них, увидев михину повязку, подошёл к нему.
- Сержант, ты дежурный по роте?
- Ну.
- А отдельный стол для комсоргов с «точек» накрывали?
- Вы с «точек» приехали?
- Да. Вечером нас привёз лейтенант Бухарёв на трёхдневные сборы комсоргов. Сказал: будет отдельный стол, и разместил в третьей роте, которая в полевом карауле…
- Понятно. Мне указаний не было. Так, трое садитесь в нашей роте. Масла не обещаю, но хлеба и каши не жалко. Остальные – за мной.
Миха рассадил комсоргов за столы разных рот своего батальона, где-то прося, где-то ругаясь, впрочем, хорошо понимая, что приезжие скорее всего останутся полуголодными. Всё, что мог он сделать, так это приказать Трофимову принести из варочной для «точкарей» бачок с кашей, если таковая осталась.
- Нашкрябаешь, понял? И принесёшь на наш стол… - крикнул он вслед черепу.
После обеда Миха уединился в ленкомнате и вытянутся на четырёх стульях за дальним столом. Для начала привычно помечтал, как осенью приедет домой, как его встретят родственники и друзья. Вдруг в ленинскую ввалилась целая троица из наряда по столовой: Митяев, Тушкулов и Курбанов.
- Встать, смирно! – закричал Кадам.
- Вольно! – возразил его земляк.
185
- Эй, вы трое! Оба ко мне! Я тебя узнал! Как фамилия, не разгляжу! – поднял голову Миха.
Митяй притянул дверь и негромко сказал:
- Слушай, у нас к тебе дело. Есть фотоаппарат с плёнкой. Давай пофотаемся с оружием. Офицеров в казарме почти нет, закроемся в оружейке…
- Там же темно, ничего на фотографиях не увидишь…
Тогда заговорил, явно объясняя заранее составленный план, Тушкулов:
- В туалете стоят большие носилки. На проверку вторая рота штукатурку в них носила. Положим пулемёт, укроем тряпкой и забросаем разным хламом.
- Потом отнесём на старый теплица, - нетерпеливо перебил Курбанов. – Там фотаемся.
- Ребята, вы сколько курнули, чтоб такое выдумать?
- Ты будешь делать дембельский альбом?.. На учениях кадеты не дадут пощёлкаться.
- Батальон пустой, никто не спалит…
- На теплица пусто. Старая трава – три метра. Хрен увидишь.
- А дневальный? А Чабаев?
- Старшина земляки ушёл. Юрик сказал: до вечера не придёт. Юрика меняй на Якубова.
- Якут – свой человек, не сдаст, - поддержал Курбанова Митяй. – Мы его щёлкнем раз. Ну, решайся…
- А что вы стоите? Вперёд за носилками… С Вадиком сам поговорю.
Через пять минут операция началась. Тушкулов ушёл готовить место для фотографирования, а Митяев с Курбановым поставили возле оружейки пустые носилки. Миха положил на них замотанный в большую тряпку, от которой отрывали куски во время чистки оружия, пулемёт ПК и автомат с пристёгнутым пустым магазином. Из туалета быстро принесли короб с мусором и высыпали содержимое сверху. Митяев и Курбанов ушли. Через пять минут они вернулись и отдали Михе тряпку. На этот раз он замотал в ней АГС-17 без станка. Митяй снял с плеч вещмешок и засыпал гранатомёт тем же мусором. Три рейса «носильщиков» обеспечили декорации съёмок, и Миха, сунув в карман учебную гранату, закрыв и опечатав оружейную комнату, вышел из казармы. Отойдя немного, он снял на всякий случай повязку дежурного по роте.
