Возмездие теленгера (постапокалипсис)

них толк? Вот на нём и поставили большой и жирный крест.
Чёбот неутомимо блевал в кустах, а Телепень, как ни в чём ни бывало, знай себе, цедил тихонько бражку и в ус не дул, только насмешливо поглядывал на больного Чёбота. На его лице было написано многозначительное: «Меньше пить надо».
– Ну, скоро уже? – спрашивал Чёбот, возвращаясь из прогулки в кусты, – а то мне здесь торчать невмоготу, полежать хочу где-нибудь, – и с тоской смотрел на стоящую за деревьями «росомаху».
Ветер дул беспрерывно, нагонял на прибрежные валуны серую волну, и деревья гнулись в сторону берега.
– Не будет его сегодня, – уверенно сказал Дядин. – Не будет… Погода, вишь, какая, чертополошная…
Чёбот снова поспешно удалялся в ближайшие кусты, и оттуда доносились его мучительные стоны. Время бежало, как вода в Парашке – стремительно и незаметно.
Наконец Пётр Сергеевич разглядел:
– Идёт! Ёшкин кот!
– Дай-ка мне! – Дядин выхватил у него бинокль и приник к окулярам.
Но уже и невооруженным взглядом было видно, что к берегу, то и дело пропадая среди волн, чапает баркас. Кто, как и почему его вызвал, так и осталось для Кости тайной. После разговоров в «росомахе» со всякими намёками и недоговоренностями, расспрашивать он не решился, а дал себе слово больше молчать и слушать. Да и кому понравится, когда тебе рога наставляют, думал Костя, с превосходством поглядывая на Петра Сергеевича. Казалось, что они с Дядиным нашли общий язык и понимали друг друга с полуслова, и он, Костя, им не нужен.
Баркас скрылся за мысом, а когда вынырнул, то оказался уже совсем рядом, и Костя, который разочаровался в своей миссии, вдруг насторожился, как гончая, учуявшая верный след. За штурвалом в зюйдвестке и грубом дождевике сидел очень и очень знакомый человек. Костя ещё даже не видел его лица, а всего лишь – силуэт, и вдруг сообразил: память к нему должна была прийти только при определенных обстоятельствах, в определенный день и определенный час, но атаман Рябой своим неуёмным желанием заполучить вертолётную пушку ускорил события, и их цепочка раньше времени привела Костю на берег Финского залива, где он и узнал Большакова Андрея Павловича – северного куратора, к которому рано или поздно должен был явиться и сообщить, что делать. Эта его память была уже не ложной, а самой что ни на есть настоящей, которая открывала дорогу к засекреченному пункту связи.
Он уже открыл было рот, готовый поделиться своей радостной догадкой, как вдруг прикусил язык: а кто же тогда Дядин, который тоже назвался северным куратором? В памяти у Кости о нём ничего не было, совсем ничегошеньки. Странно, подумал он и посмотрел на Дядина, который тоже с нетерпением всматривался в море, но как будто прочитал Костины мысли, оглянулся, нехорошо прищурился, однако ничего не сказал, а снова обратил всё своё внимание на человека в баркасе, то бишь – на Большакова, словно Большаков был самой огромной радостью в его жизни.
Баркас зашел в бухту. Его меньше стало кидать, и Дядин с Петром Сергеевичем кинулись помогать Большакову пристать к причалу.
Баркас качало и било о сваи. Один раз волна ударила так, что окатила Большакова с головы до ног, и если бы не его экипировка, то он бы промок в одно мгновение. Однако он отряхнулся, как большая собака, шагнул на причал и предстал перед ними во всем своём естестве, большой во всех смыслах: большие руки, большое тело, большие ноги в огромных сапогах, чуть-чуть косолапый, чуть-чуть сутулый. Кроме всех его прочих достоинств – открытого мужественного лица, аккуратно подстриженной бород и широченных, богатырских плеч, Большаков обладал ещё и густым басом. Он обнялся с Петром Сергеевичем, поздоровался за руку с Дядиным и молодецки спрыгнул на песок.
