похлопал по карманам и из заднего кармана брюк извлек толстую визитницу из гладенькой коричневой кожи. Из визитницы он вытащил два билета и протянул их «глуховатой» билетриссе. Та, не церемонясь, взяла их, не глядя, ровнехонько оторвала контрамарки и, бросив на них беглый, профессиональный, наметанный взгляд, отдала Дмитрию Ивановичу со словами:
- Партер, девятый ряд, места – пятое и шестое. Приятного вам досуга.
Как только билетрисса отошла, а мы продолжили свой дальнейший неторопливый путь по фойе, я, не скрывая гнева и раздражения, опять ударилась в обвинения.
- Дмитрий Иванович, я, конечно, великолепно и недвусмысленно понимаю: я всего лишь выполняю свои обязанности вашей, в данную минуту, сопроводительницы, и до последнего руководствуюсь этой ролью (которая, кстати, пока еще вообще никак не оформлена, я имею в виду юридически; и вы это знаете, и прошу вас об этом помнить). Ролью, Дмитрий Иванович, которая скреплена между нами только лишь честным словом – моим и вашим. И будучи консерватором в делах, я, тем не менее, все же не исключаю подобные деловые отношения, каковыми являются и наши с вами отношения, и, как видите, могу скрепись соглашение на первых порах словом. Я все это понимаю. Но я не могу понять одного: как можно быть таким циником, таким невеждой и, что самое, на мой взгляд, отвратительное, не стесняться, совершенно не стесняться этого перед женщиной? Как можно – Дмитрий Иванович – как можно приглашать даму в театр, на спектакль… и не знать, не знать, как этот спектакль называется? Это выше моего понимания! – почти в гневе заключила я.
- Я просто хотел сходить в театр, - рассеянно возразил Дмитрий Иванович, - а не на конкретную премьеру. Зайдемте в буфет, - предложил он вдруг.
В буфете истинный театрал взял мне фужер шампанского и фруктовое канопе. Себе пожелал сто грамм коньяка, бутерброд с ветчиной, бутерброд с балыком и два бутерброда с красной икрой, все это уложил на бумажную тарелочку, дав своему порыву очень простое, лаконичное объяснение: с утра, видите ли, у него во рту не было маковой росинки. Я понимающе и вежливо фыркнула и – опять же по его настоянию – со всем купленным буфетным добром мы пошли разыскивать наши заждавшиеся места (замечу: я была категорически против поесть в зрительном зале, я настоятельно протестовала против этого, я требовала… но он и слушать меня не стал; Дмитрий Иванович проигнорировал мой протест, буркнув, что «премьера от нашей трапезы хуже не станет»).
Дальше пошло еще гаже. Сперва, зашедши в зал, мы тыкались в кромешной темноте (по сюжету спектакля, для смены действа, в одночасье потухли все софиты, но то было не долго, мгновение, которого, однако, вполне хватило, чтобы Дмитрий Иванович оттоптал мне туфли, почти новые). В душе я нецензурно бранилась. Когда появилось тусклое освещение, мы отыскали свой ряд и надумали пробираться к местам. Театрал настойчиво удосужился пропустить меня вперед; сам пошел следом – я стерпела. Обернувшись, с ужасом выяснила, что Дмитрий Иванович плюет на приличия, плюет на театральный этикет, идет – о, смерть мне! – лицом к сцене и, соответственно, что называется, задом к последующим зрителям. Кроме того, перед собой он держал бумажную тарелочку с бутербродами, а один из них – с ветчиной – так даже с аппетитом и причмокиванием вкушал, чему был очень доволен и почти счастлив. Все время, пока он следовал за мной, Дмитрий Иванович с неподдельным интересом взирал на сцену и пытался вникнуть в смысл происходящего. Я краснела, но терпела (с очень, с очень большим трудом). Дошла до отведенного мне шестого места и плюхнулась в него в ненависти и в стыде, и сжалась вся, и гневно уставилась на сцену, и тут мне явилась справедливая мысль: «Каково же не легко приходится моим девочкам, с такими-то вот с театралами! С утра всем без исключения повышу зарплату». Подоспел театрал и сел рядом.
