болтовней разбудила во мне ужасающую, гложущую душу правду, правду о твоем здоровье…
- Это не оптимизм, Илья, - разорвала я недолгое молчание. – Просто-напросто я уже с этим смирилась. Теперь у меня нет здоровья… но есть ты, есть Кристина, и слава богу. Веришь - нет, сейчас у меня каждая прожитая минута с годом жизни соизмерима. Своего рода пятое измерение. Так что, Илюшенька, как ни крути, но в своем времени я вас еще всяко-разно переживу.
И замолчала сразу, сказав это, чем дала понять ему, что говорить больше не хочу: хочу слушать, что, собственно, и стала делать, когда Илья заговорил вновь. Внимала его повествование с интересом.
- В общем, - говорил Илья, - я намерился проверить свою мерзкую догадку. Позвонил в Центр профилактики и лечения ВИЧ, позвонил в городской венерический центр, везде встретил короткий и жесткий отпор: «информация закрытая, не разглашается». И тут мне на ум пришел мой старинный друг, мой институтский товарищ Димка Коржалюбов. Его конек – это компьютеры. Хакер, я тебе скажу, он отменный… и плут большой: ему любую базу данных сломать – все что два пальца, извини за выражение, в варенье испачкать (это когда со дна трехлитровой банки чайной ложкой его пытаешься зачерпнуть). Такой исполнитель! такой виртуоз! – сам не раз видел. Мимоходом через Стокгольм, Люксембург, Коста-Рику, Баден-Баден, Каир, Сингапур, наступив напоследок на один из Филиппинских островов, Димка умудряется прямехонько зайти в наше, родное, Министерство иностранных дел и в папку под грифом «секретно», с тремя, причем, защитами, кладет письмецо такого вот примерно содержания. «Господа! У меня свой конь – ахалтекинец; свои дрожки; конь, правда, стар уже возрастом, но еще – о-го-го! – хорош! Поэтому, достопочтенные господа, сделайте для меня милость, возьмите меня и моего Гусара к себе на работу, кучером; стало быть, послов или, на худой конец, резидентов ваших развозить по делам ихним государственным. Место своей службы желаю видеть в посольстве где потеплее: Гусар мой горячих кровей и простужен хронически. От вас: амортизация моей дрожки, овес для коня, ну а жалование для меня – как договоримся…» Ну и так далее. И таких вот навроде этого посланий, Катенька, у Димки было множество. Сему я был свидетель. «Это не шалость – это от жизни скучной и излишне серьезной, - говаривал он про свои незаконные эпистолы. – Нельзя так жить, как мы живем. Ведь жизнь – это несерьезное явление, и я не буду оригинален, если скажу, что жизнь – это игра: все это знают и понимают, отсюда и вывод, что жить надо играючи, как дети живут: естественно, энергично, с проказами и плутовством, и в то же время – без злобы и корысти, а только лишь ради веселья, ради забавы». Помнишь, Катя, ты мне что-то похожее говорила?.. ну утром, перед тем, как мы с тобой расстались?..
Я вспомнила, кивнула.
- Да-а, Димка еще тот лиходей, - восторгался Илья. – Харизматическая личность. Неспроста он еще со школьной скамьи на заметке у чекистов состоит, так сказать, под неусыпным их надзором. Они, говорит, меня смутьяном считают, инакомыслящим, и даже интеллектуальным террористом, а я, говорит, всего-то-навсего улыбка всех министерств и ведомств, не более, и добавлял восклицательно: «явная переоценка потенциальной угрозы». А в конце этой темы Димка всегда оперировал стихами Высоцкого:
Я был душой дурного общества.
