жизненных сил определенно не хватало, и я это знаю. К тому же, на мое самочувствие немаловажно влиял весь зловещий ряд всех моих последних перипетий. Это, безусловно, сказывалось на нервах, иммунитете, на моей выдержке и психологической устойчивости, да что я перечисляю, - на все влияло, и от всего от этого на моей душе остался широкий ребристый след, будто оставили его грязным и могучим кирзовым сапогом. И, наконец, добавлю. Если бы вы знали то, о чем известно мне, если бы вы прочли то, о чем я еще не написала, а только лишь собираюсь это сделать, то (о, как я на это надеюсь) вы бы меня поняли, или, по крайней мере, попытались бы понять, в любом случае, не стали бы осуждать. Хотя, впрочем, найдутся и судьи. В этом разе – Бог судья этим судьям, и Бог судья мне. Дальше я выражусь еще противоречивее: я вообще не разделяю всяческое судейство, сама, тем временем, сужу и, в то же время, требую судилища и к себе и к другим.
Итак, я находилась теперь в самом крайнем и в отвратительном состоянии своего духа, отчасти тела, и будет правильно, если сюда упомяну и сознание; словом, на меня напала и завладела всеми чувствами, эмоциями, силами самая тяжелая депрессия, из всех когда-либо перенесенных и осиленных мною. Меня бесил даже сам факт того, что я до сих пор еще живу. И по какому праву я это делаю, и почему я так малодушно медлю, да отчего я по сей день не отправилась, собственно, по предписанию, по предписанию свыше??? Вот такие глобальные вопросики меня занимали. И вот с таким самочувствием, с таким вопросительным багажом я шла, не зная куда, шествовала по тротуарам, жалась к домам. Я не старалась переходить улицы: чаще поворачивала туда, куда поворачивали и вели тротуары, впрочем, я на это не обращала внимания, действовала больше по наитию, шла, куда шла, и все тут.
Мимо нагоняли и обгоняли горожане. Люди, шедшие навстречу, так же проходили мимо. Все мелькали перед моими пасмурными и готовыми на истерическое излияние глазами, мелькали как-то чересчур быстро, на все цвета радуги, - все-то ихние пестрые одежды. Мелькали, частили, гнусавили и резвились голоса: меццо-сопрано, баритон, бас, бас, фальцет, опять бас, снова бас, и остальная бурная безголосица, и т.д., и т.д., аж до головокружения.
- … Сын обещал приехать, сместитель починить. Икры взяла вот по такому случаю: у него нехватка протеина…
- … А ну его в баню! Он чуть что – сразу в трусы лезет.
- Уж я-то знаю… м-м… это я в том смысле…
- Да ладно, не оправдывайся! Не удивлюсь, ни тебе, ни ему.
- … а я ей опять говорю: не довесила! А она опять за свое…
- Этим – по сей день советская торговля сниться…
- … и если не дадите мне майскую зарплату, говорю, я пошлю вас ко всем чертям вместе с вашим Гиппократом, и с хирурга-ортопеда переквалифицируюсь на рядового дезинфектора. Тараканщикам всегда вовремя платят.
- Так и сказал?..
- … они мне – дашь на дашь: поступишь на юрфак – будет тебе и кулончик рыжий и остальная бижутерия.
- Ну и предки у тебя! Форменные вымогатели!..
- … Мам, а мам, купи мне «чупа-чупс».
- У тебя, сына, дома есть, потерпи.
- Ну тогда мороженое, пломбир со сморщенным виноградом. А, мам?..
- … Вчера-то?
- Вчерась, да. А нынче, с утра, ведро груздей насолила. За дедом не управляюсь: возит и возит, возит и возит…
- … Не скажи! Достоевский не врал, Достоевский – философ, у Достоевского художественный вымысел, как, впрочем, и у всех писателей. Да и что я тебе доказываю; сама вон врешь на каждом шагу да киваешь на «угу», а все туда же…
- … Раньше морфий в аптеках без рецепта продавали, а бывало – и кокаин. Эх, было же времечко! А теперь – накоси-выкуси…
- А в Амстердаме, сказывают…
- … В Ибряйкине сено стоговал. Надо привесть. Вот, транспорт ищу.