Фотографировались поодиночке, попарно, втроём. Четыре вида оружия переходили из рук в руки. Миха предложил разыграть какие-нибудь боевые ситуации, и сообща придумали, как «рядовой Тушкулов снимает вражеского часового», «боец Митяев уничтожает гранатой пулемётное гнездо», «душманы Курбанов и Тушкулов пытают пленного советского солдата», «бывший пленный советский солдат ведёт к своим «языков» Тушкулова и Курбанова»… Увлеклись так, что едва не забыли ставить пару кадров для Якубова. Закончив съёмки, проделали всё в обратном порядке: здесь оружие прятали в тряпки, забрасывали песком и несли в казарму. Миха принимал реквизит, протирал, подчищал и ставил на место. Один только Глазков, который всё ещё отдыхал в санчасти и как раз в это время у окна своей палаты кропил листы дембельского блокнота, не мог понять, зачем солдаты его роты таскают взад-вперёд носилки с мусором. «Наверное, прапорщик Гномик за что-нибудь наказывает, - решил
186
Глазков. – «Шобы спотыкались, как беременные кони». Лучше б на губу посадил, дурак…»
Сменившись вечером с наряда, Миха стал свидетелем ещё одного унижения комсоргов с «точек» (т.е. маленьких по численности артиллерийских подразделений в составе батальона, расположенных вдоль границы). Несчастные вожаки молодёжи самостоятельно искали ночлег.
- Что, точкари, опять Бухарёв о вас не позаботился? – окликнул Миха того, с кем говорил утром. – А что на обед и ужин не приходили?
- А-а, вечер добрый… Да мы скинулись на магазин. Обещали завтра поставить на временное довольствие.
- До завтра ещё дожить надо. Очередные тревожные новости слыхали?.. Я тоже не слыхал. У нас в бытовке лежат старые матрасы. Идите к старшине Чабаеву и попроситесь туда на ночлег. В ротах всё равно не найдёте свободных кроватей…
- Спасибо.
- Было б за что. Ладно, вы ж границу защищаете.
- А ты нет, что ли?
- Смотрите: Чабаев вас сначала выругает, но потом ключ даст. Он добрый.
Умывшись, Миха снял хэбэ и принялся за подшивание. Наульбегов, сидевший рядом, рассказывал, как, командуя в наряде по столовой «моечной», нашёл добровольных помощников.
- Я своей банде говорю: не трогайте посуду, только посчищайте остатки каши и отвезите помои на свинарник. Около двенадцати ночи как всегда приезжает хлебовозка и собираются духи со всех батальонов выпрашивать булку хлеба. Мы выходим, окружаем их и заталкиваем в моечную. Сколько их было, Чуриков? Человек десять?
- Одиннадцать.
- Я говорю: каждый отрабатывает по десять минут, тогда отпускаю. Кто не согласен – будет сидеть здесь всю ночь. Они как налетели на работу…
Миха посмеялся со всеми и увидел, как по коридору прошли комсорги-«точкари» в сопровождении Юры Седых, который открыл для бездомных бытовку первой роты.
В течение первых двух майских недель первая рота проводила почти всех своих дембелей. Первыми уехали Лаанеоте и Аракелян. За ними Оскомбаев, Зайцев и Мамедов. Водитель Годжаев долго сдавал свой ЗИЛ и задержался до двадцатого мая, Вите Глазкову за все «подвиги» продлили службу до двадцать седьмого. Никому, кроме Аракеляна, ротный не повысил звания «на дембель». Зато стали сержантами Кириллюк, Наульбегов и Мишарин, и старшим – Чабаев. Нижний этаж казармы первого батальона опять заняли под карантин. На этот раз духи приехали из семи-восьми мест Союза, и почти любой в части мог найти среди них земляка. Пока же рота на три вакантные должности получила четырёх младших сержантов из учебок: Ситника (в первый взвод вместо Мишарина, ставшего замкомвзводом
187
второго), Зырянова, Гатаулина (оба пока без сержантских должностей) и Эргашева (во второй взвод на место Мамедова). Фортуна улыбнулась Чурикову, которого ротный наконец-то решил использовать в качестве младшего командира и поставил на зенитное отделение. Сайко переместился в замкомвзводы третьего.
То, что Кириллюк не стал «замком», не было случайным. «Надо офицеры прогинаешься, - нравоучительно заметил ему Мирзоев, когда рота узнала о новых назначениях. – Ты и Наульбегов оба не хочешь зад вырывай на старшина». Миха не выслуживался, не рисовался, завидев офицеров, повышенной строгостью к подчинённым и часто покрывал проделки своего нерадивого связиста Глазкова. Ни за что не получить бы ему по итогам зимнего учебного периода и третью лычку, да приказ комбата после случая с проверяющим сыграл определяющую роль.