– А это наша молодая смена, – без капли иронии представил Пётр Сергеевич Костю, Чёбота и Телепня.
Большаков со всем поздоровался, как с равными, и Костя так и не понял, узнал он его или нет, или сделал вид, что не узнал или по какой-то причине притворяется, и решил ждать знака от него. Вдруг нужно скрывать ото всех наше заочное знакомство? – думал Костя, взирая на Большакова восхищенными глазами.
– Сегодня мы на остров не попадем, – сказал Большаков, глянув опытным глазом туда, откуда пришёл. – Завтра, если, дай бог, погода позволит, ну а сегодня отсидимся, у меня здесь недалеко избушка, самогончика попьём. Вы не против, надеюсь?
– Не-е-е… – хором заверили его Пётр Сергеевич, Дядин и шустрый Телепень.
Чёбот убежал рыгать в кусты и по этой причине не имел собственного мнения.
– А то я всё один да один, – посетовал, улыбаясь, Большаков. – Скучно!
И все пошли за ним следом какими-то буераками, лощинами, где деревья только-только начали распускать почки и где зелёная трава только-только лезла из-под бурой прошлогодней листвы. Минут черед двадцать они, действительно, вышли к избушке на берегу лимана, где дуло гораздо меньше и где волны не с таким шумом бились о песчаный берег.

***
Чёбот, с равнодушием тяжелобольного, рухнул на ближайший лежак, а Большаков стал командовать. Он послал Костю за дровами, а Телепню приказал чистить печку. Телепень поворчал, мол, опять ему самая грязная работа досталась, но подчинился. Сам же Большаков стал хлопотать по хозяйству. Принёс ведро воды, поставил варить картошку в «мундире». Достал из погреба непочатую бутыль самогона, чистого, как слеза, и налил всем в кружки на полпальца из-за особой крепости лечебного напитка, как выразился он. Костя, памятуя о бражных последствиях, а больше всего – об Аманде, пить не стал, а отдал свою порцию обрадованному Телепню. Потом натаскал поленицу дров, настрогал лучин, и вскоре печка уже гудела весело и ровно, а они впятером сели за стол и стали есть варёную картошку с салом, которое привёз Большаков, пить самогон, закусывая солёными огурцами, маринованным чесноком и морским луком. Вскоре Костя стал кунять носом от сытной пищи и усталости и в конце концов отправился спать, и долго ещё слышал и наблюдал, как мужики за столом держат военный совет:
– А если сразу с Петровского форта начать?.. – спрашивал сиплым голосом Дядин и постукивал алюминиевой кружкой о стол, требуя продолжения банкета. – Хороший у тебя «наркоз»! Хороший! Давно я такого не пил. Градусов семьдесят?
– Если на каждым фортом будем искать, знаешь, сколько времени уйдёт? – отвечал Большаков, встряхивая кудлатой головой и охотно разливая самогон.
– Сколько? – уточнял Дядин.
– Посчитай, – предлагал Большаков, – двадцать фортов, как минимум, дня по три на каждый, потому что под каждым лабиринтов, что волос на голове, – и для наглядности взъерошивал себе шевелюру.
Волосы, действительно, были у него густыми да ещё и завивались в кольца, правда, с ранней сединой, но у кого её в наше «время-марь» нет? Красавцем был Большаков. Настоящим русским богатырем. Недаром его выбрали в северные кураторы, сквозь сон думал Костя. Приятен он глазу и очень заметен, настоящая надежда России. Как такой выжил?
– Двадцать… – это много, – соглашались все, в том числе и Телепень, и невольно оборачивались и смотрели на Костю, как на последний шанс, чтобы он избавил их от тяжких трудов по обследованию фортов от подвалов до крыш, по крайней мере, так ему казалось, и от этого у него на душе скребли кошки, а совесть требовала: «Расскажи им всё, расскажи!»
– У нас столько времени нет, – объяснял Дядин. – Слухами земля полнится. Кайманы вот-вот прознают о чужаках в городе, тогда за нами начнётся охота, по всем правилам облавы на диких зверей. Да и к чему охотиться, если мы будем, как на ладони? Прилетят чёрные вертолёты, и нам каюк!
