вместе с нами на студенческих конференциях, трясут руками с идеальным маникюром, у меня такого нет, а у них ногти в бесцветном лаке, девчонки уже всё зафиксировали. Что могут или нет, что хотят эти персты, грозящие в неизвестность золотыми перстнями? Что можем мы?
Не спорю, общественная жизнь, участие в конференциях, желание доказать, обрушить на головы тонны примеров, историй, судеб, судеб наших детей. Которых нет, которые пока ещё живы. Я всё делаю честно, бескорыстно, напористо, каждый раз веря, что найдётся неравнодушный, найдётся, наконец, человек, среди этого легиона чиновников от государства и бога. Наверное, это и есть моя вера, глупая от безысходности, детская и наивная, вера в волшебство, а по-другому ничего и не решить, нужен волшебник или чудо, лучше чудо-юдо, чтобы сожрало всю эту нечисть.
За эйфорией, которой я болею первые две недели после очередного собрания, круглого стола, приходит ломка реальности, дробящая кости, вырывающая мышцы из сердца клещами, оставляя его биться в разорванной груди, плеваться кровью, но продолжать жить. Это как наркотик, болеешь, бьёшься, обещаешь себе никогда больше этого не делать, не унижаться перед этими людьми, не тратить себя на пустые овации и вздохи сочувствия, не всегда лживого, что-то человеческое в них ещё осталось. Но вот поманили, намекнули, помахали пакетиком с серым порошком, белый товар не для тебя, слишком мала, ничтожна, довольствуйся грязной мешаниной, разбодяженной дурью, и ты бежишь, сломя голову, не спишь ночами, готовишься. Репетируешь перед своими: перед директором хосписа, врачами, санитарами, мамой, Дамиром, Олей… и они верят, заражаются воодушевлением, как и я, вдыхая песчинки серого порошка, заболевая вместе со мной. Но ломает меня, потом, до слёз, до хрипоты от бессильного крика, от судорог, страха, желания забиться в угол и не выходить, умереть здесь, в этом углу, чтобы никто не нашёл, чтобы все забыли. Я поняла, что не умею держать удар, но мне внушают обратное, но я знаю, что не умею и никогда не научусь принимать, растворять в себе ложь и равнодушие, прикрытое сладким одеянием благожелательности. Ненавижу, ненавижу их! Ненавижу себя за свою слабость, за свою глупость! И ненависть так сильна, что глупости мне хватит надолго, ¬они от меня так не отвяжутся!
Я врач, вот уже полгода, может больше, кто как считает. Последние курсы пролетели, учиться было легко, когда твой день расписан по минутам. Пошёл второй год ординатуры, а мне всё кажется, что я только-только пришла на первый курс. Маленькая девочка смотрит на меня в зеркале, маленькая и хмурая девочка – это моя совесть. Мы не выдерживаем взгляда друг друга, отворачиваемся.
Моя жизнь, мой мир узок, мал, заключенный между домом, хосписом и детской больницей, где я прохожу ординатуру, работаю на полставки, но полную смену, как настоящий врач. Мне доверили отделение, и в этом нет ничего удивительного – здесь все мои пациенты. Почему мои? Да потому, что не жильцы. Вот так коротко, цинично и правдиво, и жить не хочется от этой правды!
Мой мир –¬ это университет, институт, кафедра биохимии, где меня ждут, любят, посмеиваются над моими глупыми вопросами, не гонят, объясняют, задумываются, через неделю находя, что мой вопрос или предложение было не так уж и глупо. Честно признаюсь, я мало понимаю во всех этих методиках, новых технологиях, реакциях – мне важен результат, как это можно использовать, что это даёт. Как это может помочь. Наука ради науки мне не интересна, и всё же меня приняли в клан учёных, вторую специальность сдала, с трудом, и теперь я дипломированный биохимик. Смотрю на строчку в профиле, и самой смешно.
