Самарской области: «сто пятьдесят километров от Самары – рукой подать». Что Илья стал делать дальше, я думаю, лишне пересказывать. Впрочем, пускай сам доскажет.
- Сел, значит, я на электричку «Самара – Абдулино» (она как раз через Похвистнево следует), сошел в Похвистнево и поселился в гостинице, куда двумя часами раньше оформились вы. Я еще номер свой не снял, а уже знал, что вы здесь, но «к сожалению, молодой человек, они только что куда-то вышли с дочерью, вот буквально недавно». Тетя Тая меня осчастливила всего лишь за сто рублей.
- А номер уступила за сто пятьдесят сверх цены, - перебила я Илью.
Он изумился.
- Откуда узнала, неужто от нее?
- Да нет же, догадалась: чай один тариф у тети Таи, один на всех, мы на тех же деньгах сошлись.
Илью это развеселило.
- Что ж, - продолжал он, - обрадовался я тогда, что вас нашел, и от радости этой неземной сразу проголодался, и отчего-то вспомнил, что не ел уже давно. На радостях горячо расцеловал тетю Таю (та в недоумении плевалась на это: что ты, дескать, что ты, бог с тобой, изыди!), закинул в номер сумку и выбежал на улицу. Там я расспросил прохожих, где тут можно поесть, и из предложенного мне скудного ассортимента выбрал «Бабьи слезы»; заметь: опять-таки наобум. Как знаешь – и правильно сделал, что пошел трапезничать именно туда. Ну, дальше тебе все известно.
Теперь я действительно знала все о перипетиях, в которых побывал Илья, разыскивая меня. Он, в свою очередь, все, или почти все знал о моих мытарствах. Однако не все меж нами троими было разрешено окончательно: кое-какие вопросы имелись у Кристины. Когда Илюша завершил свой рассказ, она устроила мне допрос. Ее молодой пытливый ум интересовало, каким образом мы намерены распоряжаться деньгами, и будем ли мы вкладывать их в какое-нибудь прибыльное предприятие, в целях преувеличения капитала? Я ответила ей, что идея эта, разумеется, не дурна, но надо бы хорошенько над ней подумать и кое-что детально обмозговать. Кристина успокоилась и проголодалась.
Пообедав в «Бабьих слезах» (на этот раз все обстояло без пьяных баб и всякого рода нытья – все обстояло чинно), я предложила Илье и сытой уже Кристине нанести намеченный ранее визит Кристининой тетке. Я пояснила Илье, в чем, собственно, дело, что надо всего лишь забрать у злой тетки Кристинино Свидетельство о рождении. Илья согласился с азартом, что нельзя было сказать о Кристине: она уничижительно посмотрела на меня и фыркнула и к тому же сделала такую гримасу, словно я пообещала ее выпороть.
- Будет, Кристина, - поспешила я, - мы же с тобой говорили на эту тему. Я зайду одна, ты же побудешь с Ильей. Заберу документ и выйду. Спорить со мной или что-то возражать – тебе уже нет резона, тем более, я уже все решила.
Под таким давлением дорогу она показывала без особого энтузиазма, даже подчас обреченно, но время, однако, не оттягивала, и не плутала, как это делал до нее ее предшественник, высокорослый проводник, и, наверное, решила: быстрее приедем – быстрее уедем, - поэтому до места мы доехали скоро и без проволочек.
Тетка жила в Калиновке – так, по словам Кристины, именовался городской район. По глубокой разъезженной колее кое-как проехали достаточно длинную улицу, свернули в проулок и остановились перед домом на небольшой травянистой полянке, аккуратно подстриженной всякой разной прожорливой скотиной и курами. Дом хотя и был не велик в размерах, даже, можно сказать, крохотный, если сравнивать его с соседними домами, но с виду предстал ухоженным и крепким: не какой-то там лачугой, каким я его представляла прежде, и уж никак не думала, что бабка, которая все время пьет – не просыхает, может в такой исправности содержать свое хозяйство.