Все помолчали, озабоченные этой мыслью. Потом Телепень даже издал какой-то звук, больше похожий на визг испуганного поросёнка, а Большаков, как показалось Косте, охотно согласился:
– Это точно, прилетят. Как пить дать, прилетят. Они всё время прилетают, и весьма не вовремя.
Все оценили его предостережение, умно закивали головами, особенно – Телепень, который вдруг расхрабрился и выдал на потеху всем:
– А я бы начал с форта Обручев!
Вот тогда-то и обратили внимание, что Телепень изрядно нагрузился и стал небывало красноречив. Его слушали ещё пару минут, потом культурно все втроём попросили:
– Иди-ка, детка, спать…
– Вы ничего не понимаете, – принялся выделываться Телепень. – Зачем в Кронштадт, если можно по пути заглянуть на Обручев?
И тогда Большаков сказал без гнева и очень спокойно, совсем, как старший в деревне Теленгеш:
– Сынок, ты уже перебрал. Форты Обручев и Тотлебен находится гораздо западнее, за КЗС.
– А что такое КЗС? – заплетающимся языком спросил Телепень.
– Когда-то город от наводнений защищал комплекс защитных сооружений, да американцы его в первую очередь разбомбили.
– А зачем? – снова спросил Телепень.
– А зачем они вообще начали войну? – спросил Большаков.
– Не знаю, но я... – начал Телепень, как обычно, не слушая никого, кроме себя любимого, однако Дядин так на него взглянул, что он, хотя и был в изрядном подпитии, кое-что сообразил и предпочёл убраться подобру-поздорову, а то можно было схлопотать пару горячих тумаков.
Он доплёлся до лежака и рухнул на него, проворчал что-то о том, что, мол, его не так поняли, что никто никогда не поймёт широкую душу теленгера, и уснул мертвецким сном.
Костя, конечно же, был с ним солидарен. Деревня Теленгеш – это святое, это малая родина, за неё кровь проливали. Но, с другой стороны, хороший мужик Большаков,  правильный, как все наши теленгешевские мужики вместе взятые. И вид у него богатырский и суждения верные. Другой бы на месте Большакова вытряхнул из Телепня всю его заячью душу, а он не вытряхнул, дал высказаться. Очень демократично. Наверное, и мой батя был таким же рассудительным и деликатным, если бы дожил до этих времен. Костя ещё некоторое время слушал, о чём говорят за столом, и думал, что надо начинать не с Петровского, то есть не с форта Пётр I, и тем более не с фортов Обручев и не с Тотлебен, а с форта Милютин, где есть шахта, в которой удобно спрятать ретрансляционную ракету. И вообще, все форты, не имеющие связи с Кронштадтом, порядком разрушены, а форт Милютин – нет. Почему-то именно это название крепко застряло у него в голове. Так он и уснул с этой мыслью, и опять ему приснилась Верка Пантюхина и её прекрасные карие глаза. Но теперь он не просто пытался её поцеловать, но и соблазнить, как соблазняла его Аманда. Но самое странное, что ей нравилось, как он научился целоваться.
Ночью ему приспичило по малой нужде. Чёбот, Телепень и, ещё кто-то, похоже, Дядин храпели на все лады. Телепень ко всему прочему ещё и мучительно стонал и ворочался на жестком ложе. В крохотное оконце светила луна, на столе блестела пустая бутылка из-под самогона и стоял чугунок, в котором сварили картошку. Ветер стих, небо было чистым и серым. За стеклом тревожно колыхались неясные тени. Костя обулся и, стараясь не шуметь, подошёл к столу. Сунул в рот перо морского лука и вышел из избушки. Воздух был по-ночному свежим. Деревья стояли, как декорации в театре – плоские, неживые. На помойной куче что-то шуршало. Костя пригляделся и обнаружил, что это пара ежей пришли за шкурками от сала. Он уже собрался было идти досыпать, как почуял крепкий запах табака,