Цунами тоталитарной идеологии

они ему и впрямь-то еще совсем так беззаветно всею душой и телом весьма радостно преданы.
И кто-то же создал ко всему тому безнадежно бесславные предпосылки так ведь и расшатывая в людях веру во все то прежнее, вечное и стародавне доброе…

215
И это именно Лев Толстой, великий русский писатель, местами на редкость елейно клявший в «Войне и мире» лично для него никак неприемлемую, однако при всем том вовсе совсем нетленно древнюю сущность мира сего, только лишь того наверное чересчур жизнерадостно всею душой захотел…
Да уж именно ему, собственно, и возжелалось как раз того самого, дабы буквально все в этом мире неотъемлемо отныне стало исключительно ведь иначе, посветлее что ли, однако вышло при этом из под его пера…
Вовсе-то и близко никак не то, чего ему самому ласково и подобострастно уж до чего еще явно так некогда желалось в тиши и праздности всего его совершенно же безоблачно барского бытия.
И Лев Толстой всего-то лишь сладостно и сладострастно разом вот тогда вознамерился… от всего своего сказочно же добрейшего благодушия взять бы да посильно преуменьшить всякое то прежнее количество войн.
Ну а также и заклеймить армию как величайшее социальное зло, а она между тем сколь непременно является наиболее прочным столпом всякого правового государства.
Да вообще коли кому разом вздумается совсем на редкость словобильно производить уж до чего еще исключительно так беспардонно бесславное шельмование всего того величайшего мужества бравого войска…
А люди военные при всех своих тяжких грехах вполне на деле готовы грудью прикрыть свою родину от буквально любой сколь внезапно возникшей на горизонте лютой напасти.
Ну, а всякие те или иные исключительно грязные на них нападки разом во многих местах сходу подпиливают стропила, на которых от века и держится весь тот более-менее на деле же справедливый закон и порядок.
И все это именно вот поскольку армия и есть именно тот наиболее наиважнейший символ всего же государства в целом.
А потому унизив и заклеймив армию, словно бы она и впрямь представляет из себя наиболее страшное и великое зло какой-либо лучшей доли для всего своего народа никак и близко ведь вовсе затем не добьешься.
Армия сам оплот родины, а потому и нужно было только лишь разве что всем же сердцем ее лелеять и любить.
Ну а все, то немыслимо же чудовищное беззаконие в той еще старой Российской империи было, как правило, связано именно что с тем до чего так непременным отсутствием всяческого того или иного на редкость должного контроля на местах.
Причем именно это и было той наиболее основной же бедой всего тогдашнего государства.
Да и вообще теми доподлинно настоящими, а вовсе не мифическими угнетателями трудового народа были никакие не помещики, а как раз те самые крупные фабриканты, да и то далеко не все.
И это именно рабочих, а не крестьян, и надо было по мере сил вполне уж так явно спасать из чудовищных пут новоявленного, а не векового угнетения.
Ну а всем тем, кто был, близок к земле еще с самого малолетства было ведь как-никак, а до чего вот поневоле на редкость весьма же безнадежно сколь разом привычно.
Ну а свою славную армию ругать – то было разве что считай же последнее дело.
И неужели никому то на деле чисто сходу разом не ясно, а именно, что уж будь вся ситуация в начале ХХ века несколько иной и Россия вполне так тогда ныне могла оказаться совершенно разбита на множество мелких колоний.
И быть бы ей тогда как раз именно тем, чем вплоть до 50-х годов минувшего столетия собственно уж и являлась вся та и поныне многострадальная Африка.

216
И все-таки, при всем том великом общенациональном унижении, то явно так могло бы стать несколько иной, никак и близко, пожалуй, не самой же отвратительно наихудшей зловредной участью.
Правда все это лишь в том относительно лучшем случае, кабы при подобном раскладе Второй мировой войны попросту уж не было бы даже в помине, как и той истинно сатанинской сталинской власти.
Однако возможно так еще себе представить и ту вширь совсем бескрайне разросшуюся Российскую империю, не только не потерявшую Финляндию и Польшу, но и явно ныне включающую в себя Монголию и Персию, а также имеющую у себя в сателлитах Китай и единую Корею.
И ведь все это могло быть достигнуто разве что одними только силами армии и никак не иначе.
А это само собой означает, что если бы Лев Толстой некогда соизволил разом взглянуть на все происходящее в казармах и армейском корпусе, куда вот несколько поболее позитивным оком, а потому и сподобился разом отобразить в своих произведениях совершенно иную картину армейской жизни…
И явно же как-никак, а нечто подобное действительно на деле могло и впрямь-то еще разом сходу подвинуть российское государство в куда так вполне ведь единственно верную сторону.