Мой мир – мир заблуждений, которые я сама для себя выстроила, слепила из грязной глины, обожгла, разукрасила и поставила на полку. Оля считает, что они позволяют мне работать, жить, не сойти с ума. Она права, у меня есть личный психотерапевт, пускай и за океаном. Как давно мы с ней не виделись, только через экран, по ночам перестукиваемся байтами. В последнее время пишем длинные послания на бумаге. Очень тяжело даётся, мысль пляшет, приходится вычёркивать, править, искать ошибки. Как тяжело без помощи компьютера, чувствую себя очень тупой. Я первая стала отправлять письма с зачёркнутыми строками, замаранные, заштрихованные. Оле это понравилось, она считает, что так сохраняется живая мысль, и можно подглядеть, как я мучилась. В ответ мне приходят такие же «грязные каракули», у Оли оказался плохой почерк, она призналась, что подолгу выводила каждую букву, переписывая финальный вариант.
У меня на столе лежит её книга, напечатанная там, за кордоном. Это её первая книга на английском, но писала она её на русском, потом переводила. В электронной почте лежит исходник на русском, я его не открывала, хочу осилить на английском Kick out the life@ или «Выброшенные из жизни», так она называется. В названии специально сделана ошибка, чтобы подчеркнуть её русское происхождение, так задумывалось, что по лексике, по названию можно догадаться, что автор думает на другом языке. Сомневаюсь, что это заметят читатели, им подавай мясо, скандалы, порно, страдания, грязь и чуть-чуть смысла, доступного самому слабому уму.
Читать непросто, стараюсь осилить в неделю по две главы. С Олей мы по-разному смотрим на нашу жизнь, на нашу прошлую жизнь, на мою текущую, которая не особо отличается от прошлой. Со стороны, с другого континента всё видится иначе, как мне кажется, слишком остро, болезненно и, порой, неоправданно раздуто. Оля прислала сразу пять экземпляров, я отдала по книге маме и Дамиру. Мама сказала, что ей не под силу, язык совсем забыла, а Дамир прочитал за три недели. Мы часто обсуждаем прочитанные мною главы, мама слушает, не мешает нашим спорам, в конце часто вставая на сторону Оли. Сначала меня это так злило, а теперь я поняла – мы привыкли, мы, как рабы, изнасилованные женщины, привыкшие к тому, что каждую ночь к нам приходит мужик и насилует, лишь бы не бил, не издевался, а так уже привыкли, терпимо. Вот именно – терпимо! У нас всё так в стране –¬ терпимо, а мы – терпилы, боимся, что нас распознают, обвинят, рождаем для себя и для других мертвые традиции, цепляясь за них, как за хлипкую ветку на вершине пропасти. Лучше упасть, разбиться насмерть, чем так жить, но что тебе скажут в ответ? «Давай, лети в пропасть! Тебя не жалко, таких, как ты, не жалко, а мы будем стоять вечно!».
Оле везёт, тираж раскупили, как говорит Дамир из-за двух глав, где Оля подробно описывает наши злоключения в камере СИЗО. Он нашёл отзывы, комментарии, и там обсуждают в основном это. Я не стала это читать, дураки не имеют национальности и говорят на одном языке обо одном и том же.
И это заблуждение, Оля реально думает, что её книга нужна, что она поможет изменить, а что изменить? Она думает, что её статьи в сетевом издании нужны людям, что это меняет их сознание, меняет их к лучшему. Не думаю, её читают потому, что она пишет о насилии в США и России, сравнивает, анализирует, не забывая приправлять деталями, подробностями –¬ это и завораживает читателя, заставляет его прочитать колонку до конца, возбудиться, почувствовать вкус крови на кончике языка. Не удивлюсь, что есть те, кто кончает от запаха или мимолётного призрака чужой боли, чужого страдания – и это не обязательно мужчины, не имею никаких предубеждений против них, женщины ничуть не лучше. Оля, как мне кажется, и сама это понимает, иногда жалуется на читателей, которые пишут ей письма в личку, мужчины не отличимы от женщин – все больные люди, безвозвратно больные. А как вышла книга, её стали донимать лесбиянки, одна даже нашла адрес и ломилась в дверь. Это так рассказала Оля, на самом деле, как она созналась, эта женщина играла в долгую, случайно познакомилась, они общались, ходили вместе ужинать. Оля не догадалась, что её клеили, ухаживали, поэтому пришлось переехать в другой район Нью-Йорка, к неграм. Это я пишу к неграм, а Оля возмущается моему расизму, а я не расист, негры и негры, а я моль бледнолицая, и что такого?
