Я-психика в тоске представляла собой старушку на смертном одре, знающую о своей смерти и без боли и волнений ждущую ее приход. В ней уже чувствовалась усталость от ожидания, желание завершить этот процесс как можно быстрее, потому что уже не только она устала ждать смерть, но и ее близкие, намучавшиеся с умирающей. И страшно то, что умирающая знала об их усталости, понимала свою ненужность и обременительность для них, и это еще больше заставляло ее спешить умирать. Она была вынуждена торопиться умирать не столько ради себя, сколько из-за них, из-за других, из-за тех, ради кого она жила раньше. Она призывала, подгоняла смерть, чтобы освободить их от себя, чтобы вернуть им свободу действий и облегчение, освобождение от обязанностей. И понимание того, что твое присутствие уже лишнее в бытии, что ты уже в тягость даже близким, наполняло последние мгновения жизни страшной тоской – разве стоило во имя этого жить, бороться и творить?
Когда ожидаемое не соответствует действительности, когда вместо множества людей, с которыми ты в разное время прошла по жизни, присутствуют от силы два-три человека, угасающее сознание задает всего один вопрос: зачем ты потратила на них столько времени – времени своей жизни? И на этот вопрос уже нельзя найти ответ. Поздно. И тогда появляется тоска, которая разъедает последние мгновения присутствия в бытии, разжигает боль обиды, и ты приходишь к страшному для себя выводу – по большому счету жизнь прожита напрасно. И эта мысль становится тем очевидней, чем меньше уважения тебе воздают в последнем твоем полете, чем больше ты чувствуешь свою ненужность и обременительность для окружающих, чем меньше ощущение значимости от твоего присутствия для других. Ты каждым нейроном умирающей психики ощущаешь, что ты уже вырванная страница из книги жизни. Именно по этой причине ты не наслаждаешься последними минутами присутствия в бытии, не испытываешь почет и уважение, которые, по идее, ты заслужила, а ощущаешь, что тебя словно выпроваживают из жизни, спихивают в небытие самые близкие, как казалось тебе люди. Ты уже никому не нужна в бытии, поэтому, чтобы спасти их от греха, пресечь зреющее в их мыслях преступление, ты сама спешишь быстрее уйти в небытие, призываешь смерть, чтобы не ощущать внутренней боли, не видеть пугающей пустоты в глазах окружающих, и надвигающегося отчаянья-вопрошания – когда же это все для них закончится.
А у меня даже семьи не осталось – только родители: мама и отец. Но разве их боль соизмерима с моей болью? Разве им пришлось хоронить своего ребенка и мужа? И самое главное, они уже пресытились жизнью, а я только начинала жить…
Мысли о смерти становились ближе и роднее. Мое я-мировоззрение сливалось с ними, объединялось и они становились его составной, доминирующей частью. Наверное, это и есть непосредственное соприкосновение со смертью, вхождение в нее, привыкание к ней. Только одни входят с умиротворением, удовлетворившись и насладившись жизнью, а другие находят в ней спасение, убегая от разлагающей психику тоски. Есть, правда и третьи, которых смерть забирает насильно, вырывая из жизни с корнями, как ненужный сорняк. Разница между этими тремя состояниями умирания огромная.
Дальше меня не стало. Разорванное на фрагменты я-мировоззрение уже не могло обозревать, фиксировать, анализировать. Оно превратилось в ничто, стало его частью – и это успокоило, умиротворило и подвело итог…
***
Впервые возвращение к целостности «я» было нерадостным и нежеланным. Я не понимала, почему я вернулась, кто меня вернул, ведь я уже умерла, мне нечего делать в этом мире, меня здесь никто не ждет. Я не хотела возвращаться из небытия, потому что, то, что ожидало меня в бытии граничило с нечеловеческой болью, с вселенской печалью. Сознание как механизм робко пыталось внести строгость и ясность в мои мысли, систематизировать ощущения, но я-мировоззрение впервые использовало его не по назначению – оно создавало иллюзию убегания от реальности, как искусственную преграду, недопускающую возвращение к бытию.
Мне не хотелось возвращаться в бытие, но как остаться в небытии, в котором я не чувствовала боли и была защищена от ужасных картин того страшного субботнего дня? Как убежать от действительности и не возвращаться к пониманию того, что в неполные тридцать три года я лишилась мужа и ребенка, и осталась совершенно одна? О каких перспективах можно вести речь, если мое будущее начнет строиться не на пустом месте, а на месте еще свежих могил мужа и сына, на понимании того, что у меня было прошлое, причем счастливое, прогнозируемое и полное перспектив? Как можно думать об организации новой семьи, если погибшая семья по-прежнему продолжает жить в сердце, а их образы настолько очевидны и действенны, что я обращаюсь к ним, общаюсь с ними словно с живыми людьми?
Разъедаемая тоской и слабостью, я не могла представить, как я смогу лечь в постель с другим мужчиной, не Димой? За десять лет я не знала никого кроме Димы, поэтому в моем представлении существование мужчин сводилось только в один образ – моего погибшего мужа. Любой мужчина примерялся и будет примеряться к образу Димы. Но ведь он не будет Димой, поэтому для меня он никогда не станет мужчиной – единственным, незаменимым, надежным.
А ребенок? Как я смогу выносить в себе ребенка не Андрюшку? Восемь лет я пестовала своего мальчика, выращивала его, формировала в нем мужчину, хватит ли у меня сил повторить этот путь? Не буду ли я видеть во втором ребенке Андрюшку, хотя на самом деле он не будет Андрюшей, потому что в нем не будет крови Димы? Смогу ли я адекватно относиться к ребенку, в котором не будет присутствовать Дима? А вдруг он не станет напоминать мне Андрюшку, хватит ли у меня терпения и объективности мириться с его особенностями, которых не было в моем погибшем сыне?