- Точно здесь? Не путаешь? – уточнила я у Кристины.
- Боже мой, Катя, я здесь прожила много лет! – на еврейский манер воскликнула Кристина. – Не жила, а мучилась! – поправила она себя. – Как я могу напутать?!
- Как зовут твою тетку? – осведомилась я.
Кристина подумала, пожеманилась, точно соображая, говорить мне или не говорить, и все-таки выдала:
- Нона Фридриховна Жуковень.
«Имечко, - сказала я себе. – Не напутать бы чего». И направилась к дому. Заборная калитка не была заперта, поэтому я свободно прошла на двор. Я поднялась на низкий крылец с тремя ступеньками и толкнула дверь. Дверь не поддалась, она оказалась заперта изнутри, и тогда я постучала. Через минуту за дверью послышались шаги, и раздался носовой противный голос:
- Каво несет? Чаво надо?.. – чихнула и добавила: - Нет ничаво, опосля приходите.
- Будьте здоровы, - через дверь, но великодушно пожелала я на чих, и уже государственным голосом прибавила: - Откройте, меня собес делегировал.
Услышав волшебное слово «собес», она тотчас забренчала цепочками, щеколдами и распахнула дверь.
Передо мной предстала очень большая тетушка (во всю ширь двери), точнее не тетушка, а уже бабка. Она была востроносая, с крашеными ярко-рыжими волосиками, простоволосая. Не смотря на ее полноту и объемность, бабка была низенькая, оттого-то и поглядывала на меня снизу вверх как-то отчасти недоверчиво, отчасти не то чтобы участливо – скорее любопытно, отчасти пугливо. Взгляд ее имел колючее и пронизывающее свойство; кроме цвета и характера глаз ничего не выдавало ее родство с Кристиной. Бабка молчала, изучала мою персону, и все это время пожевывала нижнюю губу.
- Нона Фридриховна Жуковень? – спросила я.
Она рассеянно кивнула.
- Войти-то можно?
Она вытерла свои отекшие руки о подол старенького, изъеденного молью и временем платья и отстранилась в глубь сеней. Я переступила через порог, и сразу же мне стало дурно: в нос врезался резкий, тошнотворный запах браги, дрожжей и первача. Слева от сеней располагалась кухня. В открытую дверь я увидела, откуда распространяется эта вонь: на почерневшей от нагара закопченной двухконфорочной плите, на малом огне стоял большой чан с конусообразной, плотно закрытой крышкой; от крышки отходил медный трубчатый отросток, противоположным концом он соединялся с другим агрегатом, размером поменьше. Этот агрегат был с самоварным краником, врезанным в сантиметрах пяти поверх нижнего его основания. Из краника тонкой нитью текла мутная жидкость, текла в десятилитровый бутыль, горлышко которого располагалось строго под краником; бутыль был наполнен почти наполовину. Об самогонных аппаратах ранее я, разумеется, знала понаслышке, но никогда его прежде не видела. Теперь я взирала на него воочию, разглядывала я его с любопытством, с жадностью, как будто бы от этого наблюдения, от этого аппарата, от того, как я его смогу запомнить, зависело все мое существование, вся моя жизнь.
Заметив мое неприкрытое любопытство, самогонщица громко перхнула и нерешительно, едва касаясь, тронула меня за локоть.
- В залу пройдемте, - тем же сопливым голосом предложила она.
