Вернулась на работу и водила Артемку в садик. Мои же дни были под завязку набиты бухлом и тоскливым бродяжничеством по серым, мрачным осенним улицам, где я, отчаявшись, тыкал фотографией Лешки в лицо равнодушным прохожим. Зарядили дожди и смыли с улиц последние улики вместе с первыми опавшими листьями, вот только они не могли смыть следы боли и слез.
Несмотря на густое пьянство, перешедшее в фатальную стадию, я ложился спать мученически трезвым, оставаясь наедине с пластилиновым комом ужаса и вины, что поселились в груди навеки, и даже литры алкоголя не могли залить этот острый риф. Лена продолжала спать на Лешкиной постели и часто рыдала по ночам, а я, трясясь на пропитанном алкогольным потом супружеском ложе, не находил смелости пойти к ней и попытаться приласкать. Днем Лена ограничивалась в общении со мной дежурными фразами, глядя мимо в ближайший угол. Продавщицы из виноводочных отделов и кассиры узнавали меня в лицо и каждый раз интересовались ходом поисков. На Салават-ТВ выпустили ролик, посвященный нашей трагедии, в котором ни слова не упомянули о моей ответственности за произошедшее, о крепости моего градуса в роковой день и о прорве времени, когда я, потеряв сына, бухал за компом и не вспомнил о нем ни разу. По каким-то причинам ролик причесали, сделав его нейтральным по отношению ко мне. Позже ролик продублировался по БТВ, претерпев сокращения и став еще более нейтральным, до черствости. Причин я не знаю, но точно не думаю, будто журналисты не смогли надыбать подробностей. Тем более чуть позже соцсети заполнились статьями неравнодушных граждан: там уже меня клеймили по-черному, призывая к самосуду и требуя самых жестоких кар. Кандибобер с Крякалом, разумеется, узнали о трагедии, после чего на всякий пожарный глухо затихарились, и мы с Леной не лицезрели их скорбные мордашенции больше двух месяцев.
Вскоре на меня стали поступать жалобы от горожан, до которых я докапывался на улице с мятой, пропитанной дождевыми и алкогольными каплями, фотографией Лешки, и следак посоветовал мне прекращать колобродить, чтобы не набирать себе дополнительных отрицательных баллов к судебному процессу. К которому дело шло полным ходом, поскольку все признаки моей вины лежали поверху. Я окатил следака презрением, но в глубине души с болью признал, что сейчас я веду поиски исключительно для того, чтобы занять руки. Никакой надежды или даже проблеска у меня не осталось.
Артемка часто спрашивал, куда делся его старший брат, и это были самые пронзительные сцены на моей памяти. Подобные вопросы разруливала Лена, создав для младшего придуманный мир. Она отвечала, что Лешку приняли в закрытую школу для очень одаренных детей, типа Хогвардса. И ему пришлось в спешке, тайно бежать на поезд ночью, потому что завистники в образе ночных черных воронов гнались за ним. Таким образом трагедия превращалась в сказку, только не для нас с Леной. Для нас катастрофа оставалась монументальным молотом, разбивающим любые отношения вдребезги. Я не знаю, как воспринималась эта придуманная сказка сознанием пятилетнего малыша, и что подсказывало Артемке сердце. Но я видел, что парень поник. Он стал другим. Он и так всегда был более спокойным мальчуганом в противовес шебутному, неугомонному Лехе, а теперь и вовсе начал истлевать. Быть может, частично он сам погрузился в эту выдуманную легенду, и там он мог общаться со своим родным братом, который всегда для него стоял на пьедестале. Я понимал, что мы упускаем и второго сына, мы откровенно забиваем на младшего, но горе придавливало любой творческий посыл. Мы превратились в тени, блуждающие по квартире и боящиеся столкнуться взглядами.
С того первого дня я не услышал от Лены больше ни одного упрека. Как и от своей мамы. Мама только вздыхала, качала головой и часто плакала. Они о чем-то шушукались с Леной на кухне по вечерам и резко замолкали, когда на горизонте начинал маячить всклокоченный и помятый я. Отлучение от семьи укореняло мое уныние и тягу к бутылке, в то же время я понимал, что отверженность – лишь капли на дне стакана, мелочь по сравнению с тем наказанием, какого я заслуживал. Я забивал на душ, часто не чистил зубы с утра и не менял нижнее белье. Почти не ел, осунулся и похудел. Я был высоким, а теперь, теряя килограммы, становился долговязым дохляком и нетопырем. Лена тоже худела, ее брючные костюмы начинали висеть и волочиться, но на новые гардеробы отважиться она не могла, так и продолжала ходить скоморохом. После того как следак пресек мои самостоятельные поиски, я заперся дома и выбирался только в магазины. Часами залипал на монитор и бездумно прокручивал однотипные посты.
«Лиза Алерт», не добившись никаких результатов по самым горячим следам, в дальнейшем передала полномочия следователям и сошла со сцены. Следствие в первую очередь отработало нас с Леной. У жены имелось алиби в лице ее родителей, так что с нее сразу слезли, а вот я остаюсь подозреваемым по сей день. Ни в одной характеристике, собранных мною для суда, не содержалось ни намека на мою возможную агрессию, вспыльчивость или нестабильность. Я всегда сохранялся ровным, задержавшись на отметке бытового пьянства после рождения детей; в последний раз я учудил на свадьбе Ленчика Догадова, а потом как отрезало. По мере расследования не выявилось ни одного факта грубого обращения с детьми, даже мелкого подозрения. Они всегда приходили в садик или на детскую площадку чистенькими, свежими и энергичными. Но все-таки в день пропажи Лешки я был именно нетрезвым, а в некоторых обстоятельствах это почти приговор.