- Так надо загодя думать: сопрут ведь сено-то, пока ищешь…
- … дождь, лужи, небо серое, без просветов, - вот пора! Впору хоть болотные сапоги обувай…
- Али на лодках плавать будем, как Кинель разольется, или на плотах. А что, плавали ведь, плавали!..
- … Где ж ему весло сломали?
- Причем здесь весло! Чем слушаешь?! Шею, говорю, сломали; веслом и сломали…
- … Вот те на! И давно он жену бросил?
- Да это не он, это Олечка его бросила, то есть постаралась так, чтобы он постарался, чтобы она постаралась его бросить. Короче, довела. Понятно?..
И некто тенорком пропел:
- Беляши горячие! Пирожки с картошкой, с капустой, с мясом! Чебуреки! Вкусные! Налетай!..
Помню, не счесть и не было конца этим фразам, и даже не фразам, а тому, что от них доставалось моему уху, - этим уродливым оборвышам, словно кто-то зло шутил надо мной, издевался, подсовывал моему и так с лихвой болезненному сознанию эти диалоги, монологи, без начала и без конца. А я как бы должна решить эту головоломку, домыслить недосказанное и, мало того, раз за разом непременно должна была угадать не только предысторию каждого говорившего, но и саму историю, вплоть до формальностей и даже паспортных данных. По крайней мере, так мне толковали мои бредовые мысли. У меня разболелась голова.
- Скажите, я правильно иду на базар?..
Я сначала прошла, потом остановилась. В последний момент сообразила, что обращаются непосредственно ко мне. Обернулась. Женщина, похожая на матрешку, действительно смотрела на меня бегающим, непоседливым взглядом. Она подошла ко мне как-то бочком, поставила на грязный асфальт две сетчатые сумки с яблоками и освободившимися руками заправила под платок выбившиеся из-под него каштановые волосы.
- На базар туда? Правильно, а? – опять спросила она. – Вы оттуда?
Я не сразу ответила, что не знаю. Не сразу я поняла, что эта женщина от меня хочет. Сперва ловила ее куда-то все время спешащий взгляд, но, так и не поймав, сконцентрировалась на ее курносом носе.
- Правильно, - ответила я, в высшей степени убежденная в том, что говорю правду: отчего-то я была уверена на все сто процентов – базар находится именно там, куда она шла; даже готова была поклясться в этом. На второй ее вопрос ответила машинально утвердительно: - Оттуда.
- Работает? Успею? – как штангист наклоняясь к сумкам, уточнила она.
- Безусловно, - успокоила я.
Тут она протянула мне горсть желтеньких прозрачных яблочек.
- Угощайтесь. «Медовые»… - с этим пояснением она прямо-таки всуропила мне яблоки, после чего схватила свои авоськи и заторопилась дальше.
На ходу, не оборачиваясь, крикнула:
- Прощайте! Спасибо!
Вроде бы неприметная встреча: как пройти туда-то? – да вот так-то, так-то и так-то; благодарю – да не за что; спасибо – пожалуйста. Но не она бы, не эта женщина с яблоками, то я ушла б черти знают куда, и бог знает куда в моем ужасном прежнем состоянии привели б меня тротуары, ведущие в никуда, и чем в итоге это бы кончилось – неведомо. Очнулась. Посмотрела на подаренные яблочки, по сторонам, впереди себя, и к великой радости своей обнаружила, что стою прямо напротив своей гостиницы, столь желанного и необходимого пристанища всем скитальцам вроде меня, проезжим, путешествующим и другим непоседливым личностям; к тому же, вдвойне гостиница бывает нужна в такую ненастную погоду: если ты не бомж и у тебя есть деньги, в такую пору без нее как без рук.
