благодарностью вспоминаю; и про которую собираюсь теперь рассказать читателям совсем коротко, в общих чертах. Чтобы и они узнали и поняли, бреднями Солженицына одурманенные и одураченные, как всё там было разумно и честно устроено в действительности для простых людей - не для прохиндеев, жуликов и аферистов, сородичей Александра Исаевича (Исааковича). И какими счастливыми и гордыми тогда были мы - простые советские граждане, повторюсь, выходцы из рабочих и крестьян, из самых тёмных и мрачных низов понимай, перед которыми, тем не менее, были широко распахнуты любые двери и кабинеты!
Из телевизора-то люди этого ни за что не узнают теперь от соловьёвых, познеров, радзинских, млечиных и сванидзе: от этих блудливых и лукавых парней правды ждать - что ласки и поцелуев от крокодилов. А живые примеры лучше действуют на молодые умы, чем общие рассуждения и оценки, и цифры сухой статистики. Вот я и расскажу чуть-чуть про себя - но во славу Великого Советского прошлого!!!...
Часть третья
«В сердце нет ни тоски, ни радости,
Но покоя в нём тоже нет:
Как забыть о весенней сладости,
О сиянии прошлых лет?»
Георгий Иванов
1
Итак, родился я в глухой и заброшенной деревушке Каменка, что располагалась когда-то на юге Тульской области, в 25 километрах восточнее Богородицка, и которой теперь уже нет на карте: вымерла моя малая родина и поросла быльём. Теперь уже и не найти её мне одному - без умерших-то родителей.
Родители же мои были самые что ни наесть простые и незнатные люди, выходцы из крестьян. Хотя батюшка, Стрекалов Сергей Дмитриевич, родившийся 17 сентября 1930 года в Каменке, в колхозе (имени Чапаева он тогда назывался) никогда не работал: 15-летним мальчиком-безотцовщиной, потерявшим родителя в первый же месяц войны, был увезён вернувшимся с фронта дядей по матери в солнечный Ташкент осенью 1945-го. Там он прожил 3 года в итоге и получил специальность электрика в ремесленном училище, перед тем как в Армию уйти служить. Служил в Забайкалье на границе с Китаем, а после службы он, молодой солдат-дембель, планировал зацепиться за Москву, устроиться тут на работу по лимиту... Но ничего путного у него из этой затеи не получилось - не повезло человеку, не приняла его Москва по разным причинам. О чём он сильно всегда сожалел, что споткнулся на первом же самостоятельном шаге и вынужден был отступить и сдаться на милость Судьбы, утереться соплями - как говорится. Про это я подробно написал в романе «Немеркнущая звезда», во многом автобиографичном.
Получив от ворот поворот в столице, батюшка вернулся в родную деревню свою, разочарованный и понурый, но в колхозе работать не стал - устроился на шахту №2-3 электриком, которая располагалась в семи километрах от его хаты, рядом с посёлком Бегичевский. На шахте он отработал 11 лет, до 1961 года, заработав необходимый стаж для выхода на пенсию в 50-летнем возрасте. Ходил туда ежедневно пешком все эти годы: 7 км туда, семь обратно. Летом это ещё терпимо было, по его словам, такие утомительные прогулки по полю, про которые он нам иногда рассказывал, подвыпивший, со слезами на глазах вспоминая прожитую жизнь свою. А вот осенью, зимой и весной его хождения на работу превращались в сущий ад, в пытку плохо-переносимую или муку! Ибо до шахты пока доберётся мой покойный батюшка по непролазной грязюке, студёному ветру, снегу и холоду - на доблестный труд силёнок уже и не остаётся фактически.
И, тем не мене, батюшка сдюжил, шахтёрскую пенсию, максимальную в советские времена, себе заработал на будущее - успел: повезло ему здесь несказанно. Ибо в 61-м году их шахту закрыли из-за нерентабельности, и он остался без работы и без средств. И это с молодой-то декретницей-супругой и двумя малолетними детьми на руках. Трагедия настоящая, согласитесь, для молодого главы семейства!
Но батюшка мой, отчуга и сорвиголова, не нытик был, не рохля безвольный и без-хребетный. Он и тут не запаниковал и в колхоз не пошёл устраиваться, как председатель его уговаривал, - поехал по приглашению старшего брата в соседний районный центр Богородицк, где его взяли работать электриком в Горэлектросеть - и сразу же комнату выделили в бараке. В эту-то комнату он и перевёз семью вскорости, в деревне его дожидавшуюся…
2
С матушкой моей дорогой и любимой, Антониной Николаевной Стрекаловой (в девичестве Гусевой), всё совсем по-другому было, чем у отца. В том смысле, что не увозили её никуда из родной деревни Бестужево (стоящей и процветающей и поныне в Узловском районе Тульской области): она сама на учёбу ездила, жила у чужих людей. Об этом я тоже в романе подробно упомянул, к которому заинтересованных читателей и отсылаю. Здесь же повторю лишь коротко, что она у меня очень любила учиться с раннего детства, любила книги запоем читать, узнавать для себя что-то новое и интересное, чего не знала и не понимала ранее. Потому-то и школу-семилетку на отлично закончила, нищая безотцовщина, потерявшая родителя Николая в первый же год войны, второго моего славного и святого дедушку-воина после деда Дмитрия - со схожей же трагической судьбой… В этом отношении мои матушка с батюшкой были совершенно одинаковые, жизнью обделённые с малых лет, отцовской всеблагой защитой, - но только лишь в этом: ибо батюшка мой, наоборот, никогда не любил учиться, всё на практике постигал и на опыте.
