Сиротская Ойкумена

голуби предпочитали до поры слоняться черепицам, не торопясь планировать на мокрую брусчатку. Дикие гуси уже прилетели из-за моря, и в разрезающих город каналах плавали с большой важностью, как артисты императорского балета.
Ольга волновалась, шагая следом за сестрой Агатой с ее белым поясом, края которого плескались на морском ветру.
- Дай бог за каждую бурю по радуге, за каждую слезу по улыбке, за каждую тревогу по надежде и за каждое испытание радость. За каждую беду - верного друга, за каждый вздох – беззаботную песню и за каждую молитву – воздаяние. Заучи эти слова на всю жизнь, - говорила монашка. - Даже если не веришь в них.
Они пришли. Солнце успело здорово прогреть аккуратную зеленую лужайку под окнами и пролезть через них в просторный школьный коридор. Старательно перешагивая через наклонные яркие столбы, Ольга жмурилась в ритме слепящих солнечных ударов. Это совсем не было плохо, а наоборот, оказалось хорошо и весело. Через открытые рамы вкусно пахло травой и землей, просыпающейся к лету, а еще немного стенной краской. Гулкий коридор оказался набит нанесенным снаружи шорохом юных листьев и чириканьем воробьев. Квадратные каменные плиты пола случайным образом размечены были ярким потоком, что процедили кроны школьного сада. И этот мимолетный узор не худо было бы зарисовать для памяти.
Остановились они перед белой крашеной дверью класса, на которой висела табличка «M-me Marine Olive-Tailleur», и стали ждать конца урока. Здесь хорошо слышалось, как ученики долдонили хором какое-то математическое правило. Голоса их были полны безнадежной тоски людей, запертых в классной комнате и лишенных счастья погожего весеннего дня. Только на математику было не очень похоже – резкий крик учительницы неожиданно прервал тоскливый детский бубнеж и перелился в такую чистую и прекрасную ноту, что об арифметике не могло быть и речи. За дверью детские голоса подтянули ему звонко, но вразнобой. Из-под коридорного полотка прокричал звонок, и занятие остановилось. Через полминуты дверь выбросила в коридор примерно с дюжину галдящих напропалую учеников, а пришедшие, постучав, вошли в класс.
- Из какой вы страны? – спросила мадам Олив. Удивительно, что она всегда обращалась к Ольге строго на «вы».
- Я русская, - ответила та.
- Тогда вам, наверно, непривычна местная зима. Сейчас только середина марта – а уже вовсю зеленеет. У вас дома, наверно, в это время еще лежит снег.
- Нет-нет, это хорошо, - сказала Ольга. - Здесь ведь океан. Он не особо теплый, но из-за него мягкий климат. Цветов много и трава гуще.
- Это недурно, - после некоторой заминки отозвалась мадам. - Думаю, из вас может выйти толк. И главный вопрос: вы любите музыку, нравится ли вам петь?
- Очень люблю! Но я не пробовала петь никогда.
- Прекрасный повод это исправить! А ну-ка, молодая леди, покажите, как прекрасен ваш голос.
Ольга ужасно стушевалась и сказала «нет».
- Да спойте же, - не отступала учительница, - здесь все свои. Какая песня вам нравится?
- Мне нравится песня про русалку, - призналась полуживая от смущения Ольга.
Учительница щелкнула пальцами, примолвив «аккордеон, начали!» и стала подыгрывать на банджо – как-то очень красиво, неторопливо и размеренно, в то время как аккордеон в руках тощей, вытянутой в высоту девчонки мигом подал голос, тоже вступив очень в тему.
И тогда Ольга в отчаянии затянула слышанную ею по радио песню, она ей нравилась:
Безмятежно дышит
Наш отец океан,
И все прекрасно слышит
Через туман.
Печали забудь
Навсегда позади,
На зов океана
Смело иди.
Мадам заявила, что это прелесть – так самозабвенно петь бульварные песенки из радиорепертуара и добавила, что возьмет эту девочку в свои руки, пока та не пошла неверным путем.