217
Однако для чего-либо подобного нужно было держать в голове нечто уж значительно поболее конструктивное, а вовсе не то, что сколь вскоре всецело ниспровергнет в самую преисподнюю весь тот старый жизненный уклад со всеми его отменно хорошими и всецело положительными сторонами.
А впрочем Лев Толстой, и близко не был сторонником вполне ведь настоящих революционных перемен, а был он разве что тем еще до чего сварливым и сонным барином.
То есть именно этаким крайне заносчивым хозяином поместья, которому иногда сколь сердито и впрямь доводилось подчас ковырять у себя в носу, да и изрыгать при этом из уст всякие проклятия по поводу того, что ему во всей этой жизни было до самого же отвращения донельзя противно.
Вот она где собака зарыта!
Лев Толстой, «Война и мир», том третий:
«Ежели бы не было великодушничанья на войне, то мы шли бы только тогда, когда стоит того идти на верную смерть, как теперь. Тогда не было бы войны за то, что Павел Иваныч обидел Михаила Иваныча. А ежели война как теперь, так война. И тогда интенсивность войск была бы не та, как теперь. Тогда бы все эти вестфальцы и гессенцы, которых ведет Наполеон, не пошли бы за ним в Россию, и мы бы не ходили драться в Австрию и в Пруссию, сами не зная зачем. Война не любезность, а самое гадкое дело в жизни, и надо понимать это и не играть в войну. Надо принимать строго и серьезно эту страшную необходимость. Все в этом: откинуть ложь, и война так война, а не игрушка. А то война – это любимая забава праздных и легкомысленных людей… Военное сословие самое почетное. А что такое война, что нужно для успеха в военном деле, какие нравы военного общества? Цель войны – убийство, орудия войны – шпионство, измена и поощрение ее, разорение жителей, ограбление их или воровство для продовольствия армии; обман и ложь, называемые военными хитростями; нравы военного сословия – отсутствие свободы, то есть дисциплина, праздность, невежество, жестокость, разврат, пьянство. И, несмотря на то – это высшее сословие, почитаемое всеми. Все цари, кроме китайского, носят военный мундир, и тому, кто больше убил народа, дают большую награду… Сойдутся, как завтра, на убийство друг друга, перебьют, перекалечат десятки тысяч людей, а потом будут служить благодарственные молебны за то, что побили много людей (которых число еще прибавляют), и провозглашают победу, полагая, что чем больше побито людей, тем больше заслуга».

218
И чего — это именно и впрямь-таки было бы сколь еще на деле, возможно, разом еще предложить взамен всем тем ратным подвигам, исстари воспеваемым в одах всех уж времен и народов?
А между тем сколь оно было более чем весьма так на редкость истинно просто!
Если человек (а в том числе и благодаря агитации) совсем же перестает истово веровать в то, что наиболее главным постулатом его гражданского долга вполне же является сущая та на редкость суровая надобность голову свою сложить за отечество, убив как можно поболее его лютых врагов…
Нет, именно при данном раскладе ему, как есть беззаветно всем сердцем и доведется тогда ведь разом поверить, что наиболее стоящим того ныне благом всей его родины явно окажется именно лютая смерть всех тех весьма уж давнишних эксплуататоров во имя некоей полностью напрочь оторванной от всякой действительности бессмысленно мутной абстрактной идеи.
И непременно же надобно сколь сходу ведь веско при этом заметить, что именно только лишь смело умереть, а вовсе не жить долго и счастливо после до чего еще вполне не деле явственного воплощения всех ее так и сверкающих золотом постулатов в серые будни крайне широкой общественной действительности.

219
Причем, ясное дело, что трупов этакий живой мертвец сколь беспечно тогда уж насотворит, куда и впрямь ведь дай Боже поболее, нежели чем тот просто воюющий на поле брани солдат (и, кстати, что тоже имеет самое немалое значение, именно что посреди своих, а иногда и наиболее близких и родных ему людей).
И все мысли такого солдата – они разве что о той совсем же неминуемой смерти, а не о славной победе в тяжком бою.
И вот оно как именно обо всем этом весьма трезво пишет профессиональный революционер Савинков в своей книге «То, чего не было»:
«Болотов знал наизусть эти чистосердечные исповеди рабочих, стыдливо-искренние рассказы студентов, юношей, девушек, стариков, – тех бесчисленных рядовых террора, которые умирали за революцию. Но теперь, слушая Ваню, видя его доверчивые глаза, он почувствовал беспокойство. “Вот он верит мне, – думал он, – верит, что и я в любую минуту готов сделать то, что так просто, без размышлений сделает он, – готов умереть. Веря мне, он убьет и умрет, конечно. А я?.. Почему я до сих пор жив?.. Потому, – тотчас же мысленно отвечал он себе, – что я нужен всей революции, всей партии, и еще потому, что необходимо разделение труда”».

А между тем во времена уж до чего ныне совсем давно позабытого каменного века при всей тогдашней лютости первобытного человека никак не могло быть тех, кто посылал бы других на верную смерть, а сам, тихо дремля около камина, же вкрадчиво рассуждал о всяческих тех или иных абстрактных философских материях, как и об отчаянно тяжких свойствах весьма скотского бытия.

220
Новые веяния подобного рода – это, прежде всего, самое явное производное этой уж нынешней нашей ультрасовременной действительности, что для кое-кого весьма конкретного и крайне властного всецело подразумевает самые наилучшие условия быта, при которых, однако весь тот застарелый конфликт личности и общества только-то весьма уж поболее разом вот тогда совсем обострился.
И это именно в условиях современного гигантизма, когда один человек полностью превратился в маленькую едва заметную шахматную пешку всякий тот имеющий власть и влияние и может уж жить вовсе-то не испытывая никаких действительно серьезных угрызений совести.
Коли вот он только и всего, что разом расправился с мелкой сошкой по одному грубому же велению своей безумно ноющей совести.
И таковым оно стало считай уж во всем разве поскольку, что та наиболее явная очевидность чьих-либо немыслимо неимоверных страданий, приведших ко вполне наглядному искривлению черт личности была всецело так сколь надежно отныне отдалена призрачной дымкой красивых идеалов за ту грань, где сама человечность попросту мигом стирается в сущую труху.
И вполне уж может существовать и именно та