Мне скоро 29 лет, через полгода, а чувствую сейчас. Тяжело, не знаю и почему, вроде возраст не такой большой, старость не скоро, а так грустно, что жить не хочется. Причина проста и столь же сложна – я одинока, и это мерзкое чувство съедает меня по кусочку, каждый день, по чуть-чуть. От меня должна остаться одна тень. Рядом со мной много таких же, трясутся, пьют, ходят по клубам, странно, что кто-то ещё ходит по клубам. Всё возвращается, не самое хорошее, время течёт, ускоряется, а люди не меняются.
Пить и гулять не мой путь, я и выпить как следует не могу. Вспоминала прошлый Новый год, где решилась, выпила стакан виски и чуть не умерла. Стыдно, ужасно стыдно, провалялась неделю, забросила работу, пропустила занятия. Никто не ругал, за болезнь не ругают, а меня колотило пять дней, температура сорок, зрение пропало, оглохла на правое ухо. На шестой день всё закончилось, как по мгновению волшебной палочки, а как подумаю о выпивке, в ухе начинает стрелять, закладывать. Пить – не моё, а транквилизаторы уже не действуют, бросила их пить, и никакой разницы.
Но к чёрту одиночество, оно важное, тяжелое, мешает спать, да мало ли мне что мешает спать? Меня мучает другой вопрос – ЗАЧЕМ?!
Зачем я учусь?
Зачем я бегу на работу, к детям, вкалываю им обезболивающие, ставлю бессмысленные капельницы? Зачем всё это?
Зачем пляшу перед этими мордами, доказываю, прошу, умоляю дать хоть немного препаратов, которые работают, а не тех, что доступны, разрешены, произведены, закуплены, заложены в бюджет, облепленные бумажками, сертификатами и бесполезны!
ЗАЧЕМ Я СТАЛА ВРАЧОМ, ЕСЛИ ВСЕ МОИ ПАЦИЕНТЫ УМИРАЮТ?! Я НИКОГО НЕ ЛЕЧУ, А ГОТОВЛЮ К СМЕРТИ, БЕРУ ЗА РУКУ И ВЕДУ В НЕБЫТИЁ! ЗАЧЕМ Я ВСЁ ЭТО ДЕЛАЮ, ВЕДЬ ОНИ ВСЕ УМРУТ, ВСЁ РАВНО УМРУТ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
Я не знаю, как жить дальше, зачем так жить… ради детей, чтобы они не мучились? Да, ради них, только ради них, а что со мной? Не хочу стать этой безмолвной живой куклой, которую облили горячей смолой и поставили на площади, а прохожие подходят, тычат пальцами, кто-то хвалит, восторгается, плачет, а кто-то ругает, злословит, издевается. А я ещё живая, под этой жгучей, выжигающей нутро смолой! Я живая, я хочу жить!
Глава 36. Приглашение
Дочитала книгу Оли, и хандра прошла. Видимо, это она так на меня влияла, а, может, стоило не бросать дневник на столько лет, когда пишу, становится легче, будто бы что-то вытаскиваешь из себя, кладёшь рядом это, довольно мерзкое, липкое, грязное. Долго смотришь, не понимая, что с этим делать, а оно тает, растекается по полу грязными лужами воспоминаний, бессмысленных переживаний.
Все переживания бессмысленны, от того они так жестоки и беспощадны. Не смотря на нашу близость с Олей, я не давала ей читать дневник. Нет, я не боюсь осуждения или насмешки, их точно не будет, просто не хочу, не время. Оля издала свой и стала спокойней, освободилась. Ей нравится там, за океаном, свобода, открытый мир… полный одиночества. Как бы она ни старалась найти друзей, занять своё время, занять, измочалить себя работой, общественной деятельностью, учёбой и бог знает ещё чем, она остаётся одинокой, наедине с собой. Оля не я, она переборола свои страхи, уняла невроз, завела парня. Ничего
