«княжной Болконской» звали. А потом – как сговорились – померли вровень, непонятно померли, таинственно: сначатка – Славик, за ним – Иришка… Глупо померли, глупо. Братика дерево погубило. Рос у него во дворе тополь – громаднющий тополь, старый, стоял он у окон Кристининой спальни. «Свету мало дает, - не довольствовал на дерево мой брат. – Да и этот вездесущий тополиный пух; аллергия у дочки от него». Строг он был в решениях своих, непреклонен и строг. Решил срубить. Так и заломило его под ним. Полежал с недельку, поохал, и отошел. Сдался ему этот тополь! – Жуковень все так же смотрела в окно; она в который раз прикусила нижнюю губу, а ладонями ощупью разгладила плед, застилавший стол. – А Иринка из ума выжила, потерявши мужа. Кажный день на кладбище бегала, к нему на могилку, и дочку свою кажный раз брала. Година Славику была, когда она на кладбище-то пошла, без Кристины на этот раз. Ушла в дождь, в курточке болоньей, в галошах, без зонта, вот ей-богу, и без возврату, ушла и не вернулась больше. Спустя месяц мне ее обгорелую показали – на опознание водили. Где мне ее узнать было: черна, обуглилась, скрючилась, без волос, без одежды – страх господень! Но галоши ее я все ж признала; с инициалами они были изнутря: «Ж. И. Р.», значит, Жуковень Ирина Романовна. Обгорели, правда, галоши-то, оплавились, но инициалы, на одном, сохранились. А нашли ее в кладбищенской сторожевой избушке, вот; вместе с ней и сгорела. Заброшенной была эта сторожка, не жил там никто… Господи, господи… Кристине тогда пять годков исполнилось, ровно пять, ни больше, ни меньше. Вона как бывает… - жирными пальцами она вытерла безресничные глаза, оторвала свой взгляд от оконных занавесок в желтый цветочек и, посмотрев на меня взглядом, переполненным собственной вины, муки и раскаяния, произнесла дрожащими и искусанными губами: - Кристину найдут – дадите знать?
Я пообещала.
Когда я вернулась к машине и села в нее, Кристина, забившись в пустоту между передними и задними сиденьями, притаилась у ног Ильи (он-то и прежде сидел позади, это Кристина зачем-то перелезла к нему; думала, отдам? – как бы не так!). О, храбрая девочка! Она не дрожала, и не дышала, а лишь как-то прерывисто сопела.
- Ну, как? – шепотом спросила она, когда мы отъехали; следующее спросила громче: - Жива еще? – и, когда я обернулась и посмотрела на нее, сама же ответила: - Жива-а!
Я усмехнулась.
- Что пряталась-то? У нее же окна не на улицу, а во двор смотрят.
- А как вышла бы тебя проводить? – возразила Кристина, перелезая на прежнее место. – Не учла?
«На все-то у нее ответы находятся. Шикарная железная детская логика!» - подумала я и горячо порадовалась за девочку, от которой только что отреклись, и отреклись в мою пользу. Браво безразличию! Браво личным интересам! Браво собственной шкуре! Браво, Нона Фридриховна, браво!
Мы уже подъезжали к гостинице. Дорогу перебежала мокрая и жалкая дворняга, с грязно-белой шерстью, слипшейся и торчащей клочьями по подобию акульих зубов. Собака остановилась на тротуаре, в луже, и проводила нас грустным, пронизывающим, упрекающим взглядом. Дождь не переставал и до этого: моросил мелко, настойчиво, слепо, - но теперь полил с новой силой, будто бы напился крепкого тонизирующего чайку, отдохнул, воспрянул. И ведь не надоест же! Дался ему этот город, этот многострадальный город, который все плачет и плачет. Под зонтом прошли: пожилой седобородый интеллигент, в очках, в желтой замшевой шляпе, с ворохом газет, торчащих из левого кармана его нейлонового плаща, и девочка лет пяти, которая шла возле интеллигента на пристяжке у него за руку, - внучка, наверное. Она по лужам за ниточку буксировала за собой красный пластмассовый самосвал. Сухая могучая липа, сваленная, распласталась частично на тротуаре, частично на проезжей части, принуждая неприхотливый, податливый, компромиссный люд и обходить и объезжать ее. Время ли сыграло с ней злую шутку? Молния? Человек? Не все ли равно!.. Из-под навесного козырька универмага по ступенькам сбежал человек с букетом черных роз. Человек, воткнув подбородок в грудь, прошел несколько шагов и остановился у красной «Нивы»; он открыл заднюю дверцу машины и бросил на сиденье цветы…
До гостиницы оставалось не более ста метров. Если бы не цветы, если бы не черные розы, - я бы его, пожалуй, не заметила.