После школы матушка в наш Богородицкий Сельхозтехникум поступила, легко и с огоньком там училась, агрономом в итоге стала, уважаемом на селе человеком, вторым по важности и значению после председателя. Её, как молодого специалиста, направили после получения диплома работать в колхоз имени Чапаева, на территории которого деревня Каменка и располагалась. Там-то она и познакомилась с моим отцом, коренным местным жителем и шахтёром, ухарем-парнем по-молодости и гулякой. Влюбилась в него, замуж вышла, родила двух сыновей друг за другом: в 1958-м году родила меня, а через два года - моего младшего брата Евгения… А поздней осенью 1961 года сокращённый с шахты отец перевёз нас троих на ПМЖ в Богородицк, чему мы с братом теперь, по прошествии многих лет, очень и очень рады. В деревне-то наша с ним жизнь совсем по-иному сложилась бы. А уж лучше или хуже? - Бог весть. Нам же обоим кажется до сих пор, что гораздо хуже…
3
Барак, наше первое городское пристанище, я не помню совсем, как и покинутую деревню Каменку, - был слишком маленький. Но в 1964 году батюшке, как безотказному и добросовестному работнику, ударнику соц’труда и отличному знатоку дела, начальство выделило двухкомнатную квартиру в новом четырёх-квартирном доме в центре города на улице Луначарского. Туда-то мы все и переехали летом, там-то и началась по сути моя сознательная городская жизнь, которую я до сих пор и очень хорошо уже, до мелочей помню.
Помню, например, да и как это забудешь, что вокруг нашего дома располагались добротные частные дома местных жителей, коренных горожан, знати, с детьми которых мы, приезжая лимита, ежедневно общались, дружили. И не испытывали напряжения или неловкости в том общении, социального неравенства или высокомерия с их стороны. Всё было у нас, детишек, на равных, всё просто и без затей, и без гонора барского, городского. Мы были абсолютно равными с ними - так нас воспитывала советская власть, и низкий поклон ей за это.
Братья Разгуляевы, правда, Сашка с Вовкой, евреи по матери, нас с моим братом иногда пощипывали и покусывали словестно, особенно в старших классах, когда мы отличниками были оба, а они, дебилы природные, развратники и алкаши, до троек и двоек скатились, до “болота”, - и на них учителя махнули рукой как на пустое место. Вот они и бесились от зависти и от злобы - до себя старались нас опустить, не верили в наши способности и возможности. «Если у нас мозгов и памяти нет, - думали оба, - то у других-то откуда?!» Одни девки были у них на уме, начиная с седьмого класса, да пьянки с гулянками, когда гормон начинал играть в крови и заслонять разум. Так они про женский пол всю жизнь потом и продумали, как молодые бычки, живя по принципу: «Лучше баб могут быть только бабы, на которых ещё не бывал». Думают про баб и до сих пор, вероятно, ходят-гусарят всё, если не спились ещё и не померли где-нибудь под забором. На нашей улице они одни и остались век доживать: все остальные мои друзья-одногодки давным-давно поразъехались по разным местам, в люди выбились и чего-то путного достигли в жизни. А эти лодыри пустоголовые навечно прилипли к родным местам - ни ума, ни сил не хватило родительский дом покинуть: все силы на баб и ушли, как у быков на тёлок.
Ну да леший с ними, с Разгуляевыми, духовными уродцами и пигмеями: их укусы словестные были сродни комариным и близко к сердцу не принимались, хотя и помнятся до сих пор. Я про социальную атмосферу в родном городе завёл разговор и скажу твёрдо и честно, как на духу, что и родители мои никогда не жаловались на соседей, что те как-то там насмехались или же презирали их, деревенщину “чумазую” и “неумытую”, ущемляли чем-то их права, интересы. Не помню я между отцом и матерью таких разговоров дома.
И когда я в школу учиться пошёл 1-го сентября 1965 года - там тоже не было никогда дискриминации по социальному признаку: поклясться в этом могу! Хотя я учился в элитной 4-й школе, где получала образование вся наша городская знать: её отпрыски, если точнее. А элитной наша с братом школа считалась в смысле суровой дисциплины для преподавателей и учеников - а не в смысле огромных капиталовложений, социальных барьеров, статуса родителей или ещё чего. Барство в СССР закончилось после 1938-го года, как это теперь уже хорошо известно, когда был вычищен партийный и чекистский Олимп от большевиков-небожителей из старого ленинского окружения, господ-иудеев по преимуществу. И на освободившиеся места пришли работать скромные провинциальные трудяги без гонора, апломба и спеси, русские люди по национальности со знаниями и образованием, заменившие полуграмотных евреев с их местечковыми хедерами.
Порядки же у нас были и впрямь драконовские - особо не забалуешь и с длинными патлами на урок не придёшь, с тем же грязным воротничком на костюме; не прогуляешь школу без уважительной причины, с преподавателями не поспоришь и не подерзишь, голос на них не повысишь во время урока! Скандал поднимался огромный сразу же - да ещё и с немедленным вызовом родителей на педсовет. Что было, то было, - чего скрывать-лицемерить? Но это было и правильно, как это теперь, повзрослев и поумнев, понимаешь. Суровая дисциплина - залог педагогического успеха и побед, как и побед спортивных, и трудовых - всяких! В классах же были разные ученики - и дети знатных родителей, и простолюдины, как я: половина наполовину.
Но социального напряжения я никогда не испытывал, тем не менее. Скорее даже наоборот. Я хорошо учился всегда, схватывал всё на лету и быстро задачи решал любые - математические, физические и химические. Поэтому-то одноклассники частенько ко мне обращались за помощью и советом, контрольные у меня списывали тайком, но тщательно скрывали это. И спортсменом я был отменным, на доске почёта висел пару лет. Оттого-то и был уважаемым человеком в классе и в школе - и бедность свою не ощущал никогда и
