жизни прочувствованный на границе между бытием и небытием? Даже эйфория от лучших прожитых эпизодов, феерично сопровождающих низвержение в ничто, не смогла заглушить боль перехода Рубикона и попадания в небытие. Выходит, они обманывают? Почему, окунаясь в небытие, я испытывала не просто диско-мфорт, а стресс, болезненное разрушение целостности? Ведь я не грешница, не блудница и меня не за что наказывать. Я до последних мгновений оставалась примерной женой и матерью, поэтому если небытие это угодья Божьи, то почему я не испытала облегчения попав туда?
Возможно небытие – это совершенно иное состояние, чем то, о котором с придыханием и полушепотом рассказывают различные секты и религии? Возможно сказка о рае, о благах небытия - это сознательный обман здравствующих, для того, чтобы облегчить их уход из реальной жизни? Ведь действительно, первые ступени падения в ничто граничили с состоянием блаженства и комфорта, но то, что было потом, нельзя пожелать и врагу: соприкосновение со смертью – это не прелести рая, а болезненное разрушение внутреннего «я». Чем крепче связь я-психики с реальным существованием, чем больше в я-психике осталось желания воплотить себя в повсе-дневной жизни, тем болезненней расставание с бытием, тем больше нежелания и принуждения при переходе в небытие. И, возможно, именно это моральное и физическое принуждение, граничащее с насилием над устоявшейся внутренней системой взглядов, вызывает такое нечеловеческое страдание?
Возможно, с удовлетворением и облегчением в небытие уходят только те, кому уже нечего делать в мире реальных событий, кто исчерпал себя в повседневном бытии, у кого связь с реальностью совершенно ослабла? Может, действительно для этих людей небытие – это нечто новое, приемлемое и граничащее с удовольствием? Возможно, они уже подготовлены к этому переходу и как должное воспринимают ожидание перемен?
Но я к этим индивидам не имею никакого отношения. У меня в бытии осталось еще много не завершенных проектов, поэтому я совершенно не подготовлена к переходу в небытие. В моем внутри еще много энергии и желания, которые я готова воплотить в собственном присутствии для других. Возможно, именно поэтому падение в ничто, разрушение единства моего я-мировоззрения проходит так болезненно и катастрофично?
Стоп. Выходит, чем прочнее желание остаться в бытии, тем болезненней низвержение в небытие? Так может именно незавершенные проекты в бытии возрождают к целостности я-мировоззрение? Возможно, чем прочнее связь я-психики с бытием, чем больше незаконченных проектов остается в повседневной жизни, тем надежнее механизм ее возвращения из небытия, тем слабее притягательная сила смерти?
Нечто важное в понимании основ собственной психики импульсом озарило внутренний мир. Я поняла! Действительно, я читала, что люди, которые хотят умереть, ложатся и умирают, а те кто сильно хочет жить, выбираются из состояния казалось бы полной обреченности. Выходит, что чем крепче связь я-психики с бытием, тем легче возвращение из небытия, тем реальней избегание смерти, а чем меньше событий связывают психику с бытием, тем больше у нее шансов не вернуться, остаться в пучинах небытия! Получается, что мое желание жить – это главное условие моего возращения из небытия, из объятий смерти. Это моя гарантия возращения к полноценной жизни!
Так я хочу жить! Я хочу мужа, детей, обыкновенного человеческого счастья. Я не хочу умирать, растворяться в небытии и существовать как поток, как безликое и неидентифицируемое событие. Я хочу любить и быть любимой, узнаваемой мужем, детьми, родителями, друзьями. Я еще не насладилась жизнью! Я еще хочу творить и вершить!
Моя психика перешла в состояние повышенной активности – ведь я открыла для себя важное и ценное, поняла, что необходимо для гарантированного возвращения в мир реальных событий, и это было моей первой победой в постижении внутреннего мира, в самопонимании. Локальное возбуждение стало охватывать все большие участки головного мозга, превращая внутреннюю структуру я-психики в бесконтрольный очаг возбуждения. Возможно, это напоминало состояние хаоса, но для меня это был лес вопросов, который требовал одновременного ответа, который стал стеной и за-крыл доступ к свету. Помимо этого я-сознание вновь прочувствовало на себе грозные порывы эмоций, которые, как и прежде привели к подавлению его влияния на я-мировоззрение, к растворению этого влияния в более необузданных, диких, природных силах. Я с ужасом обнаружила, что мое я-мировоззрение, лишившись поддержки, живительного участия я-сознания, медленно начало опускаться в пучину небытия и закричала: «Я не хочу туда! Я боюсь низвержения!».
Отчаянно барахтаясь в паутине окутывающего я-мировоззрение страха, ежесекундно преодолевая его сковывающую силу, я пыталась остановить низвержение, пыталась противопоставить внутренние возможности я-психики надвигающимся силам эмоций. Я знала, чем это падение для меня может завершиться, поэтому, мне была безразлична изначальная несоизмеримость сил и возможностей, я не хотела верить в предрешенность этого противостояния, для меня важно было забыться в этом противоборстве, использовать всю оставшуюся энергию я-сознания, чтобы потом не жалеть о своей слабости, не упрекать себя в пассивности и безволии. С надвигающимся низвержением нужно бороться до последних сил, до последних порций энергии я-сознания. Это нужно для внутреннего самоутверждения, самоуважения, потому что, когда есть за что бороться, когда ты уверена в значимости собственного присутствия для других, нужно использовать все силы чтобы остаться в бытии. Если не бороться за свое место в бытии, уступить слабости и не использовать все шансы, чтобы остаться в существовании, значить тебе не место в бытии, это первый признак слабости внутреннего «я», поступок, достой-ный презрения и позора. Но когда ты умираешь в борьбе, когда сжигаешь последние внутренние силы во имя достижения чего-то возвышенного, важного для себя и других – это называется подвигом и он остается в истории цивилизации.