Какая-то неведомая, страшная сила – холодная и горячая, слизкая и шершавая, сухая и мокрая, как жаба, - заставила, приказала мне остановиться. То была нечистая сила. Ослушание – смерти подобно. Остановилась. Остановилась на дороге и даже на обочину съезжать не стала. Заглушила двигатель.
Я посмотрела в зеркало заднего вида. Человек обошел машину, подошел к водительской двери, и хотел было сесть, но вдруг передумал. Он оторвал подбородок от груди, медленно распрямил спину… И тут я увидела… Человек посмотрел вперед; смотрел своими внимательным, испепеляющим, холодным взглядом; он посмотрел на впереди стоящую «БМВ» блуждающими бесцветными глазами. Я смотрела на него, он смотрел на меня, но видеть меня не мог, не имел такого права и возможности, ибо меня от него спасали зеркала – как, помните, в сказке «Королева кривых зеркал». Собственно, сказка эта здесь ни при чем, но тогда я подумала именно о ней. Он, хотя и не видел меня, но продолжал пристально вглядываться в мою сторону. Это был стоп-кадр. Но это был не человек. Это было нечто. Это было животное. Хуже, - это был зверь. И этого зверя я когда-то любила…
- Илья, возьми Кристину, и ступайте с ней в гостиницу… Кристина, не спорь, иди с Ильей, так надо. Ждите меня в десятом номере. Я скоро буду.
Все это я произнесла каким-то чужим, не своим голосом. Кристина даже не попыталась выйти: сидела, как будто в сиденье вросла, а на меня смотрела этак нагло, с непониманием и неким изумлением, и моргала все время глазками. Я не выдержала: склонилась и распахнула ее дверцу.
- Илья, уведи ее… прошу тебя, уведи.
Илья вылез из машины, (он сам-то был в недоумении), подошел и взял Кристину на руки; затем с силой захлопнул дверцу. Но я не придала этому особого значения, ибо красная «Нива» уже отъезжала, хотя и пронеслось в мозгу: «Злится. А ну и черт с ним, - пускай злится!». Я взирала на отображение…
- Отпусти меня! Я сама пойду! – завопила на Илью Кристина. Он поставил ее на ноги. Они вместе, рядом, пошли вперед по улице под проливным дождем, под дождем гулким, с пузырями… Я развернулась и поехала в обратном направлении за красным отечественным внедорожником.
Зверь меня привел в свое логово; быстро, однако ж. Двухэтажное здание из белого кирпича (большей частью все дома в этом городе были двухэтажного габарита) соседствовало с городской площадью, где было все как везде и все как положено: дворец культуры со статуями рабочего и крестьянки на фасаде и великий, вечно живой Ленин, стоящий на высоком постаменте посредине гранитной трибуны. Белокаменное здание имело продолжение в образе точно такой же двухэтажной постройки, только из красного кирпича. Над входом в это здание, с белой его стороны, висело объявление:
«МИЛИЦИЯ».
И правда: кругом стояли желто-синие «уазики», машины с мигалками, с сиренами, громкоговорителями, и машины без всего этого, но непременно с надписью, точно такой же, что висела над входом; были, правда, машины и вовсе без опознавательных знаков, но это не суть. Он долго копошился в салоне, и вылез с цветами, и неровным шагом поплелся ко входу, как прежде понурив голову и удерживая ее на груди. В милицию, да с цветами, да он! Чертовщина!