- Ничего, - жуя, изрек он то ли про съеденный бутерброд, то ли про старую мадам в инвалидном кресле, пьющую ром тайком ото всех на сцене. Изрек и откусил бутерброд с балыком. Я брезгливо ухмыльнулась в ответ.
Доев бутерброд с балыком, Дмитрий Иванович вздохнул, подозрительно посмотрел на два бутерброда с красной и тоже их съел; все, что съел, запил ста граммами взятого коньяка и, прежде чем проглотить его, прополоскал им рот. Я поморщилась и, в намерении набраться храбрости и заявить этому решительную правду, осушила свое шампанское. Но он меня опередил и спутал все мои планы.
Когда моя тезка, юная мадемуазель Катрин, выводила на чистую воду остальных влюбленных женщин, Дмитрий Иванович громко пропершился, нагнулся ко мне, сместив при этом своей рукой с подлокотника кресла мой локоть, радушно улыбнулся и, дыша на меня коньяком, сказал:
- Екатерина… забыл, как вас… хм… в общем, я предлагаю нам с вами убраться отсюда. Что-то уж больно… - задумался он опять, подбирая нужное слово, - больно не актуально. Да и этот сплошной ихний либерализм в женском духе, извините, эта вечная женская идея. Все это, буду с вами откровенен, я на дух не перевариваю, я, извиняюсь… - Он секунду собирался с мыслями. – А это что? – излишне понизив голос, сказал он внезапно. – Какая-то сопливая девчонка учит нас с вами… да и всех здесь… жизни! Нет уж. Смешно, право. Пойдемте, а?
Мое самолюбие, мое Я бесилось в ту минуту в разъяренном негодовании. Я ощутила себя униженной, оскорбленной, растоптанной, мало того, не будет излишне громогласно, не будет ни в коей степени высокопарно, если я скажу, что тогда, там, с ним и из-за него я видела себя так, будто бы Дмитрий Иванович надо мной надругался, обесчестил меня, но не физически, а морально.
- Вы все, все делаете мне вопреки; чтобы я ушла? - как можно тише и насколько хватило самообладания, спокойно выговорила я. – Все это у вас намеренно… Вы это нарочно… Вы действительно этого хотите? Да?..
- Дама, можно потише! Театр ведь!
- Что же «потише»? Не «потише», а неплохо бы вообще помолчать. Да, помолчать!
Дмитрий Иванович, видимо, недовольный, что кто-то посмел вмешаться в наше с ним обсуждение «высокой театральной материи», поочередно бросил ненавистные, жгучие взгляды на обеих недовольствующих особ: с начала – на впереди сидящую мадам, засим – на позади сидящую миссис. Обе больше ничего не сказали, отвернулись покоробленные. Дмитрий Иванович удовлетворился, что обошлось без слов и хватило всего лишь двух взглядов, чтобы исчерпать инцидент, и, преобразовавшись во взгляде с гнева на милость, опять обернулся ко мне.
- Да. Действительно, - подчеркнуто громко утвердил он. – Я хочу.
Я все так же, насупившись, хмуро смотрела на сцену и ни разу еще не взглянула на него. А когда стала говорить, сказала как будто не ему, а скорее себе или даже кому-то со сцены:
- В таком случае, идите… Идите же, я остаюсь. Я не для того сюда пришла. Я досмотрю спектакль. А вы идите. – Я помолчала и добавила: - Такой клиент мне не нужен.
Дмитрий Иванович молча зашевелился и заерзал на кресле, и только лишь для того, чтобы найти свою визитку и протянуть ее мне.
- Хорошо, - одобрил он каждое мое слово. – И все же я оплачу вашу услугу. Вот, возьмите мою визитку и пришлите мне счет. Не беспокойтесь: все, что вы мне представите, будет оплачено, все до последней копейки, все. Берите. Хотя, может быть, мне необходимо заплатить прямо сейчас, тут же, наличными? Тогда сколько? Скажите цену…
Он еще что-то пытался сказать, но я уже не слушала, я не хотела все это слушать. Все, что я хотела тогда, так это провалиться на том самом месте, в котором сидела и которое возненавидела ни чуть не меньше, чем самою себя. Я нестерпимо хотела поскорее убраться прочь. Прочь, прочь, прочь! Вон отсюда – и никогда, никогда не возвращаться, никогда не видеть, не слышать! С глаз долой, вон! Куда подальше; там, где не найдет, не достанет, от стыда подальше. Навсегда!
