она.
- У вас разве есть другие племянницы?
- Ох, нет: одна она у меня, одна, кровиночка…
Жуковень вдруг внезапно осеклась и переменилась в лице. Теперь я безучастно наблюдала за метаморфозой, происходящей с нею: ее сальное, сытное лицо, само по себе алое, теперь присовокупило к алому цвету еще и стыдливый румянец и от смешения этих тонов совсем побагровело. Потом краска моментально исчезла и она вся побелела, укуталась бледностью, как будто бы ее мукой осыпали, - наверное, от трусости, - и так же трусливо сложила веки, на коих и ресниц-то не было. После этого она перестала жамкать свою губу, машинально открыла рот и так же машинально вскинула свою жирную ручищу, которой и прикрыла его, как бы не давая словам вылететь наружу. Но слова из ее луженого горла все же вырвались. Она выпучила до того закрытые глаза и с мольбой и покорно посмотрела на меня; после воскликнула:
- Ах, батюшки, кошель украла!
Я не ожидала такого поворота в ее мыслях, но была уже готова ко всему, поэтому, подумав о своей подельнице по недавнему делу, возразила ей:
- Нет. Хуже.
- Бог ты мой! святые праведники! – заголосила неверующая, заохав: - Ох! Ох! Как же так?! Кровиночка моя! Да как же? когда?.. На кого ты меня покинула-а! – попыталась всплакнуть, но не получилось, слез не было в ее сердце, и тогда она зажевала свою губу еще чаще, еще проворней и судорожней, и ничего уже больше не сказала.
Я тоже не спешила молвить: испытывала ее терпение, накаляла будущность предстоящего разговора. Но всему есть свое время – и слову, и тишине. Ну, что ж, не ожидала я такой развязки, но и переубеждать я ее не стану.
- Так когда вы ее в последний раз видели? – повторила я свой вопрос.
- Ах! последний!.. Давно, давно, милая: месяц, два ли… Ах, девочка моя!
- Так… - задумчиво произнесла я. – Нона Фридриховна, вы ее били?
Ничего не ответив, она часто заморгала.
- Значит, били, коль молчите, - презрительно кинула я.
- Я ж так это, по-родственному, чтоб не крала… Бывала у нее, иногда, панацея… - поспешила оправдаться Жуковень, зачем-то вплетя это слово; но я ее тотчас остановила.
- Молчите, поздно уже. Стало быть, правду люди говорят… да и она тоже… говорила. – Я испепеляющее посмотрела на нее. – Поздно уже о Кристине думать: думай – не думай, а этим ее уже никак не воротить. О себе вам время подумать, свою участь решить; впрочем, не вы ее будите решать.
- Мою?.. участь? – ужаснулась она и нервно затеребила подол своего платья, выказывая мне свои жирные ноги в дырявых шерстяных чулках.
- Вашу, - резко отрубила я. – Слушайте: Кристина, после того как ушла от вас, посетила прокуратуру, и там с ее слов составили заявление. Она ставит вам в вину домогательство, постоянные избиения и, как следствие, - нанесение ей тяжелых телесных повреждений, повлекших за собой… ну, об этом вы уже знаете, сами недавно догадались. Учтите: вы виновница случившегося, вы… - я подумала и еще раз сладостно повторила: - только вы.
От услышанного Жуковень вытаращила глаза, изобразила на лице безумное, глупое выражение, ее обрюзгшая щека зачастила содрогаться в нервном тике. Она вздернула руками и ладонями прикрыла лицо; после она качнулась, как тростинка от ветерка, и ухватилась за спинку кровати. Она хотела было присесть на нее, но кровать оказалась слишком высока для нее и она отказалась от этой затеи. Вдоль кровати, и опираясь на нее, Жуковень прошла к столу и села на стул прямо напротив меня. Все ее переживания были видны на ее лице, и все они были, безусловно, искренни, по крайней мере, она была панически-боязливой, и этот ее отвратительный недостаток лишал ее всякой опоры и не позволял хоть как-то контролировать ситуацию. Но что ее пугало на деле? Кончина родной племянницы? Собственная участь? О, конечно же, она пеклась о собственной шкуре.