У входа курили и непринужденно и весело вели беседу служители закона: двое были в штатском, двое – в форменной одежде. Завидев его, они сразу же умолкли и как будто помрачнели; на его подходе они расступились: когда он проходил мимо, форменные, оказавшиеся по его правую руку, отдали ему честь, штатские же, стоящие по его левую руку, в тот же самый момент покорно и учтиво склонили перед ним свои неприкрытые головы. На эти знаки внимания зверь нимало не удосужился ответить, эти мелочи он даже не заметил и не счел своим долгом как-либо ни них среагировать: все пустое! – и пробрел мимо, по ступенькам, в дверь, и скрылся. Но что это было?
Все то же мое неуемное любопытство, детальная, мелочная любознательность? Оно и есть – оно, нахальное, взрывное, бесстыже-неприкрытое, а подчас совсем нагое желание знать то, о чем знают другие, но покамест не ведомо мне. «Как же ты любопытна, моя девочка! Эх, как любопытна! (Это мама меня так в детстве укоряла.) Да хватит же пучить свои глазищи, хватит уж! Поверь мне, моя девочка, иного в этой жизни лучше не знать, вовек не знать. Иного знания даже избегать стоит, бояться и избегать». Пугала так меня. Кого там! Как бы не так! Вздор! Не из пугливых! Вот так и передайте, маман, своему «иного»: я не из пугливых! Напротив: от маминого высказывания, от этого дико интересного сообщения я ни только не испугалась, ни только не остепенилась, а сразу как-то вся заострилась, взбудоражилась, возбудилась, и глазищи, как далекие звезды, холодком загорелись, и сердечко истерично затряслось в конвульсиях, и в животе тут же заурчал кто-то и в нем же как-то приятно сделалось. И ну давай не маман наседать про ее интимного «иного»… про которого даже папка не знает! А как узнает?! Нет, ну а вдруг?! А? И что тогда?.. Молчишь! То-то! А то – «бойся»! Уж видно, у кого поджилки затряслись. Да уж известно, - не у меня. Мама-то и не рада уже своим воспитательным порывам, что затеяла это все, - и так всегда, всегда в том смысле, когда протекало, не спеша и непослушно, мое счастливое детство. Сейчас-то будто бы повзрослела: уже нет той тяги к знаниям, уже не возбуждаюсь от «иного», и бояться стала всего, над чем прежде хохмила и хохотала, всего и везде, и были даже случаи, когда я боялась собственной тени (не образно – буквально), но вот теперь, даже вспоминая наставления любимой мамы (и с высоты собственных прожитых лет, с высоты своего жизненного, какого-никакого, но опыта, - наставлений, безусловно, правильных, неоспоримых теперь и по-настоящему мудрых), - я их не учла, к ним не прислушалась, а пошла на пристяже у древнего неуправляемого влечения, а именно, узнать неизвестное, постичь тайное. Прямо скажу, неблагодарное это влечение: результат предсказать нельзя, вычислить опасность и риск – тоже, словом, не известно, где найдешь, где потеряешь; можно, к примеру, в проруби утонуть, можно стать собаками покусанной, а иногда, скажем, проверяя возможности человеческого организма, быть до смерти запаренным в бане. Но есть все ж таки хорошие стороны любознательности, нет, не обыкновенного праздного любопытства, а именно любознательности, не все так плохо, как может статься, и не все так худо, как я вам рисую, по крайней мере, я верю, что эти хорошие стороны есть. Вот и теперь, веруя в это, я, взбудораженная, спесивая, и в то же время находящаяся в состоянии глубокой фрустрации, высвободилась от сомнений, упрекающих разумность моих действий, и пошла по направлению ко входу в милицию, пошла под дождем, забыв прикрыться и даже не замечая его.
Я остановилась на крыльце под небольшим бетонным козырьком, собственно там же, где прятались от дождя, разговаривали и курили двое в штатском, двое в форме, и, по всей
