постороннего не проходило. Я его не видела, не слышала, но четко ощущала! Это ощущение было настолько реальным, что оторопь прошла и наступила вторая стадия – полного экстаза! Я иду на поправку, я возвращаюсь к жизни! Связь между психикой и телом начинает восстанавливаться, поэтому я буду жить! Небытие отпускает меня, и я наконец-то смогу закрепиться в бытии, раз и навсегда вернуться в мир реальных событий и дожить до седых волос.
Радость ощущения другого была настолько весомой и стимулирующей, что психика утратила контроль над ситуацией и перешла в состояние хаоса. Круговорот мыслей, фантазий, желаний, образов, разорвал только что восстановившееся я-мировоззрение на части и унес в бездну эмоций. Только это состояние падения было иным, отличающимся от обычного низвержения в ничто. Это падение было легким и приятным, нежным и комфортным. Я не падала в бездну, я не проваливалась в предсознание, а опускалась в я-подсознание, в мир приятных ощущений, которые словно в колыбели то укачивали, умиротворяли, то будоражили, возвращали к жизни, фейерверками счастливых эпизодов прошлого встречая час-тицы моего разорванного я-мировоззрения. Это было опускание в блаженство, в рай. Лицо Димы до аварии – такое близкое и родное. Его первое признание в любви и мои долгие сомнения, ведь я была старше его на два года и намного опытнее в рассуждениях. Но как смешно он добивался от меня признания: цветы, полунамеки, мелкие услуги. Он был настойчив, но не назойлив, дерзок, но не нахален. И эта деликатность, смешанная с мужским упорством, настойчивостью, выдавали в нем внутреннюю силу и вызывали уважение. И я согласилась. Это был мой второй мужчина в неполные двадцать два года.
Падение в чувственность была соизмерима с падением в пуховую постель, под теплое одеяло, когда тебя обволакивает накрахмаленное белье, и ты чувствуешь легко ломающуюся целостность крахмала, таящую под воздействием тепла тела. А как пьяняще блаженна свежесть, идущая от накрахмаленной постели! Ты словно наполняешься ею, пропитываешься и начинаешь благоухать, так же как и накрахмаленная пастель...
Образами возрождались наши первые совместные дни жизни с Димой, его ребячество и моя напускная строгость… Он вел себя как шаловливый ребенок, по-доброму подшучивая надо мной и над собой, а я все это встречала с напускной строгостью, что еще больше веселило его. Он называл меня: «Моя первая школьная учительница», потому что в его памяти его первая учительница осталась строгой, но доброй женщиной, которую он часто вспоминал и почему-то сравнивал со мной. Наверное, еще и потому, что он был по-детски наивен и прост, многое прощал и не замечал.
Мы действительно подходили друг к другу: я со своей расчетливостью, практичностью и педантизмом, и он со своей энергией, неусидчивостью и великодушием. Он начинал, зажигал и воодушевлял, а я все начатое доводила до логического завершения, потому что он уже уходил дальше, он не мог собирать крупицы, ему нужно было творить масштабно, охватывать все новые и новые пространства. А мне нравилось все начатое им сохранять, оберегать и заставлять работать так, как он даже не подозревал, потому что я знала, что мало начать, нужно закончить начатое, закрепить, заставить работать в полную силу, на пределе своего совершенства. И я это умела делать, в этом была моя сила и об этом мы оба знали. Поэтому в бизнесе, мы практически не пересекались, а наоборот добавляли друг друга: он пытался творить гениальное и новое, а я все начатое им и брошенное, приводила в рабочее состояние, выжимала максимум пользы и рентабельности. Именно поэтому наши проекты всегда приносили прибыль, даже если он заблуждался и вкладывал деньги в заранее утопические идеи.
А вот и Андрюшка – его лицо предстало так отчетливо и живо, что падение вдруг прекратилось, захватывающая сказка прервалась на полуслове, разрозненные частицы я-мировоззрения в момент собрались в единый целостный организм, и я с ужасом поняла, что попалась, что здесь, на полпути между я-сознанием и я-подсознанием, окрыленная и расслабленная возникшим ощущением другого, мне придется наконец-то ответить и на этот вопрос. Я уже не могла, как раньше, отложить его «на потом», вновь спрятать в бессознательное, переключиться на другую тему, убежать от правды. Я была вынуждена предстать перед вопросом о судьбе своего сына, встретить его глаза в глаза и понять, ответить себе: жив он или погиб?
Память тут же, словно ожидала, услужливо выдала картину аварии: Дима, с упавшей набок головой, мои судорожные механические движения рукой, пытающейся поднять голову мужа и зафиксировать в привычном, вертикальном положении. Но что было слева, с Андрюшей? Чья-то невидимая рука заставляла меня изнутри следить за собой, входить в потаенные двери. Как я не пыталась избавиться от этой участи, выйти из-под чужого контроля, отвести внутренний взор, - все было напрасно. Я прокляла то мгновение, когда заставила себя вернуться из небытия и возрадоваться жизни! Как я заблуждалась, надеясь обрести покой и полагая, что правда, запертая за тысячи замков в я-подсознании, останется там навсегда и не проявит себя. Мне вдруг стало страшно жить, потому что я поняла, почему раньше убегала от этого вопроса, почему пряталась от него и постоянно отвлекала себя постижением своего внутри. Да потому, что я знала ответ!
Фрагмент за фрагментом память доставала и предъявляла мне страшные картины того субботнего дня. Оказывается, боковым зрением я отчетливо видела, что творилось слева от меня, и возможно именно поэтому, моя рука потянулась в первую очередь к свисающей голове мужа...
