воспринимается как образ сумасшедшей - человека неадекватного в поведении? Организовывать образ присутствия для себя и для других на основе открывшихся глубин первозданного – это равносильно изначально изолировать себя от общества, добровольно согласиться на роль изгоя, потому что критерии существования небытия в бытии - это настоящее сумасшествие!
Но Людмила Васильевна не выглядела сумасшедшей, да и кто бы допустил ее к больным, если бы ее образ присутствия в бытии не вписывался в общепринятые стандарты? Выходит, ее слова о возвращении - это просто совпадение знаковых обозначений и на самом деле ей неведомы откровения небытия, глубина и масштаб первозданного?
Время прошло незаметно.
- Ну что, Светлана, готова? – Людмила Васильевна внесла с собой новую волну бодрости и энергии. Какая разница: знает она о существовании глубины первозданного или не знает, главное, она понимает меня и мое состояние. – Молчание – это знак согласия, тогда приступим к несильно приятной процедуре. Только плотно зажмурь глаза и ни в коем случае не пытайся их быстро открыть. Привыкни, соберись, и только потом открывай, договорились? Вот и хорошо. Приготовься, я снимаю повязку.
Как плотно я не сжимала веки, как внутренне не подготавливала себя к солнечному удару, но ворвавшийся поток света словно парализовал мою психику, сковал дыхание – и я резко пошла ко дну. Давление света было такой силы, таким болезненным и мощным, что мне стало плохо.
- Я поняла, Света, пока прикрою. – Людмила Васильевна, словно волшебница, читала мои мысли наперед. Она вновь прикрыла мои глаза плотной повязкой и дала моей психике прийти в себя, восстановиться после агрессии внешнего мира. Я была сама поражена негостеприимностью бытия, которое словно отторгало меня, не принимало мое возвращение. – Ну что, еще раз попробуем? Открываю.
На этот раз свет был менее резок. Произошла адаптация нервной системы, и мир встретил меня более радушно и мягко. Я тянула время и не открывала глаза, хотя мне было уже совсем не больно. Я словно стояла у полуоткрытой двери, за которой начиналась новая жизнь. Мне стоило только открыть эту дверь и сделать первый шаг, но я боялась, я была еще не совсем уверена в том, что смогу воплотить в бытие все то, что открылось мне в этой длительной борьбе со смертью. Я боялась разочаровать Его, боялась предстать в новом образе присутствия перед своим устоявшимся социальным окружением. Это состояние напомнило мне один из эпизодов в детстве, когда я маленькая, стеснительная, в новом белосне-жном платье снегурочки стояла у двери зала и, несмотря на все уговоры родителей, боялась выйти к гостям и рассказать им заученный стишок. Я не знала, чего я боялась, потому что в зале собрались только родные и близкие мне люди: крестные родители, бабушки и дедушки, перед которыми я давно хотела похвастаться своим новым нарядом. Но именно платье, этот новый образ мешал мне выйти к ним и показать себя. Папа меня просто выпихнул в зал, так и не дождавшись от меня самостоятельного шага. Помню, я расплакалась, меня долго успокаивали, но потом, когда мой новый образ стал привычным для меня самой, я рассказала гостям даже больше, чем они просили, и меня уже силком, зацелованную и задаренную подарками, выволокли в спальню и уложили спать.
Кто теперь меня вытолкнет за дверь, за которой меня ожидало присутствие среди родных и близких людей в новом образе? И неужели они также доброжелательно, с любовью и терпением воспримут мой новый образ, также меня обласкают и примут в свой круг, как много лет назад?
- Вот умница, ты уже почти с нами. Осталось сделать последний шаг, и ты окончательно вернешься к нам. – Слова доктора словно шли из моей психики. Она понимала мое внутреннее состояние и говорила моими словами. Подталкиваемая ее добротой и пониманием, на этот раз самостоятельно я сделала этот последний шаг – расплющила веки, и моя психика полноценно вступила в мир реальных событий. Я окончательно вернулась в бытие.
Первыми я увидела ее глаза – добрые, глубокие, понимающие и сочувствующие. Как разительно они отличались от глаз Димы, которые последнее время упорно преследовали меня.
- С возвращением. – Людмила Васильевна по-доброму улыбнулась.
И я не выдержала: слеза одна за другой потекли по щекам.
- Доченька не плачь – рядом раздался голос мамы, и ее заботливая рука успела вытереть ручейки моих слез, прежде чем они скрылись в бинтах. Я даже не слышала когда мама вошла в палату.
А доктор молча наблюдала за мной, заботливо и бережно взглядом вводя меня в мир существования образов. Ей и не нужно было говорить, потому что мы общались глазами, взглядом. И в этом общении было столько содержания, столько прожитого и прочувствованного, что никакими словами все это богатство эмоций и чувств невозможно было передать.
Она приняла меня, встретила, и когда я освоилась в своем образе, когда она убедилась, что я действительно вернулась в образ присутствия в бытии, произнесла:
- Все нормально, вы уже с нами, поэтому я пошла. Если вдруг потребуется что-то срочное, вызывайте. Привыкайте к жизни, Светлана. – И последний раз, взглянув на меня, проникнув в основу моей психики и убедившись в ее целостности, она вышла, оставив меня наедине с мамой. Дальше мне самостоятельно пришлось привыкать к миру, от которого я уже отвыкла, в котором долгое время жила только своими воспоминаниями. И это оказалось неожиданно сложно и главное больно, потому что представший мир бытия не соответствовал тем ожиданиям, которые сложились на уровне я-психики. Или, скорее, уже я в своем новом образе при-сутствия не соответствовала критериям его организации…
***
Я никогда не думала, что мое возвращение в бытие окажется настолько тяжелым в эмоциональном плане. Казалось бы, долгая изоляция психики и возможность продолжительных концентраций, закалили ее, закрепили приоритет работы сознания, но те недолгие минуты, которые я провела с мамой, после того как с глаз сняли повязку, очередной раз убедили меня в хрупкости власти сознания над подсознанием, во всяком случае, в моей психике.