И я могу сказать тебе:
Мою фамилью, имя, отчество
Прекрасно знали в КГБ. –
и от живота хохотал после их прочтения. Славный парень, славный. Он-то мне и помог тогда. Я ему позвонил, настоял на встрече. «Причиндалы брать?» - имея в виду свою технику, спросил Димка. «Сделай одолжение», - ответствовал я, и уже спустя полчаса мы сидели в его «уазике», это списанная некогда машина скорой помощи, а теперь же собственноручно начиненная Димариком электроникой (по секрету сказать, из резерва отечественного оборонного ведомства, то есть со слов самого же Димарика). «Этой требухе, - хвастался он мне, - иной разведполк нашей многомученической армии позавидовал бы!» Стояли мы тогда как есть на обочине Садового кольца, но это только видимость: на самом деле мы блуждали уже по кабинетам Министерства здравоохранения… «Как, говоришь, величают?» - «Похвистнева Екатерина Анатольевна». Близоруко щурясь на экран монитора, Димка в две секунды отбил тридцать четыре клавиши; отбил «ввод». «В дамках!» - по обыкновению своему заключил он, когда операция была завершена. – «Похвистнева Екатерина Анатольевна». Вот тебе ее личное дело. Ищи нужную информацию». И я, разумеется, нашел.
Илья встал, прошелся по комнате, и продолжил уже, сев на стул, на котором висел его плащ:
- «01.08. сего года. Результат лабораторного анализа на ВИЧ положительный. 15.08. сего года. Повторный анализ идентичен первому…» Так я узнал правду…
Он нервно встал со стула, подошел ко мне и обнял.
- Именно так, милая, - шептал Илья, целуя мои волосы, - именно так.
Но вдруг он опять встрепенулся, вскочил на ноги, и уже не говорил спокойно и нежно, как прежде, - не в силах сдерживать свои эмоции Илья уже кричал:
- О, Господи! Господи! Ну почему ты такая спокойная? Неужели ты не страдаешь, неужели ты не мучаешься как я?! Мне омерзительна твоя льдистость!.. эта покорность твоя!.. эта обреченность! Омерзительна, так и знай! Это уныние! Это грех!
- Гнев – тоже грех! – вспылив, воскликнула я. – Не смей кричать на меня! Ты нас пугаешь.
О, да – это была истерика, кою ни я, ни Кристина, верно, не ожидали. Илья был вне себя: он метался по комнате, задел и опрокинул стул, рванул ворот рубашки, словно сперло грудь и нечем было дышать, и пуговицы – две или три – покатились по полу. Такое его поведение было так беспричинно и невразумительно для меня, что мне стало не на шутку страшно – и за себя и за Кристину. Кристина же в недоумении хлопала глазенками и жалась ко мне.
Тем не менее, я нашла в себе силы, прогнала мрачные мысли, встала и по пути перехватила Илью, поймав его за рукав. Но не тут-то было: он вырывался.
- Илья, хороший мой, послушай…
- Нет! нет! нет! – он уже рыдал, он отворачивался от меня, стыдясь своих слез. – Я мразь!.. Я недостоин!..
- Молчи!.. Какая ты «мразь»?! Ты просто устал… ты очень сильно устал. Ты переживал за меня, мучился, страдал наконец. Это все нервы… нервы, мой милый, нервы. Пройдет. Тебе надо отдохнуть, выспаться… - как могла, успокаивала я Илью. А для себя подумала: «Ну, это, верно, от избытка чувств!.. И все-таки: какая же я пошлячка: человеку плохо, а я думаю черти что!» Но, обняв его, сказала: - Всё… всё, Илья, спать.
- Да… - еле слышно вымолвил он, - я устал.
Илья порылся в карманах брюк, извлек из правого ключи и, зачем-то побренчав ими у моего уха, сказал, так же меланхолично:
- Я пойду… Пойду к себе в номер… Ты права… спать.
Я вызвалась проводить.
Илья разместился в номере одного порядка с нашим, но этажом ниже. Не знаю уж, какой сулой ему удалось умаслить «неадминистраторшу» тетю Таю, - не исключено, и даже скорее всего, что тем же средством, что и мы, бишь деньгами, - но факт остается фактом: Илья жил в номере строго под нами, и только поэтому мог по праву причислить себя к самым счастливым из гостей города Похвистнева… впрочем, то же, в равной мере, относится и к нам с Кристиной и к другим постояльцам гостиницы «Уют».
- Вот мой чертог, - сказал Илья, когда мы подошли к двери с прибитой к ней деревянной цифрой «3».
Я взяла у Ильи ключи, потому как он почему-то дверь не отпирал, хотя ключи держал в руке, и открыла ее сама. Как кошка на новоселье зашла первая, включила свет, за руку провела Илью к кровати.