Проверяли ближайших родичей, даже мутного Денисюка, насколько я знаю. Почти у всех алиби. Конечно, это было дырявое алиби, ведь стоял вечер, и их нахождение в тех или иных местах подтверждали, как правило, другие родственники, но у полиции не возникло никаких сомнений. Так что родичи проверялись номинально, в процессе бесед не всплыл даже наш конфликт с Кандибобером насчет денег: народ его стыдливо замалчивал, как по всеобщему сговору. По сути, конфликт бытовой и пустячный, причем годовой давности, -только лишняя возня для следаков и лишняя фраза в следственном томе. А больше инцидентов по родственным линиям у нас не припоминалось за отсутствием таковых.
Столь же бегло рассмотрели друзей и знакомых. А что с ними? У Лены с близостью обстояло не ахти, она довольно закрытый человек. Подруги молодости быстро растерялись, в ее прошлом не существовало эксцессов, способных трансмутировать в неадекватную месть, как в фильме «Олдбой». А у меня после гибели Васи Золотарева друзей не осталось вовсе, только собутыльники, даже студенческая связь с Никитосом Билявским зиждилась в первую очередь на стаканчике. Плотно мы общались лишь с Ленчиком и Катериной Догадовыми, но и они с натугой ушли из нашей жизни.
Завистники? Эту тему мусолили активно, поскольку быстро раскрылись мои финансовые козыри и образ жизни сибарита и куролеса. Для иных сограждан, отягощенных моралью бедности и скудных квадратных метров, это вполне могло сканать как повод для зависти. Ну и для кого же, интересно? Для соседей, типа дяди Романа или Бабехи Низнай-как-звать? Для бывшего змеиного гнезда, именованного в просторечье коллективом «Техносилы», члены которого втайне меня недолюбливали и строили подляны (Верка-администратор просветила по пьяни), потому как они горбатились за копейку, а я за-ради развлекухи? Для Катьки Догадовой, которая вышла замуж за перспективного с виду чела в остроумных очечках, а теперь тот соперничал по активности с овощами на грядке? Ерунда все это, ухо от селедки! Слишком несоразмерные вещи пытался увязать следак – зависть и похищение ребенка. Они просто не знали, за что цепляться, или делали вид.
Параллельно меня обрабатывали в плане похищения с целью выкупа. Контакты с криминальным миром имел? Имел. Известного авторитета Каратаева знал? Лично. И половину околокаратаевских тоже, так или иначе. Прямо я эти факты не признавал, и вообще дискутировать на эту тему отказывался, но мы со следаком поняли друг друга. Что мешало тому же Каратаеву состряпать похищение? Я вам скажу, что - все! В девяностых я бы еще поверил в подобную белиберду, но не во время давно распределенных ролей и территорий. В их специфичном мире похищение ребенка именуется беспределом, а с беспредельщиками никто не горит жаждой мутить баблишко. К тому же Каратаев – смотрящий по городу и, по слухам, держатель воровского общака. Ну не ему впутываться в голимый криминал и ставить на карту все без оглядки. Ради кого, одного вшивого арендодателя? У нас в городе имеются владельцы гигантских недвижимых плантаций, и их немало, а я – всего лишь букашка. Клубы «Жара» и «Алладин», территории продовольственных магазинов, ранее имеющих порядковые номера, а теперь сдаваемые в аренду «Пятерочкам», неисчислимые складские комплексы за/в черте города, которые, за сонмищем юридических бумаг и названий, всегда имеют владельцев с конкретными именем и фамилией; да тот же Колхозный Рынок, который в девяностых был местным Черкизоном. И в противоположном углу ринга – я, мелкая замызганная сошка, без малейшей предпринимательской жилки, которому досталось все по везению, чуду и благодаря обстоятельствам, и в этом Кандибобер, конечно, права, и это меня всегда же в ней и бесило. Но следак, похоже, допускал такую возможность, либо отрабатывал алгоритм действий, поэтому мы некоторое время ожидали звонка от похитителя. Ведь им мог вполне оказаться товарищ, залетный из каких-нибудь среднеазиатских степей, чью национальность принято стыдливо умалчивать. Но тоже мимо.
Как мне показалось, наиболее серьезно рассматривали возможность вывоза Лешки за границу по подложным документам с целью перепродажи. В этой версии имелся и мотив, и ниточка. Самокат нашли на выезде из города, на Малой Объездной, которая упирается в Оренбургский Тракт, а там и до Казахстана рукой подать, и это выводило инцидент за рамки местечкового преступления, хотя не исключало ни спонтанности, ни просто ложно подброшенной улики. Собрали видеозаписи со всех башкирских аэропортов и вокзалов, и были люди, которые сутками напролет изучали каждый кадр. Или мне хотелось так думать. В любом случае, международные похитители явно не с пальмы слезли, чтобы светиться на вокзалах. Проверили дорожные камеры. Но попытки рассмотреть внутри через ветровое стекло маленького ребенка, который с легкостью помещается в багажнике, были загодя обречены на провал. И это помимо грузовиков и крытых фургонов, которых – тысячи. К тому же камеры наличествовали на оживленной Ленинградской и на выезде с Островского, на Малой Объездной таковых не оказалось.
Мы изо всех сил гнали от себя мысли о самом ужасном, хотя обнаружение самоката за городом швыряло нас носом в факты. Следствие, мне думается, изначально приняли эту версию в качестве основной. Я потерял Лешку – либо отвлекшись на свои мысли, в которые по пьяни погружался по макушку, либо когда уговаривал подорожную банку пива, без которой, конечно же, не обошлось на столь дальнем забеге,- и какое-то время Лешка мог даже не замечать, что остался без присмотра. А вот тот, кто
