён с СИЗО. Это сделано для удобства и минимизации передвижений заключённых. В центральном управлении данные о заключённых вносятся в базу, где искусственный интеллект определяет, кого куда, как расселять или рассаживать. Этот тюремный ИИ не может ошибаться, его постоянно атакуют, и наша ночь в зверинце – намеренная провокация, атака на сервера ФСИН. Органы, следователи ищут злоумышленников, но, почему-то, у меня дома, на моём компьютере, в моём телефоне, в моём нижнем белье, в мамином нижнем белье.
Это месть, мне лично. Дамир выяснил, по этому делу свидетелем прохожу только я, потерпевших нет, точнее есть, и это Главное управление ФСИН по г. Москве! А мы с Олей никто, а я ещё свидетель, который в одно мгновение может стать и обвиняемым. Два раза ходила на допрос с Дамиром, где нам объясняли, что никакой ошибки не было, что рассадка с превышением уровня заполняемости в камеры есть злонамеренное действие врагов России, которые таким образом настраивают наше население против государства. Самое смешное, что этот следователь, человек без лица и души, искренне верил в то, что говорил. Когда он зашёл о чести президента, мне показалось, что он вот-вот заплачет и кончит в штаны от экстаза, так возвышенно он втирал нам. Еле сдержалась, чтобы не расхохотаться, Дамир похвалил меня. Мы вышли и, пройдя две улицы, не выдержали и встали посреди тротуара, и ржали так, что прохожие оборачивались, а несколько парней в шутку предложили нам помощь. Я попросила их поржать вместе с нами, без особых объяснений сказав, что мы только что с допроса. Не пришлось ничего никому объяснять, улица стала напоминать стихийный митинг. Подходили новые люди, вслушивались и добавляли свои истории, своих друзей, знакомых, придуманные и не совсем – это как война, государственная политика репрессий инакомыслия ради блага всего народа коснулись каждого. И это не мои слова, так сказал капитан полиции на прощание после того, как попросил нас разойтись. Полицейские напомнили про санитарный режим, сами