- Доченька, Светочка, любовь моя – я видела взволнованное, осунувшееся лицо мамы, и гамма эмоций и чувств, выражающаяся в нем захлестнула и меня. Мое зрение, словно дорвавшись до работы, фиксировало мельчайшие оттенки мимики маминого лица: перелив игры лицевых нервов, подвижность клеток кожи. Она могла со мной даже не разговаривать – я проникала через ее внешний образ присутс-твия, через ее я-тело в глубины психики и соучаствовала с ней в формировании мыслей, чувств, эмоций. Я вошла в ее я-психику и слилась с ней в едином порыве радости встречи.
Я не хотела плакать, но плакала, благо дело не дошло до истерики. Слезы рождались независимо от моих желаний и ручьем стекали по щекам. Мама с трудом успевала вытирать их, не обращая внимания на то, что ее слезы обильно поливали мои бинты, пропитывая их насквозь, и стекая по коже моего лица. Я чувствовала теплоту маминых слез – они щекотали мою кожу, нежно обжигали ее, и мне хотелось еще больше рыдать. Скованная гипсом и растяжками, не в состоянии сделать ни малейшего движения, я, тем не менее, впервые прочувствовала восстанавливающуюся связь моей я-психики с я-телом. Эта связь была хрупка, она проходила на уровне ощущения маминых слез, но очевидность самого процесса ощущения собственного тела была настолько приятна и многообещающая, что я вновь убедилась в том, что выздоравливаю, что быстро иду на поправку, и что скоро мне предстоит вынести на всеобщее обозрение измененный образ своего присутствия в бытии.
- Доченька, сердце ты мое, что же мы теперь будем делать, как дальше жить? – бессодержательные причитания мамы вдруг приняли для меня очевидную, опасную направленность, к которой я была еще не совсем подготовлена. То несоответствие условий присутствия в бытии и небытии, которое открылось мне, и к которому мне еще нужно было привыкнуть, подстроиться, вдруг раньше времени заявило о себе, потребовало немедленного решения.
Мне захотелось криком остановить маму, предупредить ее, но слова умирали, так и не воплотившись в форму звуков. Своей обострившейся интуицией я чувствовала приближающуюся опасность и все мое внутри било в набат. Я-психика в отчаянье и полуистерике подавала сигналы тревоги и молчаливо кричала маме:
- Остановись, не заходи в этот омут, я еще недостаточно подготовлена для обнаружения своего изменившегося внутреннего «я»! Я не просто потеряла мужа и сына, я соприкоснулась со смертью и на себе прочувствовала холод движения небытия. Низвержение к смерти и восхождение к бытию – это не праздные путешествия из одного сказочного мира в другой, а кардинальные изменения в основании психики. А я еще сама не до конца разобралась в своем новом образе присутствия для себя и для других, поэтому мне нужно время для адаптации, для привыкания к своему новому внутри!
Но мамина психика, захваченная властью подсознания, выдавала только то, что волновало ее, совсем не думая обо мне и о моих переживаниях:
- Как дальше жить будем, кровинушка моя, выдержим ли? – безумие звучало не только в ее словах, но и просматривалось в ее глазах – они были пусты, мертвы и обезвожены. В них отчетливо просматривалось дно: выжженное, искореженное, лишенное жизни и тепла – настоящая пустыня смерти. Психика мамы раскрывала свои мертвые глубины и пыталась заманить в них и меня, своей по-глощающей и выжигающей болью стараясь опалить и мое внут-ри: все, что я смогла уберечь и вынести из постоянных низвержений к смерти. Но я не хотела умирать – я жаждала жить!
Мое присутствие в ее психике стало неуютным и опасным. Я не просто чувствовала, - я видела, как в ее психике зарождаются вопросы, которые не просто беспокоили меня, а несли мне погибель. Меня толкали к пропасти, с которой я уже срывалась в ничто, чудом избегая смерти. Я сопротивлялась, как могла. Безумие маминой психики вызывало ужас и панику, потому что я чувствовала свою обреченность, чувствовала зависимость и страх перед природными силами подсознания. Я плохо управляла своими эмоциями, а тут еще бремя эмоциональной интервенции со стороны маминой психики – эмоциональные перегрузки раздавливали, практически уничтожали. Мой неокрепший образ присутствия для себя и для других как маленький ребенок рыдал и просил пощады – он был еще слишком беспомощным и неустойчивым. И я разрывалась от жалости к нему и как мать из последних сил пыталась защитить и спасти его.
Я понимала, что факт моего выздоровления, первые очевидные его проявления выбили психику мамы из состояния равновесия и, видимо, мучавшие вопросы, тайные мысли, загнанные в подсознание, нашли брешь и прорвались наружу. Через мимику, взгляд, слова, проявилось все то, что было сокровенным и глубоко скрываемым в маминых мыслях. Помимо прочие негоразды и проблемы, передо мной открылась страшная бездна очевидного: моя собственная мама не рассчитывала на мое выздоровление. Она была не готова к тому, что я вернусь к жизни, потому что моя смерть была закономерным следствием случившейся аварии, а мое выздоровление перечеркивало всю логику закономерности, выводило ситуацию на совершенно новый