- Не хочу! Не буду! - Я всеми силами сопротивлялась, би-лась в агонии, согласна была умереть, лишь бы не видеть предъявляемых фрагментов, лишь бы заново не испытывать тех страданий и мук, пик которых я казалось бы уже преодолела. Но, как и в первые проблески сознания в реанимации, моя психика не подчинялась мне, бунтовала, и выполняла чью-то чужую волю. Все мои усилия разбивались о глухую стену и не приводили к желаемому результату. Сломленная и подавленная чужой волей я вынужденно, фрагмент за фрагментом смотрела фильм о том, как умирал мой восьмилетний сын…
Фрагмент первый – Андрюшка смотрит влево и не видит, как кабина груженого самосвала, взрывая переднюю часть нашей машины, наезжает на его отца. Я только мгновение думала, что Дима, приняв на себя основной удар, спас нашего сына, но второй фрагмент расставил все на свои места. Я увидела, как тело Андрюшки отрывается от сидения, как его голова запрокидывается назад, а ремни безопасности прерывают этот направленный полет тела, врезаясь в детскую грудь; как голова резко подается вперед и тут же снова назад, и этого было достаточно. Андрюшка снова занял первичное положение, на первый взгляд, спасенный ремнями безо-пасностями, но на самом деле я отчетливо слышала, как ломались его шейные позвонки. Громогласное эхо ломающихся шейных позвонков сына как колокольный звон набата, ударило в мои барабанные перепонки и я, оглушенная, словно контуженная, впервые призналась себе, что боковым зрением ясно видела, как справа сидел мой мертвый сын. Это был последний, третий фрагмент, который мне выдала память.
Я механически поднимала голову мужа, при этом всем своим материнским сердцем запоминая каждую черточку лица моего мертвого сына. Он сидел расслабленный, с опущенными плечами и упавшей головой, и изо рта капля за каплей стекала не то слизь, не то кровь – уже в тот момент мой взор помутнел, и я не различала красок. Вот, что пряталось в подсознании, вот что преследовало меня и заставляло убегать от реальности. Накануне тридцати трехлетия я осталась без мужа и сына, и их смерть я видела собственными глазами, их мертвые лица живыми образами стояли в моей памяти.
Понимание полного одиночества, пустоты, вдруг взорвало, подхватило и увлекло в глубины подсознания. Именно туда, где слабо чувствуется боль, где все удары судьбы – ускользающие и проникающие, где целостность внутреннего «я» распадается на многоголосье я-мировоззрения и поэтому можно устоять, выдержать безмерность свалившегося на мою женскую долю горя.
***
Это падение было последним, почему-то в этом я была уверена окончательно. Просто, я сама не хотела возвращаться… Открывшаяся правда сломила оставшуюся волю, выплеснула в грязь последние капли желания жить и, падая в ничто, я убегала от себя, от той жуткой реальности в которую попала не по своей воле.
Я долго считала, что человек – хозяин своей судьбы, поэтому всегда старалась делать ставку на рассудок, на логику поступков, их прогнозирование и планирование. Очень редко мои действия носили случайный характер: я старалась все просчитывать, соизмерять, и лишь потом только делать - в этом я видела залог своего будущего и будущего своей семьи. Но авария все перевернула и поставила с ног наголову. Произошедшая катастрофа заставила меня констатировать, что случайность – это тоже важнейшая составляющая человеческого бытия. Планы планами, но если человеку уго-тована определенная участь, судьба, то он никуда от нее не де-нется и никогда не сможет перестраховаться. Но может, все случайности тоже закономерны, может то, что произошло со мной имеет определенный смысл и значение?
Я не знала ответа на этот вопрос, да уже и не хотела знать. Ощущение от падения в ничто было знакомым, разница заключалось только в одном, но важном – я уже не цеплялась за жизнь, потому что уже не хотела жить. Я низвергалась, практически не отслеживая фрагменты ускользающей реальности, живя только одной мыслью – я последую вслед за ними: за Димой и Андрюшей. Даже фейерверк событий, знаменующий прохождение второй стадии низвержения был связан только с этими двумя образами, без которых я не мыслила своего дальнейшего существования. Они для меня были всем – жизнью, а разве возможно жить без жизни?
Тоска за ушедшими высасывала из меня остатки сил и воли. Причем, я отметила, что падение в ничто к активности моего я-тела не имело никакого отношения – это была совершенно другая плоскость существования. Падение в ничто затрагивало только основу моей психики - я-мировоззрение. А тоска, как обнаружилось - это болезнь психики: ее сломленная воля, обреченность, покорная зависимость от обстоятельств, прогрессирующий пессимизм, отсутствие всяких желаний и целей. И именно отсутствие перечисленного лишало меня жизни…
Определенно, тоска являлась одной из самых разрушительных болезней психики, потому что именно она сковывала ее активность, гасила порывы желаний, разрушала внутреннюю структуру и нарушала функциональность. Тоска – это кариес для воли. Психика в тоске – это проржавевший механизм, лишенный активности: он не в состоянии сконцентрироваться на сознательной деятельности, на анализе проблемы, ситуации и это пугало. Я вдруг во всей полноте своего восприятия увидела свою психику скованную тоской: в ней уже не было желания бороться за свое будущее; нару-шенным выглядело желание присутствовать не только для других, но даже в себе и для себя; в ней уже полностью отсутствовало величие индивидуального и потребность присутствия в жизни.