- Никогда тебе не бывать великой певицей, - определила она, - но на одну песню тебя может хватить. А вот неудачи в творчестве полезны. Они прочищают и нос слезами, и мозги мыслями. Что ж, святая сестра, привели ребенка в школу? И ступайте себе с миром, матушка!
- Я лучше в классе посижу, - кротко возразила сестра Агата. - Воспитанницу одну оставлять нет у меня разрешения. Вы позволите, пани учительница?
- Куда же мы без вас, - вздохнула учительница.
Наставница музыки быстро переключилась и уже через минуту распекала костлявую аккордеонистку (звали ее удивительным именем Дейрдре), которая сыграла разок не ту ноту:
- Рыбой разве что с таким талантом торговать, а не на эстраде красоваться! Два часа сверхурочных гамм!
Тут же застучала по пюпитру дирижерской палочкой и громко провозгласила, наверняка что и на лужайке за школой было слышно:
- Дети, внимание! Не за горами праздник – День независимости. На этот день запланирован концерт, и в нем будет выступать кто-то от нашей школы. Не думаю, что публике доставит удовольствие видеть и слышать то, что ее ученики сегодня в состоянии ей показать, если только наша цель не в том, чтобы навсегда отпугнуть людей от музыки, разумеется.
Ученики прыснули смехом, и все были отпущены на перемену.
Ольга не знала, куда податься, и присела на стул возле сестры Агаты. Прыгающим мячиком подковыляла к ней круглая и коренастая девчонка, чернявая, хромая, и взмахнув руками и громко пыхтя от смущения, выпалила:
- А меня Хава зовут! А тебя? Ты приютская? Ой, в смысле монастырская? Мы такие же, только у нас детский дом за городом, во какой здоровенный! Мне мина перед переездом ногу оторвала, а после него она оказалась короче - но зато ведь на месте. Но это ерунда – я ведь умирала, а теперь танцевать могу!
В доказательство Хава отбила какую-то радостно-сумбурную чечетку, а сестра Агата неодобрительно покосилась на нее поверх очков, оторвавшись на миг от служебной книги.
Круглая смешная девчонка по кличке Хава-Хромоножка выдувала на трубе так чисто, что становилось на душе отчего-то больно и сладко. Здорово играла. Голос у нее был так себе, но петь она обожала и сейчас же что-то неразборчивое запела.
- Хватит подвывать! – взмолился хором класс. - Душа не принимает! Уши вянут! Хромоножка, захлопни пасть!
- Девушки, ребята, только не ссорьтесь! – умоляюще говорила сестра Агата. Да Хава и сама уже покатывалась со смеху вместе со всеми.
- А ну, дети, собрались! – мадам Олив застучала палочкой по пюпитру. – Что за бедлам! Нет, не годитесь вы для сцены, разве что вагоны разгружать!
Так начались ольгины занятия музыкой в муниципальной школе. Звуки струн мадам Олив-Талье незамедлительно просочились ей в душу как будто плеск морской ряби. Сама учительница музыки показалась Ольге строгой, старой и красивой. У нее было правильное тонкое лицо, каштановые с проседью волосы и глаза темные.
- Я буду вам показывать, – внушала она классу. - Я показываю – вы поете. Если не показываю – вы не поете.
Монашка сестра Агата, приведя ученицу в класс, устраивалась в углу и вскоре начинала клевать носом в требник, просыпалась, ловко подхватив в последнюю секунду очки или четки, и просила: «ясколка, слушайте добже пани диригентку». Оказалось, что «диригент» по-польски - «дирижер». Уже через неделю интендант-сестра позволила воспитаннице посещать занятия одной, без сопровождения. Самой же Ольге страшно понравилась школа, занятия не были скучными, а безумно интересными - как репетиции бродячего цирка, если использовать метафору мадам.