В это время в дверь громко постучали, и сразу до нас донесся сиплый мужицкий голос:
- Баба Нон, откройте, это я – Колька Гогокин.
Жуковень вздрогнула, решила встать, приподнялась со стула, но тут же опять села. Я оставалась безучастной к ее суете и без всякой цели стала копошиться в своей сумочке. Но в дверь снова постучали. Бабка медлила.
- Нона Фридриховна, к вам, кажется, пришли, - предположила я. – Может, все-таки пойдете, откроете?
- А?.. да, я, я открою, конечно, это, должно быть… - Она встала и проворно засеменила в сени.
Дверь она открывать не стала, а лишь недовольным криком осведомилась:
- Чаво надо?
С улицы послышалось:
- Баба Нон, да-к известно что…
- Ничаво нет, - фыркнула она, и добавила: - И не будет тепереча. Проваливай.
Жуковень уже возвращалась в «залу», бормоча что-то себе под нос. На дворе тоже недовольно бубнили, но в дверь больше не стучали. Бабка уселась на прежнее место и смиренно понурила голову.
- Где она теперь? – смотря в пол, спросила она.
Я прекратила разглядывать Илюшкин револьвер и закрыла сумочку.
- Утопилась она, не нашли пока. В Волге бедняжка нашла свою последнюю обитель; люди видели.
Нона Фридриховна ахнула, втянула голову в плечи, сжалась вся.
- Святые праведники, - залепетала она, когда смогла что-то выговорить, - как же это, за что?.. Моя вина, моя, матушка. Что же теперь со мной будет? – Подняла голову, взглянула на меня умоляюще, со зреющими слезами в глазах, и, подтирая рукой сопливый нос, тихонечко спросила:
- Можа, совет какой дадите, а?
- Я, собственно, и пришла вам дать совет; а вернее, помощь свою предложить, точнее, не свою, а частного лица, чьи интересы я нанята представлять.
- Адвокат, что ль?
- Вроде того… Итак, приступим. Вас, я так понимаю, не прельщает великолепная возможность на старости лет угодить за решетку? То есть сесть в тюрьму?
Жуковень перекрестилась.
- Нет, не радует, - затряслась она.
- Не радует, - как бы про себя повторила я, и, поймав свою мысль, продолжила: - Нам же, а именно моему клиенту, так же как и вам не хочется видеть вас на скамье подсудимых. Мало того, мы желаем, чтоб уголовное дело, возбужденное против вас двадцать третьего августа текущего года, то есть сегодня, было прекращено, еще, в общем-то, не начавшись, прекращено с формулировкой: «из-за необоснованности предъявленного обвинения». Это дело весьма, признаюсь, нежелательное не только для вас, но и для нас, и нежелательное потому, что в случае его состоятельности оно может вызвать общественный резонанс, который (подчеркните это у себя) не на руку моему клиенту; все это может помешать его далеко идущим планам. Поэтому, Нона Фридриховна, я не буду плутать вокруг да около и без предисловий предлагаю вам сделку: мы вам помогаем и решаем вашу проблему, взамен мы хотим, чтобы вы не отказывались от нашей помощи, - это единственное, что нам нужно от вас. Я не буду вам напоминать, что в случае отказа вам грозит.
- Я согласна, - не раздумывая, сказала Нона Фридриховна.
- Умное решение, - признала я и перебором постучала по столу кончиками пальцев. – Я надеялась на вашу сознательность. И хочу вас попросить…
- Что я должна сделать? – перебила она меня и даже подалась всем своим корпусом ко мне.
- Гм… - многозначительно произнесла я и повела носом. – Для начала, сделайте милость, снимите с огня ваш самогонный аппарат – не ровен час, взорвется.
Жуковень сию минуту соскользнула со стула, сбегала на кухню и, исполненная желанием оказаться полезной, тут же обернулась назад.