Однако, оставшись на прежней должности командира отделения связи, Миха претерпел массу изменений в личной жизни. На первое мая Марина, встретившись с Митяем, сообщила, что Юля выходит замуж за своего односельчанина. Никаких особенных чувств, узнав это, Миха не высказал, но некоторое время явно грустил. Потом познакомился с разведённой женщиной, матерью трёхлетнего мальчика, жившей почти у самого забора части. «Чтоб было где дембельские вещи хранить», - пояснил он Митяю и обрадовал, что новенькие парадки у них для возвращения домой уже есть.
В один солнечный и довольно тёплый майский день подполковник Медведев построил свой батальон сразу после завтрака, не дав даже перекурить. Вместо развода он пятнадцать минут орал, плевался и топал ногами. Мирзоев и Курбанов предположили, что началась война. Наконец, слово взял замполит Краснопопов и прояснил ситуацию: у Эфиопа снова украли гвардейский значок. После приезда на работу он пошёл в умывальник бриться («Дома не успел: жена выгнала деньги зарабатывать», - прокомментировали солдаты), а кабинет оставил открытым. Когда вернулся, секретные документы были на месте, а «гвардейка» исчезла.
Медведев перевёл дух, поорал ещё, придумав пять-шесть угроз, и сказал, что батальон будет стоять на плацу хоть до вечера («Хорошо, - шептались солдаты, - работать сегодня не будем».) Через пять минут всех распустили, а Эфиоп построил отдельно наряд по роте, отдельно – дембелей (их оставалось ещё человек двадцать) и долго пытал, кто же в этом негероическом батальоне решил стать гвардейцем в одиночку. Однако дембеля тайны не выдали, а наряд был сменён и отправлен на гаупвахту. Комбат ещё не остыл от репрессий, как прапорщик, работающий в столовой, привёл к Медведеву сержанта Кириллюка.
- Вот, товарищ подполковник, солдат вашей первой роты. Не отдал честь. Я – ему: «Почему не отдал честь, сержант?» А он: «Забыл». – «Так сейчас отдай», - говорю. А он говорит: «Поздно уже».
В другой день комбат перепоручил бы провинившегося солдата командиру роты и, выслушав «чужого» прапора, забыл бы о нём, но не сегодня.
- Да вы меня доконать решили!!
И Медведев сорвал у Михи погоны с лычками, объявив, что тот разжалован и получает трое суток ареста. Пока прибежавший по вызову Швердякин выслушивал вопли комбата, Миха стоял у двери кабинета в ожидании дальнейшей судьбы, и искавший чести прапорщик услышал: «Даром вам это не пройдёт. Нашёл девственницу честь отдавать». Однако жалобщик был вполне удовлетворён, а Михе оставалось только сетовать, что, обидев «столовскую крысу», он не мог скрыться, так как не раз, будучи в нарядах, разговаривал с
188
прапорщиком и был ему хорошо известен.
По пути на гаупвахту Кириллюк и сопровождавший его Сидельников повстречали Шпока.
- Всё? – спросил Шпок. – Только неделю и побыл сержантом?
- Пять дней, - поправил Миха.
- Это за стрельбу по кирпичам на боевом дежурстве?
- Какую стрельбу?
- Ну, мне не надо ля-ля… Восемь кирпичей испортили да ещё Грибанину пилотку прострелили влёт. Он её белыми нитками зашил и как попало.
У Михи рот открылся от изумления: такой осведомлённости он не ожидал даже от особиста. Но, быстро совладав с собой, парировал:
- Товарищ капитан, а у вас же другая медаль была, с другой надписью?..
- У меня, может, их целая коллекция…
… Будучи молодым солдатом, Миха слышал жутковатые рассказы о «киче», где старослужащие дико издеваются над молодыми, и сейчас он поймал себя на мысли, что где-то в глубине души сохранились те «духовские» страхи. Хотя какая дедовщина могла грозить деду? Их призыв был старшим в армии. И вот Миха, сдав личные вещи и ремень в карауле,