Смутно помню, что поднялась с кресла и неловко, неуклюже, плача от обиды, стала пробираться между негодующими рядами, пробираться мимо него, мимо зрителей – мужчин и женщин, молодых и совсем юных, солидных и не очень. Кому-то наступила на ноги, роняла чужие бинокли, сумочки, одной женщине сдернула парик, задев его рукой, а одному мужчине, когда оступилась, даже умудрилась поцарапать ногтем лицо, а точнее, щеку. Я вырвалась из зала под всеобщий гомон и солидарные проклятия потревоженных мною зрителей, миновала все театральные двери и, очутившись на притеатральной мостовой, остановилась. Уже здесь, на панели, я уронила лицо в ладоши и от горечи взорвалась плачем: мне не хватало воздуха, я задыхалась от слез, мне было нестерпимо, мучительно больно. «Неужели я все это заслужила? Мне ли терпеть, мне ли страдать, мне ли ненавидеть???»
- Хватит. Хватит. – Он подошел сзади и, поглаживая мои плечи, стал, нашептывая, успокаивать. – Не плачьте, не надо, прошу вас. Чему плакать? Из-за чего? Не надо плакать. Пойдемте отсюда.
Пока он говорил, я насухо вытирала слезы; старалась: все-все-все, до единой, чтоб не видел ни одной, ни одной слезинки – «я тебе не доставлю такого удовольствия, я тебе другое доставлю!»
Пока он говорил, я вздрагивала от каждого его поглаживания, боялась каждого его прикосновения, при каждом его слове сотрясалась и злилась все больше и больше.
Пока он говорил, нашептывал мне в самое ухо слова, пока он очень нежно, ласково, почти с отцовской любовью гладил мои плечи, - я истязалась, я испытывала страшные муки, я его ненавидела.
Затем обернулась, свирепым взглядом ошпарила его бесцветные глаза и с размаху ударила его по щеке, потом по другой, еще и еще раз. Он не уклонялся, он не жмурил глаза, как это обычно бывает, когда ждешь неизбежного удара, а, напротив, с довольным видом впитывал каждую мою пощечину. Мало того, мне даже показалось, что Дмитрий Иванович получал от этого великое удовольствие, я даже вообразила, что он негодует и злится оттого, что мои пощечины не так часты и сокрушительны. Дмитрий Иванович осанисто стоял предо мной, руки держал по швам, а голову вытянул вперед, да так, как будто намеренно подставлял ее под мою руку, и только лишь пощечины швыряли эту головушку из стороны в сторону, а глазки его при этом как-то загадочно искрились, блестели, преломлялись, как новогодние елочные сбруи, и улыбались. Вот так он сносил мое ему наказание. Чем меня еще больше разозлил, и от этого я еще раз люто ударила его.
- Вы мне нравитесь. Ей-богу, нравитесь! – Дмитрий Иванович взял меня под локоть и увлек за собой. Удивляюсь себе: я пошла с ним, совершенно не ропща, не сопротивляясь, не издала ни слова из текста своей протестующей души, - честное слово, как мартовская кошка. – Давайте пройдемся, погуляем. Согласитесь, чудесный вечер: теплый ветерок ласкает мои поделом отхлестанные ланиты, река освежает близостью своей, небо ясное-ясное, хотя и вечернее, и солнце уже зашло. А звезды как мерцают, как будто подмигивают нам. А дышится как легко, вольно, так бы и втянул всю атмосферу одним вдохом… Ах, хорошо, неправда ли?
- …
- А липы, липы-то! Вы слышите? Слышите, как липы щебечут листвой? Словно, шепчутся меж собой. Уж, не про нас ли с вами они шушукаются?.. ха-ха, а почему бы и нет?.. Нет, все же прелестный сегодня вечерок! Все-таки и в таком городе, как Москва, можно найти прекрасное.