Совершенно неожиданно всплыло со временем, что Ольгу назначили вокалисткой на праздничное выступление школы. Наверно, выбор был сделан в силу той причины, что играть ни на каком музыкальном инструменте она не умела, а все ученики, кроме нее, чем-то более или мене овладеть успели. Еще через несколько недель подошел канун праздника, и только тогда спохватились, что у Ольги нет концертного платья, потому что она сирота. Да и где ей было его взять - в монастырском, по категоричному мнению наставницы, выходить на сцену в праздник было категорически неприемлемо. Но мадам Олив заявила, что это пустяки и приказала Ольге следовать за ней.
Жилище учительницы (вернее, предоставленные ей муниципалитетом полторы комнаты) находилось в том же здании, что и музыкальная школа, на втором этаже. В этом городе почему-то преобладали именно двухэтажные дома. В прихожей был устроен чрезвычайно тесный кабинет, основным наполнением которого служили ноты, сваленные на полках, на полу и на подоконнике.
Очень маленькая комнатка – совсем как каморка в монастыре, подумала Ольга, только пол не каменный, а потертый паркет. Учительница полезла в стол, тоже заваленный нотными тетрадями, книгами и каким-то старыми журналами про кино. Порывшись в ящиках, вынула ключ и скрылась с ним в своих комнатах.
Ольга увидела выглядывавший из ящика стола зеленый угол портрета какой-то дамы и с простодушным нахальством юности, без спроса, вытащила его и стала рассматривать.
Портрет был выполнен, кажется, маслом на темно-зеленом фоне. Фоном служила какая-то темная комната, и в ней находилась на переднем плане женщина. Это была мадам Олив – правда, здесь она выглядела очень сильно моложе и с небрежно распущенными волосами. Образ был очерчен смело: она, подперев ладонью щеку, с лучистой доверчивостью смотрела на зрителя из темной полупустой комнаты, где виднелся только край стола и зеленые в крапинку обои.
- Какой портрет! – изумилась Ольга.
Вернувшаяся с большущим старым чемоданом мадам Олив сказала, что этот портрет – единственная память о ее прошлом, остаток ее прежней жизни. Он необъяснимым образом появился в ее чемодане с вещами из прошлого после синхронизации.
- Пустяки, ошибки молодости - но все же какая-никакая память, - пренебрежительно бросила она и спрятала портрет обратно в стол.
Распахнулся сразу на четверть комнатушки старый скрипучий чемодан. Из него показались на свет разноцветные ткани - это были платья самой учительницы. В одну минуту Ольге выбрали одно из них, оказавшееся совершенно ей впору. Мадам Олив сказала, что носила его, когда ей не было тридцати. Без дешевого шика, но совсем неплохо, заключила она, глядя на преобразившуюся Ольгу, озиравшую себя в зеркало шкафной створки.
- Почему вы не любите монахинь, мадам Олив?
- Ха! Я-то еще как раз ничего. Вот кто ненавидел этих святош люто, по-настоящему – так это моя мама. Дело в том, что ребенком ей довелось прожить несколько лет в монастырском приюте для девочек. И она очень не любила об этом опыте рассказывать, только однажды сказала, что это было плохое время. Сушеные святоши-скромницы насквозь лживы и лицемерны.
- Вот никогда бы не подумала! Но ведь не все обязательно плохие, это ведь невозможно?
- Монахини ушлые. Как ты думаешь, зачем тебя подобрали на пересылке, да еще и больную мать повезли за тысячу километров? Эта ученая сухарница, что главная у них, рассудила, что за воспитанниц и пациентов город снизит арендую плату за землю и коммунальные услуги для миссии. Ну, пожертвования там, с них ведь тоже налоги платить надо государству. А тут сироты – дело благое, да еще и выгодное.
- Странно. Мне так не показалось, все были очень добры к нам с мамой. Пусть они сделали так из корысти. Но без них мы точно пропали с мамой, могло произойти все что угодно. Поэтому ничего, кроме, благодарности у меня к ним нет.
Мадам Олив улыбнулась и потрепала ее по голове.
- К чертям переживания и сопли.