- Замечательно, - сказала я. – Теперь дело. Нона Фридриховна, суть вашего спасения заключается в том, что на момент смерти Кристины вы не должны являться ее опекуном, то есть с юридической точки зрения вы не обязаны за нее отвечать и никакая ответственность, в таком случае, на вас возлагаться не может. Оформляется это просто: задним числом в письменной форме вы отказываетесь от ребенка, передоверяя ее на попечение некой даме, ну, например, мне. Вот, собственно, все; дальше уже дело юридической техники, и мое, как адвоката, а с вас – взятки гладки. Понятно излагаю?
- Понятно, матушка. Дай бог вам здоровья.
- Ну, раз понятно, - продолжала я, - то нате вам листок, нате ручку, писать-то умеете? Чудесно! Пишите следующее: «Расписка… (точка, с красной строки). Я… (запятая)… Жуковень Нона Фридриховна (запятая)… отказываюсь от своей племянницы… (запятая, дайте ее Свидетельство о рождения… так…) Жуковень Кристины Вячеславны (запятая)… и передаю ее на попечение и воспитание… (написали?) Похвистневой Екатерине Анатольевне… (написали?.. точку поставьте). Всю ответственность за мою племянницу целиком перекладываю на эту женщину… (написали?.. точка). Отказываюсь от всех прав на свою племянницу… (написали?) и обязуюсь никогда ее не разыскивать… (написали?) и не требовать обратно… (написали?.. ставьте точку; теперь ниже). Первое июня сего года… (чуть ниже полностью пишите свою фамилию, имя, отчество, и напротив распишитесь).
Углядев, как последний раз воткнулось в лист острие шариковой ручки, я выхватила из-под тяжелых бабкиных рук ее же отказную и бегло ее пробежала: с ошибками, но как будто бы никакой отсебятины. Сложила листок пополам, ногтями провела по линии сгиба и, положив отказную между двух корок Кристининого документа, убрала и то и другое в сумочку. В это время где-то возле меня разнеслась торопливая мелодия «Во поле березка стояла…», вроде бы телефонная – послышалось? – да нет же, именно, голосил мобильный: «во поле кудрявая стояла».
- Я извиняюсь, - извинилась самогонщица, встала из-за стола, проворно подошла к комоду, стоящему за моей спиной, и, выдвинув ящик, выудила оттуда сотовый телефон. Честно скажу, это обстоятельство меня крайне удивило, но виду я не подала; хотела было встать и ретироваться под шумок, но любопытство мне в который раз не позволило этого сделать.
- Алё? – раздраженно спросила она трубку. – Ну… ну… Короче мож? У меня время нет! Сахар… так… ну… так… ё-моё, да скажешь ты цену или нет?! Голову мне морочишь!.. Так. Три мешка беру. Нет. Сказала «три» - знать «три»! Все… Да… Все.
Самогонщица отключила телефон и убрала его обратно в комод. Что-то недовольно шепнула себе под нос. Вернулась молчком и так же села.
- Бизнес? – промежду прочим осведомилась я. – Дела-то идут? Самогонец там? Ходовой товар?
Самогонщица затушевалась.
- Морока, матушка, - только и сказала она, - морока.
Я понимающе кивнула. Меня уже ничто не держало в этом доме, ибо сделала все, что хотела: Свидетельство о рождении – на руках, расписка – тоже. Но кое-какой интерес все еще удерживал меня, не давал встать и уйти.
- Нона Фридриховна, расскажите о Кристининых родителях… в двух словах.
- Ох, матушка, больно-то и рассказывать нечего, - махнув на меня рукой, сказала она. – Противница я была до ихнего брака: родственники они были; Иринка Славке сестрой доводилась, троюродной, да и мне тоже. Где уж мне помешать им было – любоф! Никого не слушались, да и некого было слушаться. Не было никого у Славки, окромя меня, конечно… да и у нее тоже не было. А он мне тогда: «Не лезь, золовка (золовкой меня звал), не твоего ума дело», - сказал, как отрезал. Вари, говорит, лучше самогону к свадьбе. Иришка тогда уже брюхастая была, Кристиной брюхастая. Э-хе-хе, жисть-злодейка, вона как бывает… - Она отвернулась и пустым взглядом уставилась в окно. – Дружно, однако, они жили, согласно, складно, друг без дружки себя не чаяли. А Кристину, как родилась, как прынцессу холили, наглядеться на нее не могли,