Бесцельно вдруг заинтересовалась: какие же окна нашего номера? Так, от нечего делать, не преследуя ни какую задачу, и вдобавок еще туго соображая, осмотрела каждое окно, в том числе все окна первого этажа, в то время как сама занимала номер бельэтажа и отлично это знала. В одном из окон я увидела знакомое мне лицо. Это была Кристина. «Вот, стало быть, оно – наше окно». Кристина, надо думать, уже давно приметила меня и, должно быть, наблюдала всю сцену с вручением мне яблок от начала и до конца, а увидев, что я тоже ее вижу, яростно мне зажестикулировала и замахала руками, при этом даже залезла с ногами на подоконник. Она что-то с надрывом кричала мне, но двойные окна и толстые стены не пропускали звука, словом, я ее не слышала, а только видела. Но уж бесспорно ее слышали все в самой гостинице, начиная с жильцов, кончая персоналом. Тут, рядом с орущей и жестикулирующей Кристиной, вырос Илья; он тут же прильнул к окну и, распознав во мне все-таки меня, улыбнулся. Было хотел, вторя Кристине, махнуть мне рукой, с той же целью он даже на немного приподнял ее, но, став вдруг серьезным и уже не столь радостным как секундой раньше, тут же опустил. Вместо этого пустяшного приветствия он оперся на подоконник на два кулака. Для русских людей нет ничего зазорного и непонятного в том, если им вдруг по несколько раз на день получается здороваться: был бы случай, было бы настроение. Человек я русский, случай вот представился, настроение будто бы наладилось, завидев «знакомый дом, знакомы лица в нем», - что же не махнуть-то еще раз ручкой? Поэтому не стала уподобляться русскому, но неприветливому Илье, и приветливо помахала и тому и другой. После перешла дорогу.
Кристина меня уже встречала внизу, в вестибюле. Только я вошла, она подлетела ко мне и, радостная, закружилась вокруг меня, сбивая тем самым меня с толку и с ног, ибо путалась не только под ногами, но и, образно сказать, в голове.
- Кристина, я не принесла тебе ничего вкусненького. Да не юли ты под ногами. Споткнусь ведь! – И я туда же! Шаблонная мамина фраза. Неужели я становлюсь такой же занудой и брюзгой, как все взрослые люди? Скоро под стать скажу: «Этот мальчик, девочка моя, тебе совсем не пара». Уф, уф, взрослые люди!
Кристина ничего не ответила, лишь хитро покосилась на меня прищуренными глазками и звонко засмеялась мне в лицо над моими же словами. То ли ее развеселило, что я не принесла ей ничего вкусненького, то ли ее рассмешил мой действительно взрослый тон, коим я все это произнесла, и, надо быть, раньше она его не слышала, или что я, собственно, могу споткнуться, упасть, и что все из-за того, что она «юлит под ногами». Может быть, Кристина представила себе, как я спотыкаюсь, и не просто спотыкаюсь, но еще к тому же падаю. А как сбудется? Вот смеху-то было бы! «Было бы», ибо я не споткнулась и не упала. А Кристина все смеялась, и даже, кажется, больше, чем раньше; ее уже нельзя было остановить. Выходило, что смеялась она над чем-то другим. Так и вышло. Причина ее неутомимого, развязного смеха была непосредственно связана с моими последними словами, ну еще, может быть, с тем, как их восприняла сама Кристина. Но об этом я узнала только лишь когда зашла в сопровождении ее неконтролируемого веселья в номер.
Илья восседал за столом, но спиной к нему. И на стуле сидел боком и на самом его краешке, будто намеренно отделился от него. Он всем своим видом указывал и даже осанисто как-то подчеркивал, что я, мол, к этому столу не имею совершенно никакого отношения, и все что на нем, меня, в общем-то, не касается. А то, дескать, что я здесь уселся, - это так, вышло нечаянно, вообще-то я тут в гостях, и все такое прочее. Вот примерно так, с таким видом он восседал.
Оно-то и предстало во всей своей красе, чего он так сторонился. На столе, в огромном количестве красовались и кучерявились всевозможные вкусности, сладости и прочие лакомства. Первым ярусом лежали торты всяких размеров и названий (пластиковые крышки от них и картонные коробки были низвергнуты, очевидно, наспех, потому и валялись тут же под столом грудой). На торты были хаотично свалены печености поменьше, а именно, пирожные кремовые и бисквитные, тартинки в