Господи, где справедливость? Как можно продолжать жить, если каждую секунду ты понимаешь, что возможно, твое присутствие в жизни не слишком справедливо? Почему в живых осталась именно я, почему не Дима или Андрюшка? Если наша семья чем-то не понравилась кому-то на небесах, то, возможно, справедливей чтобы ушли из жизни я с Димой, а Андрюшка остался жить, ведь это ребенок, которому не исполнилось и восьми лет!
Вопросы наседали, давили, ломали, но почему-то я-мировоззрение не разрывалось, не проваливалось в ничто. Раньше низвержение в ничто вызывали гораздо меньшие эмоциональные проявления, но сейчас почему-то я оставалась присутствовать в бытии и никак не могла забыться, убежать, спастись в безликом покое небытия. Всеми оставленная, брошенная, разрываемая сомнениями и разъедаемая тоской, я оставалась во власти нечеловеческой боли, окруженная нерадостными картинами своего настоящего.
И это уничтожало, разрушало изнутри.
Впервые мое целостное «я» предстояло давлению эмоций. И это было новое для меня состояние – противостояния, когда единая структура моего я-мировоззрения открыто противостояла давлению чувственно-эмоциональной составляющей психики. Впервые, я столь ощутимо и наяву встречала боль такого масштаба. И это противостояние началось. Снова невидимая сила выдернула меня из круговорота событий и поставила в стороне наблюдать за происходящим. И со стороны, как простой зритель, я на-блюдала за противостоянием своего внутреннего «я» с чувственно-эмоциональной составляющей собственной психики. Я своими глазами, фрагмент за фрагментом, отслеживала, как основа моего внутри крошится и ломается под воздействием более древних, природных сил, как моя индивидуальность разрушается коварным сплетением чувств и эмоций. Это было страшное, истощающее и незабываемое противоборство: с одной стороны, на первый взгляд, хрупкая, стержнеподобная структура я-мировоззрения, с другой сторо-ны, бушующий поток чувств и эмоций, который реальными картинами прошлого наваливался на я-мировоззрение, обхватывал его со всех сторон, давил, рвал, пытался смести и разрушить.
Я понимала, что речь идет о моем будущем: если я не выстою в этом противостоянии, если боль сломает, разрушит, то в лучшем случае жить мне все оставшиеся годы на коленях, с полуразрушенным внутренним «я», со сломанной психикой. В таком случае, лучше смерть - не по мне жить раздавленной и сломленной. Если же устою, отстою свое право на целостность, то, возможно, и появится у меня будущее, удастся преодолеть разъедающую силу тоски, вдохнуть в я-тело жизнь, и за оставшиеся годы присутствия в бытии внести свою лепту в совершенство цивилизации.
Но в сложившейся ситуации я ничем не могла помочь своему внутреннему «я», потому что была полностью изолирована от этого неравного противостояния и только наблюдала со стороны, с волнением и обреченностью ожидая своей участи. Это страшно, действительно страшно пассивно наблюдать за тем, как решается твоя судьба, причем, на глазах, во всей очевидности. Я видела какие нечеловеческие нагрузки испытывала моя внутренняя система взглядов: ведь чувства и эмоции, навалившиеся на нее были не просто грубой физической силой, это был поток реальных, живых событий, который в принципе и составлял основу самого я-мировоззрения. Это были реальные фрагменты моей прошлой жизни, причем фрагменты не худшие, а лучшие, наиболее радостные и счастливые, словно отобранные, сортированные чьей-то заботливой рукой. Мою внутреннюю систему взглядов окружила не просто сила, а фрагменты самого я-мировоззрения, его составляющие, на которые, как правило, оно распадается в падении в ничто. И этот навалившийся поток реальных событий моей прошлой жизни призывал я-мировоззрение не просто сломаться или подчиниться – все было гораздо сложнее - он призывал к соучастию в этих реальных событиях. Он пробуждал в я-мировоззрении такие же самые события и пробужденную информацию пытался объединить со своей. Он призывал мое мировоззрение к соучастию в реальных событиях, к взаимопониманию, взаимосогласию, к сосуществованию. Он призывал к моей совести, пытался пробудить во мне милосердие, жалость, участие, потому что, то, что я видела, это было лучшее из моей жизни. Из глубин подсознания, такие близкие и родные лица Димы и Андрюшки манили меня за собой, влекли к себе, звали в свой мир. Они проходили мимо меня и через меня, каждым фрагментом моей жизни соприкасаясь с моим внутренним «я», увлекая за собой, призывая следовать за ними. Их ласковые прикосновения, теплота тел, пьянящий родной запах волос, были настолько ощутимыми и действенными, что пробуждали во мне реальные картины прошлого, виртуальные образы неотличимые от реальных.
И мое сердце разрывалось от боли и тоски. Чья-то безжалостная рука то сжимала его, раздавливая, то, видимо не удовлетворившись силой моего страдания, наотмашь бросала об асфальт, пытаясь ударами причинить еще большую боль, вызвать еще более сильные страдания.
Навалившийся на мое внутреннее «я» чувственно-эмоциональный поток пытался как можно прочнее переплестись с пробужденной в я-мировоззрении информацией, срастись с нею, чтобы при первой же возможности, наверняка вырвать ее из системы, разрушить состояние целостности и монолитности я-мировоззрения и превратить его в такой же поток