- Я разберу постель, а ты пока раздевайся, - сказала Илье, ну а себе – следующее: «Ей-богу: «дочки-матери»!»
Илья больше не капризничал: он разоблачился до исподнего и лег. Я же укрыла его одеялом и присела на краешек кровати.
- Не суди меня… если сможешь, - заговорил он.
- За аффект не судят.
- Зато лечат.
- И не лечат: аффект – это не болезнь, это временное состояние…
- Которое, если не лечить, перерастает в душевную патологию, кою и лечить-то уже бессмысленно будет: поздно. Мне как минимум сейчас психоаналитик нужен.
- Не глупи, Илья. Сон – твой психоаналитик. Выпей то, что оставил мне доктор; успокоишься, уснешь.
- Оставь; у меня аллергия на лекарства; сроду не пил. Впрочем, есть одно лекарство без аллергена…
- Это я, - сказала в высшей степени самоуверенно мое себялюбие. – Угадала?
- Ты знала! – подражая Кристине, воскликнул Илья, чем меня развеселил.
Улыбаясь, сказала:
- Ну, все, уважаемый пациент, на сегодня сеанс психоанализа закончен. Из-за вас я едва не забыла о своем долге заботливой и любящей матери – матери не по рождению, но по судьбе. Пора, пора, мой милый друг, меня ждет дочь.
- Одну минуточку, доктор… постойте.
- Я посижу, если вы не против.
- … Сам не знаю, что на меня нашло. Никогда ни на кого не кричал. Сроду не повышал голос. Тем паче – на женщин. А хотел-то всего-навсего сказать, думал сказать, что ты уже не такая, какой была в день нашей первой встречи, что изменилась… а тут вон – стыдобища! – помешательство вышло, безумие какое-то. Как избалованная девчонка, тьфу, противно!
- Ну, не заостряй, не заостряй. Отчего ж изменилась? Что по мне, так как была дурой, так дурой и осталась.
Илья даже не удосужился, вопреки моему ожиданию, опровергнуть мое убеждение, но на вопрос ответил, и ответил, на мой взгляд, хлестко и исчерпывающе:
- Была дурой (не буду тебя переубеждать), а стала… ну, юродивой, что ли… - И, как человек налицо воспитанный, извинился: - Прости, конечно.
- Ну, за сравнение это, Илюшенька, спасибо превеликое, почту за комплимент.
- Пожалуйста; что уж там… - застенчиво улыбнулся он. - Но я хочу пояснить, так сказать, последовательность этого наблюдения.
- Вникаю, - удостоила я и набралась терпения.
- В тот памятный вечер, когда ты пребывала за стойкой бара под моей опекой…
- Ну, прямо-таки «опекой»!
- Ладно, скажу иначе: когда ты являлась моей клиенткой…
- Инакомыслие – не есть зло; зло – это неграмотная подмена понятий, которая является губительным явлением как для письма, так и для речи.
- Но, Катя, боже ж мой! как можно! Я же на твой вопрос отвечаю!..
Я изящным движением махнула рукой: мол, ваш черед, сударь, все что хотела, я уже сказала, и от сих молчу, и вас внимательно слушаю. А сама, торжествуя, подумала: «Это тебе в отместку за «юродивую»». Но Илья мысль свою не посеял; возобновил свое пояснение как раз с прерванного мной:
- … Когда ты являлась моей клиенткой, когда эта самая барная стойка как государственная граница надежно разграничивала нас, наши статусы, наши судьбы, когда я и помыслить даже не смел о том, что ты, Катя, такая элегантная, возвышенная, недосягаемая, можешь даже не весть каким чудом оказаться в моей лачуге и тем паче спать на моей никчемной постели, когда вся эта утопия была всего лишь в метре от меня, - я явственно видел, сколь много в тебе было грусти, и печали, и боли. Я видел это собственными глазами, которые, поверь мне, понимают уже многое, потому как они повидали за барной стойкой уже многих людей, разных людей, и научились-таки кое-что уже понимать.
- Верю, Илья, - вставила я словечко. – Ты само проницание.
Он улыбнулся и для удобства поправил подушку.
- Ну, покуда я «само проницание», буду краток,