Самогонщица, сказав это, тут же поспешила отворить для меня дверь, обитую сплошным куском валенного войлока, ту самую дверь, которая вела в «залу». Я прошла и огляделась. Досчатые полы были окрашены в светло-коричневый цвет, который ассоциируется у большинства людей как не совсем благонадежный, но это так, к слову. Две самосвязанные половицы-дорожки полосовали пол крест накрест. Стены были побелены и почти голые: дешевая репродукция картины Васнецова «Богатыри» висела на одной стене, да на другой, смежной с ней, между двух окон тикали часики с маятником и с боем. Окна были завешены простынчатыми, в желтый цветочек, занавесками; на одном из окон, на подоконнике цвела и терпко пахла герань. К этому же подоконнику был представлен большой и крепкий стол, с толстыми, витиевато вырезанными ножками, который покрывал клетчатый шерстяной плед. Слева от стола, в углу, стоял самодельный деревянный комод, покрытый черным лаком. У того же стола, теперь только слева, и так же в углу, располагалась железная сетчатая кровать – высокая, большая, со множеством матрацев, одеял и подушек. В другом углу – напротив кровати – имелась русская печь, топимая когда-то дровами, теперь же переделанная на современный лад, стало быть, под газ. Потолок в избе был низкий, и я едва не доставала до него макушкой. Короче, убранство комнаты, куда меня завела самогонщица, воплощало собой скромность и простоту, а царивший вокруг порядок и чистота говорили о чистоплотности самой хозяйки, что, честно признаюсь, ввело меня в замешательство, которое не возникло бы из ничего: довлела на меня Кристинина жалостливая исповедь, в кою я не усомнилась ни на миг, но все же теперь малодушно искала оправдание этой чистоте, этому порядку. «Водку пьет и меня бьет», - вспомнились мне слова Кристины. Я села у стола на стул. Самогонщица осталась стоять посреди комнаты.
- Самогонцу не желаете испить? – неожиданно заговорила она. «Верх наглости: «самогонцу» предлагает!» - зло подумала я и так же зло вонзила в нее свой взгляд. Мой гневный взор ее уничтожил, и она тотчас затрепетала под ним как желе.
- Понять можно… - еле живая вымолвила она. – Государственный человек, на службе… Не судите, от гостеприимства… сдуру… - И умолкла не в силах что-либо добавить, и замялась с ноги на ногу, и подобострастно уставилась на меня своими красно-голубыми глазами.
Я выдержала мгновение и сказала:
- Я не от собеса. Я выполняю частное поручение.
Самогонщица молчала. Я пристально и долго рассматривала ее, и именно рассматривала, а не просто глядела; я, словно, гипнотизировала, и этим взглядом нагнетала нужную мне атмосферу – атмосферу страха, вины, и неизбежности наказания. Самогонщица не выдержала: под суровым натиском моих глаз ее шустрые голубые глазки забегали, в замешательстве порыскали по углам, в панике – по комнате, и уже в самом жутком отчаянии вперились в пол, себе под ноги. В этот момент она походила на трусливую дворнягу, на провинившуюся шавку, на которую, прежде чем поругать и уж затем как следует всыпать, с укоризной смотрит ее хозяин. Она, конечно, провинилась, и знает это, так как шкодит с постоянной регулярностью, но вот в чем именно она провинилась – она пока не знает, еще не догадалась. Да и хозяин как назло молчит, покамест не говорит, оттягивает, так сказать, наказание, чем и усугубляет собачью муку. Вот она и крутит под его сердитым взором своей собачьей мордой, то и дело моргает, а то вдруг то подымет на него свои виноватые глазки, то опять в сторону отведет, да совсем отвернется, да уши назад прижмет, которые сроду не лежали. Вот так и бабка эта теперь как эта псина. Меня необычайно развеселило это сравнение, и я подобрела сразу, пожалела потерянную самогонщицу и великодушно спросила:
- Вы в Бога веруете?
Она не сразу ответила – думала какое-то время: наверное, подвох искала в вопросе.
- Бог миловал, - наконец-то промямлила она.
- «Бог миловал» - это как? Нет, не верую, или да, верую?
- Атеистка я. Бывшая партийная.
«Так! – подумалось мне. – Ну, что ж, и на эту волну настроимся».
- Стало быть, в закон верите? – учитывая ее партийность, осведомилась я.
Она опять подумала и опять пожевала губу.
- Как же без закону. В закон верю.
- Отлично! – сказала я. – Тогда скажите мне, достопочтенная Нона Фридриховна, когда и где в последний раз вы видели свою племянницу, кою вы по закону обязаны опекать?
- Кристинку, что ль? – подхватила