Поэтому, несмотря на горький опыт прошлого противостояния, бунта, я приложила все усилия, чтобы остановить падение, удержаться в границах я-сознания. Но движения были судорожными, хаотичными, желание граничило с истерикой, с полной неуправляемостью. Где-то на далеком плане я почувствовала смутное ощущение укола и, словно подкошенная, сломленная, вновь провалилась в ничто. Меня словно выключили, и я вновь ощутила невесомость от быстрого хаотичного падения, блаженный покой и вторую стадию падения в небытие – фейерверк радостных мгновений прожитой жизни. Передо мной, быстро сменяя друг друга, замелькали фрагменты свадьбы с Димой, рождение Андрюшки, первые достижения в бизнесе, радость от покупки собственной квартиры. А вот и Дима на новой машине… Но не успела я это все пережить, насладиться захлестнувшим психику счастьем, как состояние жуткого разрыва лишило мое я-мировоззрение состояния целостности и я перешла в иное пространство – небытия. Порог между бытием и небытием пройден, поэтому меня, как целостного, идентифицируемого я-мировоззрения здесь, в бытии уже не осталось. Я стала присутствовать как не-я-психика, как психика лишенная собственного «я», внутренней неповторимой системы взглядов, как множество разорванных, не связанных между собой я-эпизодов, которые разлетались в стороны, ускользали, пытались существовать по отдельности.
В небытии я присутствовала как не-я-психика: каждый фрагмент моей прошлой жизни претендовал на самостоятельность и доминирование, каждый эпизод моего прошлого существования хотел быть главным и определяющим. И эта многоликость, это многоголосье неконтролируемых я-эпизодов представляло собой страшную картину, которую я не воспринимала целиком, а обозревала внутренним взором по частям, по крошечным кусочкам. Вот я, как эпизод я-мамы: «Доченька, ты покушала?». Вот я, как эпизод я-Андрюшки: «Мама, я хочу кушать! Дай мне покушать!». Вот я, как эпизод я-Димы: «Любимая, как тебе мое кулинарное искусство?». И вот я, как я сама: «Женщина, вы последняя в очереди?». Все это и многое другое одновременно кричало, надоедливо выпячивалось, конфликтовало друг с другом, боролось за влияние. И не было возможности зацепиться за что-то единичное, нечто, пусть второстепенное, но устойчивое, фиксируемое, чтобы выделить и опредметить его, чтобы на его основе построить здание целого. Все убегало в потоке, все ускользало от понимания, лишь возникнув на мгновение, снова скрывалось в небытии.
А вот еще более страшные картины, когда один я-эпизод словно застывал, зацеплялся и становился очевидным, гиперболизированным до жути. Так было с глазами Димы, которыми он смотрел на въезжающее в его грудь рулевое колесо. Они были столь очевидны для меня, столь реальны – одни глаза – что я словно смотрела ими, присутствовала в них и, находясь в них, видела рулевое колесо, медленно въезжающее в мое тело. Страшно то, что я знала последствия, знала, что это последние ощущения в моей жизни, поэтому смотрела и сопротивлялась только глазами, потому что руль уже был во мне, и я умирала. И глаза, вылезая из орбит, еще видели, запечатлевали события, хотя тело уже было мертвым. Я видела мертвеющие глаза Димы, глаза из которых медленно уходила жизнь. Они словно потухали, впитывая в себя все, что было в поле их видимости. А в его глазах стояла еще боль, потому что вместо меня и сына, они запечатлевали только груды металла и словно вопрошали к этому металлу всего одним вопросом: «Почему?». И я понимала этот вопрос, понимала недоумение, ускользающее в его взгляде, потому что сама не понимала: почему это произошло именно с нами? Чем мы были хуже других, что нарушили из запретного? Ведь мы были самыми обыкновенными, как все, ни лучше и не хуже других.
А может быть, мы пострадали как раз за свою обыкновен-ность? Ведь таких как мы, обыкновенных, большая часть населения планеты. Возможно, избранных судьба жалеет, дает возможность реализовать себя, сделать что-то полезное для цивилизации, грандиозное, а на нас обыкновенных отыгрывается? Ведь кто-то должен умирать, страдать, корчиться от боли, кто-то должен на себе прочувствовать гнет и бездонную глубину потери, испытать отчаянье, увидеть перед собой тупик, и после всего этого подняться и попытаться заново начать жить в этом вмиг изменившемся до неузнаваемости мире. Мы, обыкновенные, создаем почву для расцвета творчества у избранных, задеваем их чувственность, пробуждаем в них гениальность. На нашей боли и страданиях избранные оттачивают грани своего мастерства, проверяют глубину и масштаб заложенного в них таланта. Наши слезы и кровь их впечатляют и вдохновляют, наши несчастья их зажигают и пробуждают, и они, сопереживая нам, наблюдая за нами, отслеживая нас, творят свои бессмертные произведения, запечатлевая свой гений в истории цивилизации. Мы, обык-новенные, - простое сырье для их гения. Не будь нас, кто бы пробуждал их, направлял и стимулировал к действию?
Падение становилось все более быстрым, разорванное множество частиц я-мировоззрения все более ускользающим и
